и  Нонна за  порожком.  Душа -  "по природе своей
христианка", она узнает Истину, стоит только подойти достаточно близко.
   Игумен сидел один в  комнате рядом с  трапезной.  Он взглянул на меня
выжидательно.  Я  от  входа попросила благословения и  вышла разогревать
завтрак.
   А к концу трапезы пришла машина с Митей -  женщины задержались еще на
день.
   При игумене Митя стеснялся быть ласковым, но от радости забыл об этом
и поцеловал меня в щеку. Мальчик мой милый приехал, слава Богу...
   Мы все сидели в трапезной, и Митя рассказывал о торжестве в Сиони, на
котором было двенадцать архиереев -  весь епископат Грузии. Рукополагали
тринадцатого епископа, ровесника и друга нашего игумена. Митю облачили в
стихарь,  и  он  преподнес свой гимн,  а  потом тоже выходил со свечой и
подавал Патриарху дикирий.
   - Да,  мама, Патриарх спросил, как нам нравится Джвари, и благословил
пожить здесь до конца лета...
   Мальчика моего  переполняла радость,  а  я  была  подавлена тем,  что
предстояло ему сообщить.
   После обеда Митя с наслаждением вытянулся в келье на койке.  Он очень
устал за эти два дня торжеств.  Но продолжал рассказывать о них со всеми
яркими  богослужебными подробностями,  теперь так  наполненными для  нас
смыслом. Мне было жаль его прерывать, до утра оставалось много времени.
   Я сидела перед распахнутой дверью, когда в ее зеленом и желтом проеме
появилась темная фигура игумена.  Раньше он  не приходил к  нам,  и  это
появление предвещало что-то важное.
   - Вероника, мне нужно поговорить с вами.
   - Заходите, отец Михаил.
   - Нет, я не зайду. Выйдите, пожалуйста, вы.
   Я накинула халат поверх сарафана, надела косынку, завязав ее сзади на
шее.
   Молча спустились по холму.
   Мы сидели на склоне,  на котором отец Михаил скосил траву ночью после
нашего приезда.  Тогда мне хотелось посидеть здесь с ним и Митей,  и вот
мы были вдвоем.  Чуть ниже на обрыве стояла наша опустевшая,  выгоревшая
на  солнце палатка.  Поляна внизу опять зарастала травой.  Слева за  ней
белел дом  с  широким балконом,  там прогуливался Венедикт,  и  ему было
хорошо  нас  видно.  А  впереди  поднималась светлая  громада  храма,  и
дымилась зноем горная даль.
   Ни облачка не было в  небесах над нами.  Но там,  в раскрытой высоте,
происходило какое-то медленное смещение,  движение ясной синевы и света,
проникновение их,  растворение. Хотелось смотреть и смотреть в эту живую
бездну.
   - Вероника...  Я говорил вам, что крестился только шесть лет назад...
- начал игумен затрудненно,  но спокойно.  -  В  молодости я вел слишком
свободную жизнь.  А с чем человек приходит в монастырь,  то его больше и
мучит -  неизжитое прошлое.  Вы спрашивали, что для меня тяжелее всего в
монашестве...  Одно время ко  мне стали присылать на  исповедь всех -  и
молодых женщин,  девушек тоже.  Я  попросил Святейшего не  благословлять
сюда никого.
   Обхватив колени руками,  он сидел прямо,  смотрел прямо перед собой и
говорил ровно и жестко. Неизменная черная шапочка была надкинута на лоб.
   - И  вот  я  испытываю к  вам...  эту  низкую страсть.  Это  странное
признание было так неожиданно,  что я не поверила ему. В первую минуту я
даже подумала, что он берет на себя чужой грех, прикрывает его собой,
   - Я  несколько раз намекал вам на  это.  Но  вы уклонились...  или не
поняли.
   - Почему-то я относила эти намеки... никак не к вам самому. Да и ни к
кому здесь до  конца не могла отнести.  Скорее принимала как отвлеченный
разговор... об опасностях духовного общения.
   - А  я  говорил и  об этом довольно ясно:  у нас с вами не может быть
духовной близости.  Возможны другие случаи... например, наши отношения с
Давидом исключают с моей стороны чувства к его жене...
   - Наверное, я считала, что и наши с вами отношения их исключают.
   Я  тоже старалась говорить ровно.  Но  находила нечаянные,  не  самые
верные слова.
   Почему же я  действительно не замечала того,  что ему казалось явным?
Это "почему" уходило в  глубину,  которую пока заслоняли в сознании моем
сказанные нами сейчас слова.
   - Конечно,  исключают...  я знаю это,  как и вы. Но человек облечен в
плоть,  страстен:  не согрешит делом -  согрешит помыслом.  Монашество и
есть эта невидимая брань со своей страстной природой. И слово Божие, как
меч  обоюдоострый,  проникает до  разделения души  и  духа,  составов  и
мозгов...  как  говорит  апостол,  -  и  судит  помышления  и  намерения
сердечные.  До разделения души и духа - вы понимаете, как это может быть
страшно... и как больно?
   Я  понимала -  теперь.  Но  раньше,  совсем  в  другое  время,  почти
прошедшее, испытывала эту боль.
   - Я не стыжусь сказать вам все это... - заговорил он тише, мягче. - И
нет ничего сокровенного от Бога, все обнажено пред очами Его. Что мог бы
я сейчас ответить,  если бы Он спросил:  "Адам, где ты?" Наверно, я тоже
захотел бы скрыться от Него в  чаще,  потому что вчера забыл о  Нем.-  Я
молчала. И он спросил: - Вам это признание льстит?
   - Почему же?  Мне кажется, даже признанием вам хотелось меня ранить -
по возможности больно.
   - Может быть,  может быть...  - усмехнулся он, глядя все так же перед
собой или в себя,  ни разу не коснувшись меня взглядом.  -  Мне хотелось
сказать грубее -  так легче.  Это тоже от гордости...  Мы ведь все очень
гордые люди,  и  ничего нет на  пути к  Богу труднее смиренного сознания
своих слабостей... и покаяния. Но я не хочу препарировать свое чувство к
вам. Кто знает до конца, что имеет, что не имеет значения?
   Теперь то  глубокое,  затаенное,  что  я  услышала в  нем  после моей
исповеди в храме, снова стало глухо прорываться сквозь его ровный тон.
   - Может  быть,   тайна  в  наших  душевных  свойствах...   Да,  я  не
предполагал -  не  было  в  моей  богатой впечатлениями биографии такого
случая,  -  что можно внутренне быть близким с женщиной, будучи столь от
нее отдаленным...  всей судьбой,  прошлым и  настоящим.  И даже будущим:
едва ли  мы встретимся в  вечности.  Спастись вообще очень трудно,  а  я
почти уверен, что мне это не удастся. "Скоро я умру, и окаянная моя душа
снидет во ад..." А вам я желаю лучшей участи.
   Чем меньше в нем оставалось прежней позы, игры, тем более напряженным
становилось пространство между нами.
   - И все-таки я знаю,  что это пламя... - спокойно выговорил он. - Оно
может перекинуться на вас. И тогда сметет все преграды.
   Печаль,  которую я  расслышала под его ровным тоном,  остро коснулась
моего сердца.  И я подумала,  что ничего не знаю ни о его прошлом,  ни о
настоящем.  Ведь что  такое неизжитые страсти?  Это  еще и  все то,  что
человек не долюбил,  в чем не перегорела душа,  пока не отделенная мечом
смерти ни от тела, ни от бесстрастного духа...
   - Вы, наверное, ждете, чтобы я сказала, что мы уедем?
   - Что же нам остается?  -  откликнулся он.  - Мы не можем жить рядом.
Тем  более  после  этого  разговора...  Я  не  хотел его,  откладывал до
последнего края.  Вчера,  когда вы наконец вернулись, я хотел говорить с
вами. И сказал бы все по-другому.
   И тут последняя догадка меня поразила:
   - А позже... это вы приходили?
   Он опустился на локоть, потом совсем лег на траву, как будто пружина,
державшая его  так прямо и  ровно,  сломалась.  Закинул руки за  голову,
лежал и смотрел в дышащую над нами синеву.
   - Да, это был я.
   Сорвал сухой стебелек,  молчал,  покусывая его.  Чуть повернувшись, я
видела его открытое лицо,  не защищенное привычной иронией,  и отражение
небесного света в глазах.
   - Но откуда вы знаете? Видеть меня вы не могли, слышать тоже...
   - Я вас чувствовала,
   - Ах,  вот что...  - Он чуть усмехнулся. - Тогда напрасно я сознался.
Впрочем, теперь все равно, Ве-ро-ни-ка... Я приходил к вам на исповедь.
   - Кажется, было довольно поздно?
   - Кажется...  Впрочем,  я  не  смотрел на часы.  Я  знал только,  что
другого времени у нас не будет.  Так и бывает - что-то рождается в тебе,
бродит,  нарастает...  и  вдруг -совершилось...  Почему вас так долго не
было, весь день? Где вы все-таки пропадали?
   - У реки.
   - Что вы делали там? Купались?
   - Нет, плакала.
   Он  осторожно опустил руку,  и  она неподвижно лежала на траве,  чуть
протянутая в мою сторону.
   - О чем?
   - О том, что все так скоро кончилось для меня... в Джвари.
   - А-а...  - выдохнул он, будто ждал чего-то другого. Полежал еще так,
прикрыв  глаза.  Медленно раскрыл  их,  сел,  сложив  на  коленях  руки.
Заговорил, донося отзвуки вчерашнего волнения:
   - С  начала сумерек я  был слишком встревожен вашим исчезновением.  В
наших  глухих горах можно бояться встречи и  с  человеком и  со  зверем.
Здесь зимой волки подходят близко к монастырю,  мы видим следы на снегу.
И  человек,  потерявший Бога,  бывает страшнее волка...  Все волновались
из-за вас.
   - Простите меня.
   - Арчил  бегал с  Мурией по  лесу,  искал вас.  Говорит:  "Это  я  ее
огорчил,  и  она ушла..."  Я тоже...  терзался.  И все-таки я не решился
потом позвать вас,  когда увидел,  что  нет  света.  Впрочем,  не  стану
оправдываться...
   - А  у меня и нет желания упрекать вас в чем-нибудь...  Ваш крест мне
не по силам,  и  я  не вправе судить вас,  К  тому же мы с Митей слишком
глубоко приняли вас в сердце.
   - Зачем вы говорите мне это, Вероника... - По лицу его прошла тень.
   Зачем?  Чтобы сказать правду?  Но  разве это  возможно -  сказать всю
правду, уловить сокровенное, бездонное, живое сетью слов?
   В  самом внешнем слое  того,  что  я  испытывала сейчас,  была давняя
усталость от всяких слов,  от перегруженности жизни ими.  И усталость от
своей несвободы...  даже от напряженной позы - я сидела на склоне холма,
полуобернувшись к  игумену,  опираясь  на  вытянутую  руку,  так  что  в
покрасневшую ладонь врезались отпечатки сухих  стеблей.  Было  жарко под
нелепым халатом,  хотелось снять его,  остаться в сарафане, чтобы солнце
касалось рук,  снять косынку.  Лечь бы теперь на траву,  как отец Михаил
недавно, и только смотреть в высокую синеву.
   А когда-нибудь,  еще не скоро,  спросить, как он жил раньше, с самого
начала,  с детства.  Любила ли его мать,  чем ему нравилось заниматься и
что было потом.  Он рассказывал бы о  том,  что было,  а  я узнавала бы,
какой он есть,  от чего страдает,  как пришел в монастырь. И со временем
пространство между нами потихоньку заполнилось бы доверием и добротой...
и желанием нежности.
   Но вот потому все это и было невозможно.
   И  еще,  глядя сейчас на открытое лицо игумена,  с которого как будто
смыло прежнюю напряженность,  знакомое и  только теперь увиденное лицо с
сосредоточенной и глубинной печалью,  я поняла, почему мы не должны были
подходить друг к другу так близко.
   Но  сокровеннее и  пронзительнее было  узнавание  себя  -  в  другом,
неисповедимое узнавание поверх слов и событий, по сердцевине, по главной
теме судьбы, по ее боли...
   Я ощутила это теперь, он раньше. Когда? Передавая мне черный платок с
тусклыми цветами?  Или в ту ночь,  когда мы вышли от Эли,  серпик месяца
плавал в  темной воде бассейна и  игумен разбил отражение камешком,  как
первый помысел,  еще  прозрачный и  светлый?  Или  ночью  на  исповеди в
маленьком храме,  когда мы говорили о Боге и о любви и он тяжело опустил
голову на распятие?
   Но  и  не  только  эти  двадцать дней  в  Джвари  соединяли нас.  Это
связующее начиналось гораздо раньше,  может быть, в нашем не совпадающем
по времени детстве, в одиночестве, в усталости от всего.
   что обещало насытить душу, но не насыщало ее.
   И  еще испытывала я  великую печаль о нашей земной участи,  в которой
слово  Божие -  огненный меч  Херувима -  отделило нас  от  Древа жизни,
стоящего посреди рая.  И  мы  уже  не  видим  Бога,  и  время  выпало из
Вечности,  погас вокруг ее благодатный свет. А потому в нашем воздухе, в
плодах,  которыми  утоляем  голод,  в  воде  растворена смертная горечь.
Оттого плачет и  молится воздыханиями неизглаголанными в  каждом из  нас
бессмертный Дух, взывая: "Авва, Отче!"
   Но все это невозможно было выговорить.
   И я сказала:
   - Ну что же... завтра утром мы уедем. А он отозвался тихо, но сразу:
   - Почему завтра?  Можно уехать сегодня,  сейчас. Еще здесь машина, на
которой привезли Митю.  Я  спрашивал у шофера,  он собирался остаться на
ночь.
   Замечательно...  он  уже  узнавал о  планах  шофера.  А  я-то  хотела
объяснить все Мите, дать ему отдохнуть... Но не пешком пойдем, а объясню
по дороге.
   - Да и зачем откладывать? - с усилием выговорил он. - Чем скорее, тем
лучше.
   Впервые мы  посмотрели друг другу в  глаза.  И,  может быть,  в  этом
долгом взгляде было все, чего ни я, ни он не могли выразить иначе.
   - Вот и времени у нас не осталось, отец Михаил.
   - Его  не  должно было  быть вовсе.  Видите,  я  отступил от  древних
уставов и...  сразу наказан.  Но  говорят,  монаху на  пользу,  если  он
пережил искушение.
   - Любящему Бога все во благо...
   - Любящему Бога...  -  осторожно повторил он.  - Да, есть только одна
любовь без пределов и сроков -  любовь к Богу. Ради нее и нужно отречься
от всякой иной любви,  от всего мира. Жизнь должна сжаться в одну точку,
чтобы все радиусы соединились в центре круга...  И эта центральная точка
жизни - Бог.
   Но оказалось,  что уехать нам не удастся.  Когда мы с  отцом Михаилом
пришли  в  трапезную,  Арчил  сказал,  что  шофер  собирался было  здесь
ночевать,  но  посидел один  на  скамейке у  родника,  поскучал и  решил
уехать. Завтра к обеду он вернется уже с реставраторами.
   - Вот  как...-   неопределенно  сказал  игумен,  очевидно,  не  сразу
смиряясь с этим.  -  Впрочем,  может быть, так и лучше... Отслужим-ка мы
завтра пораньше литургию. Вы позавтракаете, попрощаетесь со всеми. Пусть
будет так, если не могло быть иначе.
   Митя лежал в подряснике на койке и читал. Он поднялся навстречу:
   - О чем это вы так долго разговаривали с игуменом?
   - О том, что мы должны уехать.
   - Когда?
   - Завтра.
   - Так сразу завтра?
   - Хорошо, что еще не сегодня...
   - А почему?
   - Я  объясню...  попозже.  Давай пока собираться.  Митя взял со стола
скуфью.
   - Скуфью мне подарили, и я, конечно, возьму ее с собой.
   - Ты удивлен?
   Со скуфьей в руке он остановился,  прислонившись к дверной раме,-  за
ней было зелено, светло, перекликались птичьи голоса.
   - Ты знаешь,  не очень. Огорчен, что так скоро и неожиданно. Но почти
и не удивлен.
   - Почему же?
   - Мы попали в Джвари так чудесно... и жили здесь... И вот так странно
уходим.  - Он улыбнулся, хотя уголок губ дрогнул. - Бог дал, Бог и взял.
Да будет благословенно имя Господне.
   Я  стояла и  смотрела на  сына.  Волосы у  него  выросли,  выгорели и
золотисто отливали на солнце.  Лицо покрылось легким загаром.  А  сквозь
нежные, бесконечно любимые мною черты проступала твердость, и взгляд был
светел и прям.
   - С тех пор как мы пришли к вере, с нами происходят самые неожиданные
события.  Только что был праздник в  Сиони,  на который я чудом попал...
Все непредсказуемо и в то же время - я почувствовал это совсем недавно -
происходит тем единственным образом, как только и может произойти... как
ведет нас  Бог.  Так река течет,  у  нее нельзя изменить русло -  и  все
глубоко, ничто не случайно, все имеет смысл.
   Он сел на порожек.
   - Несколько лет назад я прочитал в журнале об интронизации Католикоса
- Патриарха всея Грузии Илии Второго и увидел его фотографию. До сих пор
помню:  Патриарх перед раскрытыми царскими вратами дикирием и  трикирием
благословлял народ.  Я  долго смотрел на  него и  думал,  что  даже если
когда-нибудь попаду в Грузию,  все равно не придется увидеть его близко.
И  вот мы приехали,  зашли в  кафедральный собор...  Я  увидел Патриарха
перед литургией,  когда он своей рукой давал каждому просфору, и мне дал
тоже и по-русски благословил меня.
   Митя перебирал грани скуфьи.  Он  был наполнен тихим светом,  и  свет
этот ровно сиял в его глазах.
   - Потом мы  попали в  Джвари.  Отец  Михаил благословил меня написать
гимн.  Мы ведь еще не говорили с тобой об этом -  так много событий.  Но
тоже было совершенно удивительно,  как  я  его  писал.  Раньше,  когда я
сочинял музыку,  я  долго сидел за роялем и  как будто что-то выжимал из
себя...   должен  был   сочинить,   хотел  сочинить,   прилагал  усилия,
напрягался.  А  тут  ничего подобного не  было.  Он  благословил -  и  я
написал.  Как будто музыка пролилась сама. Как будто хотелось петь - и я
пел,  хотелось молиться -  и молился. Помнишь, игумен сказал: "Пусть это
пройдет через тебя, как то, что тебе не принадлежит".
   "Так мы и должны писать", - подумала я.
   - А потом в алтаре Сионского собора на всенощном бдении меня облачили
в красный стихарь.  Было двенадцать архиереев,  Святейший сидел на своем
резном  деревянном троне  с  высокой спинкой.  Меня  подвел  архиепископ
Таддеос,  который написал текст гимна.  Я  встал на  колени и  преподнес
Патриарху  свой  подарок...  И  во  время  всей  службы  я,  как  и  его
иподиаконы,  держал патриарший посох или стоял с примикирием - это такая
большая свеча -  у  царских врат.  Меня  по-грузински просили что-нибудь
сделать,  и я все делал правильно,  потому что знаю службу,  и некоторые
даже не догадывались, что я не понимаю языка...
   Мы помолчали. Потом он сказал:
   - Так что поблагодарим Бога за все.
   К ужину игумен не вышел.
   А  после вечерней службы он попросил меня напоить всех чаем.  Арчил и
Венедикт,  обменявшись взглядами,  от чая отказались,  а Митя,  конечно,
пошел с нами.
   Зажгли керосиновую лампу.
   Игумен сам достал инжирное варенье, хлеб.
   За раскрытым окном сгущалась теплая ночь.
   С  той же прощальной пристальностью я видела его движения,  наш стол,
дощатую скамью,  решетку окна. Вспомнила, как всем хорошо было, когда он
приехал,  привез эти стекла для ламп,  это варенье и много всего еще.  И
давняя гроза казалась мне теперь такой прекрасной.
   - Совсем не хочется спать. И последняя ночь у нас... - сказал Митя, с
робкой надеждой взглянув на отца Михаила.
   - Чего же ты хочешь, Димитрий? - чуть улыбнулся он.
   - Поговорить... А то неизвестно, когда мы увидимся...
   - О чем поговорить?
   - О монашестве...  - тихо и как-то очень грустно произнес Митя. - Как
это бывает?
   - А что ты хочешь знать?
   - Вот все люди живут...  по-разному,  конечно,  но обычной жизнью.  И
вдруг человек уходит из нее совсем, навсегда... Почему?
   Что-то  дрогнуло в  сердце моем от затаенной серьезности его вопроса,
как будто тень предчувствия залегла в глубине.
   - Неисповедимы пути Господни...  -  вздохнул игумен. Мы заварили чай,
разлили его  в  эмалированные кружки.  Легкий  парок  затуманил ламповое
стекло.  Отец Михаил отодвинул лампу,  потом совсем убрал ее  со  стола,
утвердив в обруче на стене. Свет стал ровнее и мягче.
   - Есть замысел Божий о каждой душе...  -  сказал игумен задумчиво.  -
Человек не знает его и живет вслепую. Но когда он приближается к Божьему
замыслу о себе самом,  ему становится хорошо,  когда отдаляется - плохо.
Многие люди до  конца дней живут не  своей жизнью и  не  догадываются об
этом.  И маются,  все им не по себе, все разваливается у них... Никто не
сказал им с детства, что надо найти себя, а без этого не найдешь ничего,
только все  потеряешь...  -  Он  снял  скуфью,  отпил  несколько глотков
горячего  чая.   -  Замысел  Божий...  или,  если  это  понятие  сузить,
призвание.  Под  призванием подразумевают обычно одаренность в  какой-то
одной  области,  например в  музыке.  Ты  восемь  лет  учился  играть на
скрипке... мог бы ты этим заниматься всю жизнь?
   - Наверное,  нет.  Мне  нравилось услышать музыку,  почувствовать ее,
исполнить.  А  профессионалу  нужна  виртуозность...  Отшлифовывать  все
месяцами-это мне было скучно. Я подумал, что сочинять музыку интереснее,
это как-то шире... или выше.
   - А может быть что-нибудь еще выше?
   - Не з