листая.
   - Каких же отцов вы читали?-  спросил он между делом. Я добросовестно
стала перечислять.  Когда я  дошла до  Симеона Нового Богослова,  игумен
покачал головой.  Я приободрилась, мне хотелось рассказать о созерцаниях
Божественного Света,  о  которых я  читала с восторгом от раскрывающейся
высоты и слезами от ее недоступности. Но игумен меня прервал:
   - Это  ужасно...  Ужасно,  что  вы  читали святых отцов.  Я  умолкла,
ожидая, что будет дальше.
   -Как  же  вы  не  вычитали у  них,  что  можно читать только то,  что
соответствует твоему духовному уровню и  образу жизни?  Зачем вы читаете
Лествичника,  эту классику монашеского опыта,  если живете в  миру?  Это
только увеличивает разрыв между тем,  что вы знаете,  и тем, что вы есть
на самом деле.
   Он отложил свой фолиант.
   - Вы  говорите,  что не  сделали и  первых шагов на пути христианской
жизни...  Как  же  вы  смеете читать о  созерцаниях Божественного Света?
Святые всю жизнь постились,  молились, умерщвляли плоть, жили в пустыне,
боролись с  бесами,  а  вы улеглись на диван с  книжкой и  думаете,  что
приобщаетесь к их откровениям?
   Это не было обидно,  потому что было правдой, и я сама ее знала. Но у
меня не было другого пути. Безрелигиозная семья, школа, университет. Мне
первый верующий встретился в тридцать восемь лет.
   - Не думаю,  что приобщаюсь.  Но я узнаю о том, что они есть. А могла
бы и не узнать. Все было не так, как должно быть. Раньше ребенок говел и
причащался,  стоял со свечой в Пасхальную ночь. Ехал с отцом на телеге в
лес,  чтобы  срубить березки и  нарвать цветов для  храма к  Троице.  Он
исповедовался, слышал "Свете тихий святыя славы"... А у нас вместо иконы
висела  металлическая тарелка репродуктора,  и  вместо молитв я  слышала
пьяные песни и ругань в коммунальной квартире. Слава Богу, я узнала, что
кто-то  видит Божественный Свет,  когда прочитала об этом.  Значит,  Бог
задал мне такую формулу познания и судьбы, и мне нужно ее прожить.
   - Так живите, делайте свои первые шаги! Что же вы опять зарываетесь в
книжный шкаф? Что это вы там откопали? - Он подошел и взял у меня из рук
прекрасное издание Максима Исповедника.-  Ну вот,  о чем мы говорим?- Он
подержал книгу на ладони,  будто оценивая ее на вес. - Я не запрещаю вам
читать Максима Исповедника. Я хочу, чтобы вы сами поняли, что вам нельзя
его читать.
   Я  пошла за ним к шкафу,  чтобы на всякий случай проследить,  куда он
поставит книгу.
   - Что вы  глядите на  меня так,  будто я  вырвал у  вас изо рта кусок
хлеба?  Возьмите...  Но я бы хотел, чтобы вы своей рукой поставили книгу
на место не сегодня, так завтра.
   - Завтра не  успею...-  Я  заглянула в  конец,  в  книге  было  около
восьмисот страниц.
   Но он не принял шутки.
   - Все надеетесь, что прочтете еще сто книг и станете как Симеон Новый
Богослов?
   - Нет. Не надеюсь...
   Я облегченно вздохнула, обняв двумя руками Максима Исповедника.
   - Почему  вы   ничего  не  принимаете,   что  я   говорю?   Ведь  это
интеллектуальная  жадность:   одни  набивают  комнату  мебелью,   другие
набивают голову знаниями, внешними для них. Как просто понять:
   христианство не сумма познаний, а образ жизни...
   - Я  уже  два  года говорю себе;  это последняя книжка,  вот прочту и
начну другую жизнь.
   - И почему вы не переоделись?
   - Я  переоделась.  -  На  мне  была косынка и  самое простое из  моих
платьев, ситцевое, с длинными рукавами.
   - Это все не годится.
   - Больше у меня ничего нет.
   - Найдем.  Что  это за  голубенькая косыночка?  Черный платок нужен и
рабочий халат, длинный. Никаких босоножек, наденьте башмаки.
   Лицо  его  принимало привычное в  разговоре со  мной чуть ироническое
выражение.  Эта усмешка,  пожалуй, относилась не ко мне лично, тем более
не к предмету разговора.  По какой-то обмолвке его я догадалась, что ему
не  приходилось серьезно говорить о  религии с  женщиной.  И,  увлекшись
беседой,  он  вдруг вспоминал об  этом странном обстоятельстве и  втайне
посмеивался:  смотрите,  как  он  разговорился.  Меня  эта  насмешка  не
задевала.
   Он  прикрыл  шкаф  и   сел  на  подоконник,   а  я  стояла  напротив,
прислонившись плечом  к  стене.  За  решеткой окна  качались воробьи  на
кукурузных листьях.
   - Как  это  все  трудно -  определить свою меру...  Недавно я  был на
Афоне.  У афонских монахов очень длинные службы. Крадут у сна, спят часа
три-четыре,  а  потом весь день дремлют.  Пока сам говорит,  еще ничего,
кое-как бодрствует.  Начнешь ты говорить,  смотришь,  он уже отключился.
Вот я и думал:  не лучше ли спать больше,  чем весь день дремать и ни на
что не годиться?
   - Конечно, лучше,- рассудила я.
   - Ага - А вы сколько спите?
   - Я  -  очень  много.  Мне  всегда нужна  была  свежая голова,  чтобы
усваивать то,  что  читаю,  или чтобы писать.  Зачем мне такая экономия,
если голова не работает?
   - Интересная жизнь...  А что можно работать не головой,  в эту свежую
голову не приходило?
   - Всерьез не приходило,
   - Но человек не головастик,  у  него есть тело,  которое тоже требует
нагрузок,   деятельности.  И  физическая  усталость  дает  иногда  такое
состояние покоя,  которого вы  в  книге не  почерпнете.  Заметьте,  если
человек устал,  он  не  способен раздражаться.  Плохи крайности.  Плохо,
например,  если  вы  работаете на  заводе  и  выматываете все  силы  для
заработка.  Но  если в  вас  действует только мозг,  это  тоже никуда не
годится,   Нарушается  равновесие.   Царский  путь  -  посередине  между
крайностями...  И  "познай самого себя" -  опять же не умственно,  не об
отвлеченном знании речь.  Вот и  надо найти эти свои меры -  сна и  еды,
чтения и  молитвы,  труда и  созерцания.  Читать вообще нужно не  больше
половины того времени, которое ты молишься...
   - Тогда мне пришлось бы совсем мало читать.
   - Или гораздо больше молиться.  Духовность -  это особая энергия... И
она выявляется в  желании молиться,  в обращенности души не к миру,  а в
свою глубину - к Богу...
   Он  поднялся,  рассеянно,  по  привычке что-нибудь делать руками стал
счищать воск, застывший на рукаве подрясника.
   Заглянул Венедикт, но ничего не сказал и остался в трапезной.
   - Не знаю,  не знаю...- медленно произнес отец Михаил, - стоит ли это
все вам говорить,  как далеко вы  пойдете.  Если бы  вы  просто ходили в
церковь,  ставили по  праздникам свечки,  можно бы поговорить один раз и
отпустить с миром.  Но у вас намерения максимальные, замашки вон какие -
до Симеона Нового Богослова добрались...
   - И я не знаю,  как далеко пойду.  Даже не знаю, как мне дальше жить,
куда  ведет этот мой  путь.  Знаю только,  что  теперь ничего другого не
надо.
   Он посмотрел на меня прямо:
   - Этот путь ведет в монашество.  Чем раньше вы это поймете, тем лучше
для вас.
   Он вышел и стал точить косу.
   Я сидела на подоконнике и смотрела,  как он прошел с косой первый ряд
от кукурузных стеблей в сторону нашей палатки. За ним в траве оставалась
ровная дорожка и срезанные стебельки мальв. Желтые светильнички падали в
траву и угасли.
   Мы  пережили еще одну грозовую ночь.  Никто не  побеспокоился о  нас.
Когда  я  сказала,  что  мы  почти  не  спали,  Венедикт только спросил,
поблагодарила ли я Бога за испытание.
   - Да, когда оно прошло, а мы уцелели.
   - Это не то, надо благодарить во время испытания,
   - Вы так и делаете?
   - Мне  приходится,  чтобы не  было еще хуже.  Вечером опять отдаленно
загремело  в  горах.   Воздух  перенасытился  влагой,   и  она  выпадала
разрозненными каплями. После службы подошел отец Михаил и сказал:
   - Можете перебираться в келью.
   Тон  был  почти безразличный,  хотя игумен знал,  какая это  для  нас
радость.  Палатка не только протекала сверху и снизу,  но и напоминала о
временности  нашего  пребывания  в  Джвари,   Совсем  другое  -   келья:
поселившись в ней, мы как будто уже приравнивались к братии.
   В лесу около храма три дощатых домика. Они поставлены на сваях, чтобы
вешние  и  ливневые воды  не  разрушали фундамент.  Дом  игумена увенчан
треугольной крышей,  скрыт в  деревьях недалеко от  двухэтажного зимнего
дома.  За нашей палаткой на обрыве -  келья Венедикта, с плоской крышей,
обтянутой толем.  А между ними в лесу есть еще один домик,  о котором мы
до сих пор и не знали.  В нем недолго жил иеромонах Иларион.  Три месяца
назад он  уехал на  лечение в  город и,  как полагает игумен,  больше не
вернется: "Наша жизнь - не для всех. Илариону здесь не хватает публики".
В его келью игумен и благословил нас переселиться.
   После палатки домик кажется просторным и  высоким.  Он похож на келью
Венедикта:  тоже на сваях,  под плоской крышей,  с двумя окнами,  только
вместо стекол вставлена в рамы прозрачная пленка. Железная кровать стоит
у стены напротив двери.  Десять толстых свечей,  наполовину сгоревших, в
подтеках воска,  прилеплены к заржавевшей спинке кровати над изголовьем:
пока не  было стекол для  ламп,  Иларион читал при  свечах.  В  углу под
иконой Богоматери стоит  на  косячке давно угасшая лампада.  Рядом висят
епитрахиль и  черный  покров  с  вышитой красным Голгофой,  схимническим
крестом.
   Вторую кровать и  стол нам помог перенести из  палатки Венедикт.  Они
широкие,  низкие и  различаются тем,  что под столом прибит один ящик от
улья,  посередине,  под кроватью,- два, с обоих концов, и это придает ей
непоколебимую устойчивость.  Стол мы разместили торцом к  двери,  Митину
кровать - вдоль стены под окном, на вешалку у двери повесили подрясник и
одежду.  Матрацы,  одеяла и всякую утварь мы с Митей перетаскивали уже в
темноте,  светя себе карманными фонариками и  проложив в  сырой траве на
склоне узенькую тропинку.
   По  крыше мерно постукивал дождь,  а  у  нас  было тепло и  сухо.  Мы
опустили на  окнах  шторы,  зажгли две  свечи в  подсвечнике.  Сидели на
деревянных  скамеечках  у  стола  и  удивлялись  тому,  как  все  хорошо
складывается у нас в это лето.
   - Ты  осталась бы  здесь навсегда?  -  спросил Митя,  снимая нагар со
свечи.
   - Осталась бы. Только с тобой.
   - Я - то могу остаться. А тебе нельзя.
   - Это я и так знаю.  Но такого дома у меня никогда не было. Всю жизнь
я тосковала по тишине и уединению,  а жила в общежитиях или коммунальных
квартирах с чужими людьми.  И вот мы сидим вдвоем с Митей,  единственным
родным человеком на земле,  с которым нам всегда хорошо вместе, а вокруг
дождь, лес и горы.
   Утром я возвращаюсь из храма в келью,  еще наполненная богослужением.
Тропинка ведет между деревьями по  склону холма над монастырским двором.
Мимо колокольни с тремя позеленевшими колоколами.  Мимо еще одного, едва
приметного родничка,  из  которого вода  стекает  в  небольшой бассейн с
лягушками, по ночам оглашающими двор.
   Нежные  красноватые облака  над  куполом Джвари  пронизаны светом.  И
светом сквозят ветки сосны над крышей.  Храм развернут ко мне фасадом, и
каждый раз словно заново я вижу купол,  похожий на полураскрытый зонтик,
и  круглый барабан под ним с двенадцатью оконными проемами.  Если встать
прямо  напротив храма,  два  средних окна  совместятся и  сквозь барабан
ударит солнечный луч.  Окна празднично обведены рельефом из арок,  между
ними   сохранился  древний  орнамент.   Весь   храм   облицован  светлой
песчаниковой плиткой,  и у каждой свой рисунок породы и свой оттенок.  А
все это вместе свободно, совершенно, живо, и все это я уже люблю.
   Я  так  люблю Джвари,  эти  горы,  ущелья вокруг,  и  свою  келью,  и
обитателей монастыря,  и Митю, что мне хочется благодарить Бога за все и
молиться.
   У   меня  еще   никогда  не   было  дней,   так  наполненных  светом,
благодарностью и молитвой.
   Однажды мы с Митей и Арчилом ходили в Тбилиси. Арчила игумен отправил
в  командировку -  учиться печь просфоры;  до  сих пор за  ними посылали
каждый раз под воскресенье,  перед литургией, а теперь решили, что проще
печь  самим.  А  мы  хотели принести свои вещи от  родственников Давида.
Когда мы с ним шли в Джвари и он говорил,  что надежды остаться там нет,
я все-таки несла в сумке кое-что необходимое на первые дни.  Мы обошлись
этим. А теперь, обосновавшись в келье, мы могли принести остальное.
   Уходили впятером -  впереди бежали Мурия и Бринька,  провожающие всех
из  монастыря.  Поднимались  по  ложам  пересохших  ручьев,  по  которым
несколько дней назад спускались. Собаки взбегали метров на десять выше и
ждали  нас,  свесив языки,  наверно,  недоумевали,  почему мы  идем  так
медленно, если можно бежать быстро.
   - Вы   их  попросите,   пусть  завтра  нас  встретят,   чтобы  мы  не
заблудились,- предлагал Митя Арчилу.
   - Надо идти с Иисусовой молитвой, и не заблудитесь, - отвечал Арчил.
   Остановились отдохнуть на знакомой седловине,  распугав серых ящериц.
Змеи тоже заползают сюда греться на солнце, и я решила, что лучше тут не
задерживаться.  Но  Арчил сказал,  что и  змей не надо бояться,  если ты
вышел из  монастыря по  благословению игумена и  перекрестил перед собой
дорогу.
   Без  подрясника,  в  черной шерстяной рубашке,  несмотря на  жару,  и
черных брюках,  Арчил казался бы незащищенным -  маленький,  узкоплечий,
большеголовый, - если бы не эта ясность его веры, как будто делавшая его
выше и  сильней.  Все нам с ним удавалось,  идти было легко.  И на шоссе
сразу догнала маршрутная машина.  Мы втроем уселись на заднее сиденье. А
собаки долго бежали за нами -  не затем,  чтобы догнать, но до последних
сил проявляя ревность.
   Потом нас обдавало ревом машин на мосту,  выхлопными газами,  говором
толпы,   жаром  расплавленного  асфальта:  после  Джвари  город  казался
непереносимым для обитания.
   Тетя Додо раздвигала стол на  балконе,  расставляла на  нем бутылки с
зеленой мятной  водой,  лобио,  салаты  и  зелень.  Я  видела  ее  через
раскрытую на балконе дверь.
   Мы сидели с Тамарой, женой Давида, и говорили на интересную для обеих
тему -  о нем.  Не без тайной гордости она рассказывала,  что он окончил
геологический институт,  был ведущим специалистом,  прожигателем жизни и
светским львом.  И вдруг,  представьте себе, ушел чернорабочим на ремонт
собора,  потом вообще в  монастырь.  Тогда она  считала,  что  ее  жизнь
загубил какой-то игумен, мечтала вырвать ему бороду по волоску.
   Невысокая,  с  легкой фигурой,  светловолосая и  кареглазая эстонка с
милым лицом, наполовину прикрытым модными круглыми очками с голубоватыми
стеклами,  она выглядела слишком молодой для матери троих детей,  слегка
аффектировала свои кровожадные намерения,  но и смягчала их юмором.  Она
равно гордилась тем, что Давид был светским львом, и тем, что он едва не
стал монахом.
   А я знала,  что с молодости он глубоко переживал мысль о смерти. Чаще
всего люди стараются не  помнить о  ней,  сделать вид,  что ее нет и  не
будет,   и  так  снять  все  вопросы.   Для  них  тень  вечной  ночи  не
обесцвечивает временные земные радости, хотя мне трудно представить себе
радости, которыми можно так беспробудно насыщаться. Но Давид относился к
меньшинству, для которого бытие требует оправдания высшим смыслом. И его
встреча с игуменом Михаилом не была случайной, как ничто не случайно.
   Здесь,  на нейтральной полосе,  у  тети Додо,  Тамара впервые увидела
игумена:  он  с  Давидом  приехал  из  Джвари,  а  она  прибежала,  "как
разъяренная львица".
   - Мне  раньше  по  глупости  казалось,  что  верующими  становятся от
какой-нибудь недостаточности.  Смотрю,  отец Михаил ходит прямо, рослый,
сильный.  Умный...  Вижу, что он все про меня знает. Я даже злилась, что
он меня насквозь видит.  И говорит спокойно, мягко: "Давид будет хорошим
монахом.  Но сможете ли вы одна вырастить хороших детей?  Может быть, вы
погорячились?  Подумайте хорошо..." Он мог бы его постричь, и конец, был
бы  ему  хороший  монах.  А  я  сижу  робко,  из  львицы  превратилась в
завороженного мышонка...  Еще  не  могу поверить,  что  это он  мне мужа
обратно привел.
   - Ну,  скажем, я сам пришел,- вмешивается отец Давид и предлагает нам
перейти к столу.
   Вернулся с  работы младший брат  Давида,  Георгий,  и  наше  застолье
затянулось до вечера.
   Удивительный мир  окружал нас  в  этой семье.  Георгий -  родной брат
Давида,  но сын тети Додо, что оказалось возможным благодаря необычайной
любви,  связывающей родственников. Двадцать восемь лет назад мать Давида
ждала третьего ребенка.  А ее кроткая сестра Додо с мужем были бездетны,
и Додо пролила много слез,  прося у Бога сына. Теперь стало понятно, что
сын  у  нее  уже  не  родится.  Отец  и  мать  Давида  решили возместить
жестокость природы  своим  милосердием и  предназначили новорожденного в
подарок сестре.  Так наполнилась чаша семейной жизни тети Додо.  А когда
Георгий подрос и узнал о своем происхождении, он тоже не был им опечален
- во всяком случае так он рассказывал эту историю мне. Наоборот, он даже
считал,  что  ему  особенно повезло:  у  каждого его  приятеля по  одной
матери, а у него - две, и обе его очень любят. Одна потому, что получила
его в  нечаянный и  поздний дар;  другая потому,  что оторвала от себя в
жертве любви.
   И  Давид приходит к тете и брату как домой,  приводит друзей обедать.
Так он и нас привел в первый наш день в Грузии.
   Мы познакомились в кафедральном соборе:  здесь он начал чернорабочим,
здесь его рукоположили и  оставили служить.  А  мы  знали только его имя
через несколько разрозненных звеньев знакомств. Сидели с ним на скамейке
у  собора и  говорили о Боге.  Потом началась и кончилась вечерня.  Отец
Давид,  отслужив,  вышел к нам в подряснике и с крестом: "Ну, пойдемте".
Мы не стали спрашивать куда. В нашей небольшой религиозной биографии Бог
выслал нам  навстречу только лучших из  своих  служителей -  по  великой
милости Своей.  И мы привыкли,  что священника надо слушаться, тогда все
выйдет хорошо. Так мы пришли к тете Додо, а потом приходили каждый день,
пока не отбыли в Джвари.
   Грузия началась для нас как чудо и праздник. И он еще длился.
   Тетя Додо показала нам,  что  такое аджапсандали.  Мы  ели это пряное
блюдо и  постные пирожки и после знойного перехода выпили по шесть чашек
чая  с  вишневым вареньем.  А  тетя  Додо  только улыбалась,  приносила,
уносила, наливала и с тихой радостью предлагала налить еще.
   Нам было хорошо вместе в  этот день,  как и  раньше.  И мы говорили о
вере, о священстве. Отец Давид рассказывал, что он и представить не мог,
как это даже физически тяжело -  в  неделю дежурства по  храму весь день
крестить, венчать, отпевать, какой полной отдачи сил требует эта работа,
но и какой мир нисходит после нее.
   А  Георгий,  киновед и кинокритик,  невольно сравнивая свои занятия с
этим,  спрашивал,  как  я  считаю,  можно  ли  служить добру  средствами
мирского искусства.  Я отвечала,  что кино вообще чаще всего несерьезное
дело, а ведать тем, как им занимаются другие, еще менее серьезно. И если
бы я была мужчиной и у меня появилась надежда принять сан,  я бросила бы
всякое искусство,  ни  на  минуту не задумавшись.  Потому что любое наше
занятие имеет сомнительную ценность, а священник соединяет небо и землю,
Бога и человека в таинстве Евхаристии.
   - И от человека до священника -  как от земли до неба,  - заключила я
полушутя.
   - От человека -  до настоящего христианина,-  поправил отец Давид.  -
Настоящим христианином стать очень трудно, это подвижничество и жертва.
   А  рано утром мы  с  Митей вдвоем шли по  зеленому туннелю из  старых
вязов, и влажный настил прошлогодних листьев делал наши шаги бесшумными.
Изредка  вскрикивали,  переговаривались  птицы,  солнце  бросало  сквозь
листву дрожащие пятна света.  Мы  вышли по  благословению отца  Давида и
перекрестили дорогу.  Нам  было хорошо идти,  и  мы  пропустили поворот,
потерялись и  оказались в  конце концов на  другой от  монастыря стороне
ущелья. Но мы верили, ЧТО Бог выведет, и Он нас вывел.
   Мы вернулись в Джвари как в родной дом, о кот