наю,-  ответил Митя,  подумав.-  Выше пока для себя я ничего не
знаю.
   - А я знаю: выше всего и есть жизнь в Боге. Это наивысшее творчество,
потому что  человек творит уже не  что-то  внешнее,  а  себя самого.  Он
воссоздает свою душу...  "Будьте совершенны,  как  Отец ваш Небесный..."
Что выше идеала святости? Только Сам Бог.
   - Но это исключительное призвание... Как узнать, есть оно или нет?
   - Отец Лаврентий говорил: если человек приходит в монастырь и все ему
там нравится,  кажется своим и  чем дольше живет,  тем больше нравится -
значит, призвание есть. А если все чужое, угнетает, раздражает - значит,
его нет.
   - У вас так и было?
   - У меня?.. Тебе, Димитрий, может быть, и не полезно знать ничего обо
мне.  Если  люди услышат что-нибудь плохое о  священнике,  это  для  них
соблазн -  повод для смущения. Да и мама, должно быть, оберегает тебя от
всяких отрицательных впечатлений о жизни, чтобы ты сохранял неведение.
   Он едва взглянул в мою сторону.
   - Нет,  я больше пристрастна к трезвому ведению. Игумен отодвинулся в
тень,  прислонился к стене.  Сидел, сплетя на коленях руки, смотрел мимо
нас,  за решетку окна.  Ночная бабочка влетела из темноты и  закружилась
над лампой.
   - Ты пробовал уже курить? - не глядя, обратился отец Михаил к Мите.
   - Нет, никогда... - почему-то отозвалась за сына я.
   - Так ни разу и не попробовал?  -  с шутливым недоверием обернулся на
мгновение игумен.
   Митя засмеялся и опустил глаза.
   - Ну ладно,  значит,  попробовал один раз,  а  потом забыл.  А  вот я
хорошо помню,  что не выкурил ни одной сигареты.  В пятнадцать лет начал
прямо с наркотика -  плана...  Я вырос, как говорят обвинители, в плохой
компании. Вино, наркотики, драки... ну и все, что каждый из вас способен
представить.  Мне продолжать...  -  взглянул он на меня прямо, - или уже
довольно?
   Я молча кивнула.
   - Моя мать преподавала английский...  Ей нравилось вращаться...  - он
показал это жестом,  -  в светском обществе -  профессора,  доктора... Я
стал ее позором. Она укладывала меня в наркологические лечебницы, но без
успеха. От наркомании я постепенно исцелялся уже в тюремной камере.
   Он опять говорил ровно,  как на холме утром,  будто решил, что должен
сказать все.  И я чувствовала, что говорит он не только для Мити, хотя и
для него тоже.
   - Я  хочу,  чтобы вы запомнили и  хорошо поняли одно:  я  не типичный
монах,  скорее  тяжелое исключение из  славной братии.  Вы  читали жития
святых:  почти все они произошли от благочестивых родителей и  с  самого
раннего возраста вскормлены чистым молоком веры -  это очень важно!  Вот
царский путь монашества:  из чистоты -  к святости. Конечно, без падений
нельзя обойтись,  но  и  падения падениям рознь.  А  современный человек
вообще искалечен,  порочен,  вывернут наизнанку...  Я  же,  дорогие мои,
прошел через самый ад.  И этот ад еще несу в себе.  Запомните это, чтобы
моя черная тень не  легла для вас обоих на  все духовенство...  Слышишь,
Димитрий?
   - Да...- тихонько сказал Митя.
   - И  к  Богу я  впервые воззвал уже из бездны...  И  теперь из бездны
взываю.-  Он  отпил еще несколько глотков и  больше уже не  прикасался к
кружке.-  Нас  посадили за  групповую драку:  кто-то  из  нашей компании
ударил ножом кого-то  из  другой компании.  Мне  было двадцать пять лет.
Всех осудили на пять. Что было потом, вам обоим и во сне не снилось... В
тюрьме я никому не подчинялся,  и меня держали в карцере.  Не подчинялся
потому, что привык не подчиняться. И потому, что ножом ударил не я, я не
считал себя виновным и мстил.
   И потому, что вся эта лагерная система раздавливает, а не исправляет,
но  я  не хотел,  чтобы она меня раздавила.  А  что такое карцер?  Сырая
цементная камера,  холодная, без окна, раз в день - хлеб и вода. Держать
в  карцере не  разрешается больше пятнадцати дней.  Меня на шестнадцатый
выпускали, на семнадцатый сажали опять. Через год я стал кашлять кровью,
потом уже врачи освободили от всех работ.
   Там был еще один грузин, - продолжал игумен, - известный в свое время
режиссер.  Он имел несчастье жениться на очень красивой женщине,  и  его
посадили на пятнадцать лет за убийство из ревности. Как-то он подошел ко
мне:  "Давай меняться: ты мне свою болезнь, я тебе - свой срок". "Нет, -
говорю,  -  не согласен.  Меня обещают вынести досрочно -  в гробу".  Он
только рукой махнул: "Твоя болезнь - чепуха. Я бы ее быстро снял".
   И он показал мне дыхательные упражнения хатха-йоги,  некоторые асаны.
У меня был выбор:  исцелиться или умереть. Несколько месяцев я занимался
глубоким дыханием -  и  снял все болезни.  Кроме туберкулеза у меня было
смещение  позвонков  с  постоянной острой  болью:  в  шестнадцать лет  я
неудачно прыгнул с парашютом с предельной высоты, я был мастером спорта.
Гордые люди тяготеют к тому,  чтобы во всем дойти до предела,  а часто и
выйти за предел...  Врачи говорили, что придется всегда носить корсет, я
его не носил, конечно. И вот я снял все болезни. Мог закладывать ногу за
голову.  И позвоночник вправился,  и рентген не показывал больше никаких
затемнений. Меня освобождали - врачи не верили своим глазам.
   Тюрьма,  как известно,  -  это дно общества.  Чтобы там быть наверху,
надо стать еще более жестоким, чем все остальные.
   Когда я вернулся в мир, я ненавидел всех людей.
   Но надо было жить дальше.  Я  мог бы восстановиться в политехническом
институте,  где уже учился шесть лет, и от скуки никак не мог кончить, -
но теперь это совсем потеряло смысл.
   У  одной знакомой художницы была большая библиотека по йоге,  я  стал
читать.  Я  уже  хорошо понимал,  что  йога  -  это  религия.  Что  наши
возможности не  раскрыты совсем и  действительно можно  научиться всему,
даже материализовать из воздуха предметы и ходить по воде. Но зачем?
   Попалась мне и книжка Лодыженского о христианстве.  Я удивился -  что
это?  Йоги  такие...  -  игумен расправил плечи,  выпрямился,  грудь его
расширилась в  глубоком вдохе,  лицо  приняло значительное и  отрешенное
выражение,  -  здоровые,  сильные,  чистые... И холодом, холодом веет. А
христиане как  будто наоборот:  уничиженные,  смиренные.  Йог  все время
занят собой,  своим телом,  все время моется,  не только тело, рот, нос,
уши, но и желудок промывает. А эти отшельники всякими способами изнуряют
тело,  закапывают себя в пещеры, как жертвы живые. И в то же время будто
теплом повеяло... Да, я не знал, что это такое, но что-то теплое, чего я
не встречал в прежней жизни.
   Потом я прочел Евангелие.
   Оно  потрясло все  мое  существо.  Но  сказать так -  почти ничего не
сказать.
   Что  это было для меня тогда?  Отчасти похоже на  выход из  тюрьмы на
свободу.  Но только отчасти. Ведь, выйдя на свободу, сам я оставался тем
же,  каким был в тюрьме.  Я нес ее в себе, был пропитан ею - ненавистью,
грязью,  памятью о  человеческом унижении и  позоре,  и вся эта мерзость
стояла во мне, разрывала изнутри, подступала к горлу.
   И  вдруг...  Вдруг,  или тотчас,  как часто говорит святой евангелист
Марк,  "абие" -  по-славянски...  Я  прочел Евангелие -  и  понял  слова
Пилата:  "Се  человек!"  Над  прежней безобразной жизнью  мне  открылась
божественная высота предназначения человека.  И этот человек -  тоже был
я!
   И одновременно с Евангелием,  в тот же день,  или в ту же ночь, или в
один  бессонный  круг  суток  прочитал  я  беседу  преподобного Серафима
Саровского с  симбирским помещиком Мотовиловым,  которого святой исцелил
от  паралича.  Как они там сидят на белой лесной поляне,  с  неба сыплет
снежок...  Мотовилов  все  спрашивает -  что  же  такое  благодать  Духа
Святого?  И  преподобный Серафим являет ему себя в Фаворском свете,  как
явился Христос апостолам в Преображении...  И этот молодой дворянин, еще
недавно болезнью своей приговоренный к  смерти и исцеленный,  видит лицо
святого  сияющим  в   круге   солнца  -   светоносным.   Он   испытывает
благоговейный ужас,  но и  несказанную радость,  то,  чего он никогда не
переживал и даже вообразить не мог. Глубокий - глубокий мир, блаженство,
тепло,  благоухание, сладость - преображение, воскресение души, утоление
всех желаний и  насыщение всех чувств.  А Серафим Саровский говорит ему,
что это и есть живое присутствие благодати Святого Духа,  Царство Божие,
явленное ему...
   Это был первый день в  моей жизни,  когда я  был счастлив.  Я  понял,
зачем живу.
   Может быть,  я испытал то же, что и Мотовилов, хотя на другом уровне,
- только  узнал,  что  это  есть...  И  поверил  -  сразу,  безусловно и
несомненно, всей душой, умиравшей и воскрешенной!
   Я тотчас крестился.
   А  через несколько дней поехал поступать в  одесскую семинарию.  Я не
смел и помыслить о священстве, мне даже в голову еще не приходило, что в
семинарии дается такое право.  Но  мне необходимо было понять до  конца,
дойти до сути - получить систематические знания о христианстве...
   Ну а  дальше...  Приехал я  в Одессу,  к инспектору пошел выпивши.  Я
всегда был выпивши;  одно как будто не исключало другого. Только разум -
верхушка -  жизни  -  преобразился,  а  вся  ее  плоть  пока  оставалась
прежней...  Инспектор дышал в  сторону и  смотрел в  сторону,  так и  не
взглянул ни разу в глаза. Послал к эконому попросить послушание на кухне
или  на  хозяйственном дворе.  Эконом поприветливей встретил,  но  когда
узнал  мой   послужной  список,   сказал,   что   все  работы  выполняют
семинаристы.  "Приезжай,  -  говорит,  -  лучше в будущем году".  А куда
семинаристы в будущем году денутся?
   Я понял, что едва ли попаду в семинарию.
   Выпил еще,  купил в букинистическом книжку Лао-цзы,  пошел на вокзал,
пристроился на скамейке между чужими чемоданами и мешками,  стал читать.
Дома  я  оставил записку,  что  уехал надолго,  и  возвращаться назад не
собирался.
   А напротив меня сидел на скамейке маленький рыжий мужичок, тоже читал
старую книжку и,  видно,  ехать не торопился. "Вот интересно, - думаю, -
что у него может быть за книжка?" Оказалось, "Деяния апостолов". Он даже
вслух почитал,  не поленился -  правда интересно.  И тоже заглянул в мою
книжку, но сразу ее вернул.
   "Ты, - говорит, - эту китайщину брось, пусть китайцы читают. Думаешь,
истина и там, и там, и тут? Хочешь нахватать отовсюду. А истина одна. Ты
что,  нехристь?"  "Нет,  я  крещеный..."  -  "Крест носишь?" "Крест буду
носить. Я вот, - говорю, - даже в семинарию хотел поступать, а меня и на
кухню не пустили".  Он мне нисколько не посочувствовал:  и ладно, мол, к
лучшему.  "Ты  в  монастырь поезжай,  там  всем наукам обучат.  -  Адрес
сказал.  -  Я завтра сам в том направлении еду,  хочешь,  поедем вместе.
Только ты больше не пей, а то от тебя вином воняет".
   Такой  невзрачный мужичок с  рюкзаком,  ростом-то  мне  по  грудь,  в
ботах... Но так и говорит: "истина одна", а "...от тебя вином воняет". Я
вроде и удивился и обиделся. А на вокзал на другой день пришел.
   Он  спрашивает:  "Крест купил?"  -  "Купил".-  "Надел?"  -  "Надел".-
"Покажи".
   Я показал ему медный Крестик.
   Это ему понравилось.
   Оказалось,  он сам в монастырь направляется, только не хотел говорить
сразу,  присматривался.  Так  и  поехали вместе.  В  поезде он  все  мне
толковал, как да что, учил, как подойти к благочинному:
   "Приехал помолиться, а если благословите, останусь на послушание".
   Приходим в монастырь, попутчика моего там уже знают. И к благочинному
он вместе со мной пошел,  говорит: "Вы, батюшка, не смотрите, что у него
такое лицо... Он хочет жить как православный христианин".
   Я опять удивился: какое же это у меня лицо?
   Ну,  дали мне первое послушание,  в трапезной: втроем накрывали столы
человек на  сто,  убирали,  мыли  посуду,  опять  накрывали.  Я  говорил
благочинному:  "Я  хочу  книги  читать",-  а  он  так  поведет плечом  и
отвернется,  ничего не  ответит.  И  вроде монахи внимания не  обращают,
помолятся после  трапезы  и  уйдут.  Что,  думаю,  это  за  люди?  Скоро
назначили меня старшим над тремя послушниками в трапезной. Стало хуже: я
очень старался угодить монахам.  И  потерял то  состояние,  которое было
вначале,- не знаю, как его назвать... как будто прохлады. Сказал об этом
своему духовному отцу,  старому архимандриту Лаврентию. Он говорит: "Это
не годится.  Ты и так гордый. Переведем тебя в пещерку, к преподобному".
Очень хорошее послушание -  стоишь весь день перед святыми мощами,  люди
приходят,  прикладываются к  ним...  Но пещера маленькая,  народу много,
воздуха нет.  Опять я стал кашлять. Отец Лаврентий и в очках едва видел.
Ему говорят:  "Ты не замечаешь, а твой послушник совсем желтый стал. Ему
плохо".
   Тогда мне дали ключи от  складов.  Открыл,  закрыл и  сижу на  свежем
воздухе, вот уж тут я начитался...
   А когда опять стало плохо с легкими,  все послушания сняли, несколько
месяцев только лечили.  Заваривали мне какие-то древесные почки,  травы.
Раньше я думал, им до меня дела нет, а теперь почувствовал доброту.
   Через это  надо пройти...  Вот  вы  ищете уединения,  тишины.  А  вам
особенно нужно ощутить это общее житие.  То, что вы жили в общежитии или
коммунальной квартире,  не  в  счет,  это  совсем  другое,  может  быть,
противоположное.   Но   раньше  так   все  и   делалось  -   в   должной
последовательности. Сначала человека даже поселяли за оградой монастыря.
Потом давали послушание и  через несколько лет постригали в рясофор,  он
получал право  носить монашескую одежду.  А  когда научится по-монашески
жить, постригали в мантию - инок давал обеты Богу. И только после многих
лет в общежительном монастыре, в поздней зрелости его могли благословить
на  отшельничество.  Монах  уходит от  людей  не  потому,  что  они  его
раздражают,  или ему нет до  них дела,  или он  не умеет жить с  другими
вместе. Наоборот, он должен сначала научиться любить всех. А потом может
и  в затвор уйти с этой любовью,  потому -  что у него есть другое дело,
более важное...
   Теперь, бывает, человек не успел настоящего монашества вкусить, а уже
принял архиерейский сан,  управляет епархией. И слово-то какое придумали
- "управляющий",  по-английски менеджер -  вроде  как  директор совхоза.
Происходит обмирщение духовенства, обмирщение Церкви. Дух Божий в монахе
подменяется менеджерской активностью.  А  последствия самые тяжелые -  и
маловерие,  и компромиссы,  и внутрицерковные раздоры...  Когда Григорий
Богослов был  архиепископом Константинопольским и  из-за  этого престола
возникли распри, он сказал: "Я не больше Ионы: если эта буря из-за меня,
ввержите меня в  море,  чтобы оно  утихло".  И  что  лишение престола не
лишает его Бога.  В этом -  христианство, а не в борьбе за власть, не во
взаимных подозрениях, претензиях...
   Но  я  отвлекся.  А  со мной дальше так было.  Наш наместник сидел на
межцерковной конференции  рядом  с  грузинским  архиепископом,  к  слову
вспомнил:  "У нас тоже в монастыре грузин есть".  Тот говорит: "Пришлите
его к  Патриарху Илие,  нам монахи нужны".  И отец Лаврентий благословил
меня вернуться в Грузию.
   Собрали мне денег,  чтобы я пожил в горах,  подлечил легкие.  Так я и
отдыхал два месяца. - Потом пришел к Патриарху.
   Он спросил:  "Чего ты хочешь?"  "Хочу жить в  монастыре".  "Найди еще
одного, готового к постригу. И пойдите посмотрите Джвари".
   Я  и смотреть монастырь не хотел,  заранее был согласен.  Но Патриарх
настоял. Пришли мы с Иларионом в конце сентября - лучшее здесь время. Не
могу передать, как я увидел Джвари... Отчасти вы угадываете, но опять же
только отчасти - у вас другое прошлое.
   Но  я  поставил Патриарху два  условия.  Первое:  я  никогда не  буду
выходить из монастыря. Второе: я не приму священного сана.
   Монах -  человек кающийся, плачущий о своих грехах. Монах тот, кто до
последних сил старается исполнять заповеди.  А священник не вправе их не
исполнить,  так  я  считал,  он  должен быть достоин уже  принятия сана.
Духовенство должно  быть  духовным,  священство -  святым.  Кроме  того,
священство и  монашество вообще разные пути и  образы жизни.  Нет ничего
выше служения литургии;
   но монах только участвует в ней,  священник ее совершает - это совсем
не одно и  то же.  В пятом веке в египетской лавре было около пяти тысяч
монахов,  а принять сан решился только Савва - и это было такое событие,
что его стали называть Освященным...
   Священник обязан нести заботы о храме,  о пастве,  говорить с людьми,
входить в чужую жизнь. А я хотел остаться наедине с Богом.
   Но Патриарх сказал "нет".
   Я тоже сказал "нет". И уехал в свой монастырь.
   Но  отец  Лаврентий убедил  меня,  что  я  не  вправе ставить условия
Патриарху.  И я вернулся, чтобы согласиться на условия, которые Патриарх
поставит мне. Он говорил тогда: "Иеромонах несет очень тяжелый крест. Но
ты должен принять его -  ради людей.  И  монастырь не может существовать
без богослужения". Так в тридцать два года я принял постриг и скоро стал
игуменом.   Но  была  бы  моя  воля,   я  навсегда  остался  бы  простым
черноризцем.
   Уже  светлело небо за  решеткой окна.  Лампа погасла сама,  наверное,
кончился  керосин.  В  мягких  предрассветных сумерках я  видела  фигуру
игумена,  устало  и  неподвижно  прислонившегося  к  стене.  Митя  давно
устроился на топчане,  сидел,  укрывшись старой рясой, очень тихо сидел,
как и я, боясь неосторожным движением прервать отца Михаила.
   Он умолкал надолго,  а  потом говорил снова.  О  тех,  кто приходил в
монастырь в эти годы,  какие пути сюда приводили.  И как хорошо в Джвари
зимой.  Горы и лес, все вокруг засыпает чистым снегом, так много света и
белизны...  И  дороги  заваливает снегом.  Никто  уже  не  может  к  ним
добраться -  ни  реставраторы,  ни  экскурсанты,  ни паломники.  Тогда и
начинается настоящий пост  и  молитвенная жизнь.  Душа  освобождается от
всего внешнего, погружается в тишину и молитву...
   Я вспомнила,  что когда-то мне нравилось повторять слова:  "Я мыслю -
значит,  я существую". Потом я пережила другое определение: "Я страдаю -
значит, живу". По мере углубления веры мне стала раскрываться сила слов:
"Поскольку мы любим-мы живы".  А  совсем недавно у нашего современника я
прочитала:  "Пока я  молюсь -  я  живу;  вне этого есть какой-то  изъян,
чего-то не хватает".
   Отец  Михаил отвечал,  что  молитва и  есть  школа любви.  Потому что
молитва -  путь к Богу и общение, единение с Ним. А вне Бога мы ничего и
никого любить не можем.
   Часа на  два  перед литургией игумен все-таки отправил нас  отдыхать,
пообещав, что Арчил разбудит.
   В  нашем домике было тепло и  тихо,  и  даже здесь стоял легкий запах
подсыхающих трав и  хвои.  Митя,  не раздеваясь,  со стоном вытянулся на
кровати.
   - Ну, знаешь, мама... Этой ночи в Джвари и отца Михаила я уже никогда
не забуду. Почему он говорил так? И почему мы должны уехать?
   Я как могла объяснила ему и это. И он как мог это понял и принял.
   Потом он уснул.  А  я  лежала с закрытыми глазами,  в памяти моей еще
звучали слова игумена,  и сердце было наполнено им,  его судьбой,  И еще
мне  хотелось  додумать  то   "почему?",   возникшее  в   начале  нашего
объяснения;  почему я не догадывалась о том, что было уже для всех ясно?
Почему не  уменьшилось земное расстояние между нами ни после объяснения,
ни после его рассказа и не могло уменьшиться никогда?
   Это расстояние между нами -  а скорее в нас самих -  было расстоянием
между миром и Церковью, наш общий пожизненный крест.
   Есть жизнь без веры,  мирская жизнь. Она несется мимо или захватывает
нас  в  свои  водовороты,  она  непрестанно возводит вавилонские башни и
сокрушает их, обнаружив, что они не достают до неба. Она обещает счастье
совсем рядом,  лишь протяни руку,  и  в  неведомой дали,  куда ты должен
устремиться,  отбросив обесценившиеся перед прекрасной мнимостью прошлое
и настоящее. Она обольщает, дразнит, влечет, поглощает душу и сердце, но
никогда не насыщает их, хотя неизменно об