талкивать нас.
     В эту минуту раздался рядом крик:
     - Мама-а-а! Алима-а-ан!
     Он!  Маселбек!  Ах  ты,  боже  мой, боже! Он проносился мимо нас совсем
близко.  Всем  телом  перегнулся  из вагона, держась одной рукой за дверь, а
другой  махал нам шапкой и кричал, прощался. Я только помню, как вскрикнула:
"Маселбек!"  И  в тот короткий миг увидела его точно и ясно: ветер растрепал
ему  волосы, полы шинели бились, как крылья, а на лице и в глазах - радость,
и  горе,  и  сожаление,  и  прощание! И, не отрывая от него глаз, я побежала
вдогонку.  Мимо  прошумел последний вагон эшелона, а я еще бежала по шпалам,
потом  упала. Ох, как я стонала и кричала! Сын мой уезжал на поле битвы, а я
прощалась  с  ним,  обнимая  холодный  железный  рельс.  Все дальше и дальше
уходил перестук колес, потом и он стих.
     И  сейчас  еще  порой  кажется мне, будто сквозь голову проносится этот
эшелон и долго стучат в ушах колеса.
     Алиман  добежала  вся  в слезах, опустилась рядом, хочет поднять меня и
не  может,  захлебывается,  руки  трясутся.  Тут  подоспела русская женщина,
стрелочница.  И  тоже:  "Мама!  Мама!" - обнимает, плачет. Они вдвоем вывели
меня  на  обочину,  и,  когда  мы  шли к станции, Алиман дала мне солдатскую
шапку.
     - Возьми, мама, - сказала она. - Маселбек оставил.
     Оказывается, он бросил мне свою шапку, когда я бежала за вагоном.
     Я  ехала  домой  с этой шапкой в руках; сидя в бричке, крепко прижимала
ее к груди.
     Она  и  сейчас  висит на стене. Обыкновенная солдатская серая ушанка со
звездочкой на лбу. Иногда возьму в руки, уткнусь лицом и слышу запах сына.


6

     - Скажи,  земля  родная,  когда,  в  какие  времена  так  страдала, так
мучилась мать, чтобы только один раз, только мельком увидеть своего сына?
     - Не знаю, Толгонай. Такой войны, как в твое время, мир не знал.
     - Так  пусть  я  буду  последней  матерью,  которая  так ждала сына. Не
приведи бог никому обнимать железные рельсы и биться головой о шпалы.
     - Когда  ты  возвращалась  домой, еще издали можно было догадаться, что
ты  не  встретилась  с  сыном.  Ты  была  желтая,  с  запавшими, измученными
глазами, как после долгой болезни.
     - Уж лучше бы я действительно пролежала месяц в горячке.
     - Бедная  моя  Толгонай.  В  тот год седина побила твою голову. А какие
были  прежде  тяжелые  и  густые  твои  косы...  Молчаливой  ты стала тогда,
суровой.  Молча  приходила  сюда  и уходила, стиснув зубы. Но мне-то понятно
было, по глазам видела - с каждым разом трудней и трудней становилось тебе.
     - Да,  мать земля, поневоле станешь такой. Если бы только я одна была -
ведь  не  осталось  ни  одной  семьи,  ни одного человека, не схваченного за
горло  войной.  И  когда  приходили  черные бумаги - похоронные - и в аиле в
один  день  сразу  в двух-трех домах поднимались плач и проклятья, вот тогда
закипала  кровь и месть темнила глаза, сжигала сердце. Я горжусь, что именно
в  те дни я была бригадиром, хлебала свое и чужое горе, делила с народом все
невзгоды,  голод  и  холод. Потому и выстояла я, за других выстояла, а иначе
упала  бы  я и война растоптала бы меня в пыль. Поняла я тогда, что на войну
только  одна  управа  -  биться,  бороться,  побеждать.  Иначе  смерть!  Вот
потому-то,  поле  мое  родимое,  я  появлялась  здесь  всегда  на  коне и не
тревожила тебя, молча здоровалась и молча поворачивала назад.


7

     Настал  день, когда от Касыма пришло письмо. Я вскочила на коня и пошла
галопом,  не  разбирая  пути,  через арыки, через сугробы, с письмом в руке.
Алиман и Джайнак разбрасывали здесь кучи навоза, и я закричала им на скаку:
     - Суйунчу, суйунчу - радость!
     Как  же было не порадовать их! Ведь от Касыма два месяца подряд не было
ни  строчки, не знали мы, что с ним. А в письме он писал, что два раза стоял
в   обороне   под   Москвой  и  оба  раза  вышел  живым.  Писал,  что  немцы
остановились,  что  сломали  им  зубы,  и  о  том,  что полк ихний отвели на
передышку.
     А  Алиман  как  обрадовалась!  Спрыгнула  с  брички  -  и наперегонки с
Джайнаком, обогнала его.
     - Мама,  масла в твои уста! - Схватила письмо дрожащими руками, зашлась
от счастья, читать не может. Только твердит одно: - Жив! Жив-здоров!
     Тут подбежали женщины, обступили ее.
     - А ну, прочти, Алиман, что пишет муж? Может, о наших что знает?
     А она:
     - Сейчас, милые, сейчас! - И ни строчки не может прочесть.
     Джайнак не утерпел:
     - Дай-ка сюда, людям надо прочесть. - Взял письмо и стал читать вслух.
     А  Алиман  присела на корточки, хватает снег горстями и прикладывает ко
лбу.  Джайнак  кончил читать, она встала и даже лицо забыла утереть, стоит с
тающими ручейками на лице, разгоряченная, радостная.
     - Ну,  теперь пойдемте работать! - тихо сказала она и медленно пошла по
снегу.
     Шла  и  тихо оглядывалась по сторонам. О чем она думала в тот час - кто
ее  знает,  может,  о  том,  как  летом  бежала она здесь по жнивью к мужу с
кувшином  в  руке.  А  может,  о  том, как Касым прощался здесь с комбайном.
Алиман,  казалось  мне, заново переживала все дорогое ей, памятное. Глаза ее
то  улыбались, то меркли. Она долго смотрела в сторону большака, вспоминала,
наверное,  как  уходил  по дороге саврасый иноходец, как гудела под копытами
земля и как она бежала за Касымом.
     А Джайнак шел рядом и стал дразнить ее, тормошить:
     - Да  ты  очнись,  наконец,  приди  в себя. Ты понимаешь, что над тобой
теперь  будет  смеяться  весь  аил.  Письмо не могла прочитать, эх ты! Я вот
напишу  Касыму,  скажу,  что  жену твою отдал в школу, снова в первый класс,
азбуку учить!
     Алиман  принялась  колотить  его,  а  потом  они  побежали  к  бричке и
гонялись друг за другом.
     А  я  шла  и  думала.  Конечно, кому же и защищать народ, если не таким
джигитам,  как мои сыновья! Только бы они живыми вернулись, с победой. А все
остальное  переживем,  перетерпим,  пусть кожа да кости останутся, только бы
до  победы  дожить. Скорей бы уж, скорей бы победа! И потому что это было не
только  моим желанием, а мечтой и целью всего народа, ради этого на все шла,
со всем соглашалась.
     Даже  когда  самый младший и последний мой сын Джайнак ушел на фронт, а
ему восемнадцати еще не было, стиснула я зубы, смолчала, стерпела.
     К  концу  зимы частенько стали его вызывать в военкомат. Не его одного,
а  многих ребят, обучали их там военному строю. Ну, это было дело привычное,
я  и  не  очень  беспокоилась.  Погоняют,  погоняют  их  там  дней  десять и
распускают  по  домам. Однажды он что-то быстро вернулся домой, на второй же
день.
     - Что  это  тебя  так  скоро  отпустили?  -  удивилась  я. - Или совсем
освободили?
     - Нет,  мама, - ответил Джайнак, - завтра я снова уйду. Разрешили денек
побывать дома. В этот раз нас подольше задержат, так что ты не беспокойся.
     А  я  и поверила, нет чтобы догадаться. Ведь он как-то странно вел себя
в  тот  день,  словно собирался в дальний путь. С молотком, с гвоздями ходил
целое  утро,  что-то  подбивал,  приколачивал. А потом, смотрю, дров наколол
кучу,  навоз  убрал  на  задворье,  сено,  что  было сложено на крыше сарая,
перебрал,  подсушил.  К  вечеру  пришла,  смотрю  -  он двор вымел, привел в
порядок  развалившиеся конские ясли. Они нужны были, когда отец был дома, он
любил коня держать при себе.
     - Зачем ты возишься, сынок, летом успеешь починить, - сказала я ему.
     Но  он  ответил,  что  надо  сделать  тогда,  когда время есть, а потом
некогда  будет.  И  тогда  недомыслила  я,  не  подумала  ни  о чем. Ведь он
добровольно  ушел  на фронт, по комсомольскому призыву. А узнали мы об этом,
когда  Джайнак был уже в пути. Письмо передал он с товарищем со станции. Вот
ведь  негодник  этакий, сынок мой бедный, хоть ты и написал письмо, но разве
можно  было  так  уходить, не простившись? Да пусть я с ума сойду, все равно
надо  было  сказать.  Он  просил в том письме у нас с Алиман прощения за то,
что  молча  ушел.  Так,  говорит,  легче,  отрубить одним разом. Я, говорит,
хотел,  чтобы  вы  меньше  переживали,  чтобы сразу узнали о моем решении и,
узнав,  примирились,  согласились  со мной. Кто его знает, может, он и прав.
Конечно,  трудно ему было сказать мне в лицо, а может, побоялся, что я стану
плакать, отговаривать, упрашивать...
     И  сейчас,  когда я уже лишилась его и прошло уже столько лет, я веду с
ним разговор так же, как с матерью землей.
     Джайнак,  послушай  меня!  Пусть  тебя  не мучит совесть, не в обиде я,
нет.  Я  тогда  еще простила тебя, Джайнак, сынок мой младшенький, жеребенок
мой,  весельчак мой! Думаешь, я не понимала, почему ты ушел, не простившись,
почему  ты  оставил  меня  одну,  почему ты оставил юность, молодость, жизнь
свою  будущую?  Ты  был озорной, шумный парень, и не все знали, как ты любил
людей.  Не  смог  ты  спокойно  смотреть  на наши страдания и ушел. Ты очень
хотел,  чтобы  люди оставались людьми, чтобы война не калечила в людях живую
человеческую  душу,  чтобы она не вытравляла из них доброту и сострадание. И
ты  все  сделал  для  этого.  На свете остаются жить только добрые дела, все
остальное  исчезает.  И  твое  доброе  дело  осталось  жить. Ты давно погиб,
пропал  без  вести.  Ты  писал,  что ты парашютист. Что три раза ходил в тыл
врага.  И  вот  в  какую-то  темную ночь сорок четвертого года ты спрыгнул с
самолета  вместе  со  своими товарищами, чтобы помогать партизанам, и пропал
без  вести.  Погиб ли ты в бою, или шальная пуля настигла, или попал в плен,
или  в  болоте  утонул  -  никто  не  ведает.  Но если б ты был жив, то хоть
маленькая  весточка  объявилась  бы  за  эти годы. Да, Джайнак, вот так и не
стало  тебя.  Ты  ушел  совсем  молодым, восемнадцати лет, и не очень крепко
остался  в памяти людей. Но я помню тебя и всякий раз вспоминаю, как ты ушел
на  фронт,  не посмев сказать мне об этом, потому что ты любил и жалел меня.
Вспоминаю,  как  ты  отдал  мальчику  на  станции  свой полушубок. Увидел на
станции  семью  эвакуированную  -  мать  и четверых детей - и отдал старшему
мальчишке,  совсем  раздетому,  полушубок,  а  сам  вернулся  домой  в одном
пиджачке  -  зуб  на  зуб  не  попадает.  Может  быть,  и  он, став взрослым
человеком,  иногда  вспоминает тебя, мальчишку, потому что теперь ты намного
моложе  его,  а  он  намного  старше.  Но ты был его учителем. Ведь добро не
лежит  на  дороге,  его  случайно  не  подберешь.  Добру  человек у человека
учится.
     Эх,  что  теперь  говорить,  словами  не  поможешь. Сколько людей война
погубила!  Если  бы  не  война, каким красивым, душевным человеком жил бы на
свете мой Джайнак!
     Сын  мой,  обидно  мне,  из  двенадцати  цветов  жизни  ты не сорвал ни
одного. Ты только начинал жить, и я даже не знаю, какую девушку ты любил...
     Последняя  свеча горит в душе моей, скоро она погаснет. Но я все помню,
помню и тот злосчастный день, когда приехал за мной тот старик на пахоту.
     Было  это  ранней  весной.  Подснежники еще не сходили, бороньба только
начиналась.  С Желтой равнины шел понизу теплый ветер, зябь просыхала, трава
на солнце пошла зеленеть.
     В  тот  день  мы  как  раз только начали пахоту. Я ехала на коне шажком
вслед  за  трактором,  вдыхала земной дух борозды и подумывала про себя, что
очень давно нет вестей от Суванкула и Касыма.
     Тем  временем  приехал  сюда  старик  наш  один,  вроде  бы не по очень
срочному делу. Я ему сказала:
     - Кстати приехали, аксакал, благословите с добрым началом пахоты.
     Он развернул ладони, сидя на коне, и, поглаживая бороду, прошептал:
     - Пусть  покровитель хлеборобов Дыйкан-баба побудет здесь, пусть урожай
будет,  как  половодье.  -  А  потом  сказал мне: - Тебя, Толгонай, вызывает
начальник  какой-то  из  района.  Приказал, чтобы ты явилась в контору. Я за
тобой приехал.
     - Хорошо, сейчас поедем, аксакал.
     Подъехала  я  к  плугарям,  предупредила, что к вечеру приеду проверить
работу,  и  мы  направились  к  аилу. В том, что меня вызвал уполномоченный,
ничего  удивительного  не  было.  Обычное  дело, особенно с началом посевной
много  их  разных  наезжает в аил. Ехали не торопясь, разговаривали о том, о
сем, о житье-бытье нашем, и старик в разговоре как-то осторожно вставил:
     - Спасибо  тебе,  Толгонай,  что  в  такое лихолетье служишь ты на коне
народу.  Хотя  и  женщина  ты,  но всем нам голова. Так и держись, Толгонай,
крепче  держись  в  седле. Если что, мы все тебе опора, а ты нам. Конечно, и
тебе  нелегко,  знаем.  Судьба  человеческая  как горная тропа: то вверх, то
вниз,  то  вдруг  пропасть  впереди.  Одному, случается, не под силу, а всем
миром одолеть можно... Так-то оно в жизни нашей суетной...
     Мы  ехали  уже по улице, и я заметила возле нашего двора вроде бы толпу
людей.  Я  увидела  их  головы  за  дувалом.  Но  почему-то не придала этому
значения.  Старик  вдруг  взял  за повод моего коня и сказал мне, не глядя в
глаза:
     - Слезай, Толгонай, ты должна спешиться.
     Я  удивленно  уставилась  на  него. Только он сам слез с лошади и, беря
меня под руку, повторил:
     - Ты должна слезть с седла, Толгонай.
     Все  еще  не соображая, в чем дело, но уже охваченная каким-то страшным
предчувствием,  уже мертвая, я медленно спешилась и увидела Алиман, идущую к
дому  вместе  с  тремя женщинами. Они в тот день работали на очистке арыков.
Алиман  несла  кетмень  на плече. Одна из женщин взяла ее кетмень с плеча. И
тут я все разом поняла.
     - Что вы? Что вы надумали? - закричала я на всю улицу.
     Когда  я  закричала,  из  двора  соседки  Айши выбежали женщины. Молча,
быстро подошли ко мне, схватили за руки и сказали:
     - Крепись,  Толгонай,  лишились  мы  наших  соколов, погибли Суванкул и
Касым.
     Я  услышала  в  ту  минуту,  как  вскрикнула Алиман, как заголосили все
разом:
     - Боорумой - братья наши! Боорумой!
     И  больше  уже  ничего  не слышала, оглохла сразу. Оглохла, наверно, от
своего  крика.  И  закачалась  улица,  чудилось  мне,  деревья  падают, дома
падают.  В  жуткой  тишине  мелькали  перед  глазами  то  облака  в небе, то
какие-то  искаженные немые лица. Я вырывалась, силилась освободить зажатые в
чьих-то  руках  свои  руки.  Я  не понимала, кто меня держит, что за толпа у
ворот.  Я  видела  только Алиман. Видела ее с беспощадной ясностью. Она была
страшна,   с  изодранным  в  кровь  лицом,  с  разлохмаченными  волосами,  в
изорванном  платье.  Ее  удерживали  женщины,  закрутив руки за спину, а она
вырывалась  изо  всех  сил  ко  мне  и  кричала  так сильно, что я ничего не
слышала.  Я  тоже  рвалась  к ней. У меня было только одно желание - быстрей
прийти  к  ней  на  помощь.  Но  прошла,  казалось,  целая вечность, пока мы
наконец  сошлись.  И  только  тогда, когда Алиман бросилась ко мне на шею, я
наконец услышала ее надсадный, хриплый крик:
     - Мама,  вдовы  мы, мама! Несчастные вдовы! Погасло наше солнце. Черный
день! Мама! Черный день!
     Да,  мы  были  вдовами.  Две вдовы - свекровь и невестка, мы оплакивали
свою судьбу, обнимаясь и обливая друг друга горючими слезами.
     Но  нам  с  Алиман не пришлось вволю поголосить. На седьмой день пришли
колхозники, чтобы еще раз почтить память погибших, и сказали нам:
     - Год  круглый траур держать и то было бы мало. Мы будем их помнить, но
живой  человек  должен  жить. То, что они недожили, пусть доживут Маселбек и
Джайнак.  (От  Джайнака  мы  тогда еще почти каждую неделю получали письма.)
Пусть  они  вернутся с победой. А вам мы разрешаем выходить на работу. Время
сейчас  посевное,  земля  не  ждет. Зажмите сердца в кулак. Будьте с нами. И
пусть это будет нашей местью врагу.
     Посоветовались мы с Алиман и согласились с народом.
     Утром,  когда  мы собирались на работу, председатель Усенбай принес две
бумажки.  Это,  говорит, похоронные, сберегите их. Похоронная Касыма прибыла
в  колхоз, оказывается, еще полмесяца тому назад. Он погиб в наступлении под
Москвой,  в  деревне Ореховка. Пока собирались сообщить об этом, подоспела и
похоронная  Суванкула.  Он  тоже  погиб  в  большом  наступлении под Ельцом.
Односельчанам  нашим ничего не оставалось, как сказать правду. И пришлось им
сделать  это  в  один и тот же день. Ну, а дальше рассказывать нечего. Снова
крепко подпоясалась я и снова села на бригадирского коня.
     Ведь  если  бы  я  стала сетовать, судьбу проклинать, руки опустила, то
что  было  бы с Алиман? Она так убивалась, что мне страшно становилось. Горя
у  меня было не меньше, я потеряла сразу мужа и сына, утрата была двойная, и
все-таки  положение  мое  было  иное.  Мало  ли,  много  ли, мы с Суванкулом
прожили  большую  жизнь.  Всякое  видели,  всякое испытали - и трудно жили и
счастливо.  Детей  имели, семью имели, вместе трудились. И если бы не война,
вместе  были  бы до конца дней. А много ли познали Алиман и Касым? Жизнь для
них  вся  была  в  будущем,  вся в мечтах. В самую пору молодости срубила их
война  топором.  Конечно, со временем затянулись бы раны в душе Алиман. Свет
не  без  людей, нашла бы, может быть, человека, которого и полюбила бы даже.
И  жизнь  вернулась  бы с новыми надеждами. Другие солдатки так и поступили.
Кончилась  война,  они вышли замуж. Кто удачно, кто не совсем удачно, но они
не  остались  одинокими,  все  они  теперь матери, жены. Многие из них нашли
свое  счастье.  Но  не все люди одинаковы. Есть такие, что быстро забывают о
горе,  быстро  переступают  на  новую  дорогу,  другие  мучительно, отчаянно
топчутся  на  месте,  не  находя  в  себе сил уйти по памяти прошлого. Вот и
Алиман,  на  беду  свою,  оказалась  такой.  Не  сумела она забыть былое, не
смогла  примириться  с судьбой. Здесь есть и моя непростительная вина. Слаба
я оказалась, не осилила жалость свою...
     Весной  бригада  наша  копала  головные арыки. Я тоже была там. Однажды
закончили  мы  работу  рано,  до  захода солнца, и народ стал расходиться по
домам.  Мне  надо  было  еще завернуть к плугарям, и я сказала Алиман, чтобы
она  не  ждала  меня.  Шалаш плугарей был неподалеку. Они как раз ужинали. Я
потолковала  с  ними  о  делах  и, выйдя из шалаша, собиралась было сесть на
коня,  как увидела Алиман. Она, оказывается, не ушла. Осталась одна и ходила
по  перелогу, собирала тюльпаны. Ведь она, как девчонка какая, любила цветы.
Эх,  Алиман,  Алиман,  горемычная  моя  невестушка.  В руках у нее было штук
десять  больших  тюльпанов. Она их собиралась, наверно, домой понести. Я как
увидела  ее  с  цветами,  пот  горячий  проступил на лбу. Вспомнила, как она
тогда  на обкосе загона набрала дикой мальвы и тоже стояла с цветами вот так
же.  Только  тогда  косынка на ней была красная, а цветы белые, а теперь она
была  повязана  черным  платком  и  в руках держала красные цветы. Вот и вся
разница.  Но как это резануло по сердцу! А Алиман подняла голову, огляделась
по  сторонам, потом понурилась, уныло уставилась на цветы, вроде бы: кому их
теперь  и  куда?.. И вдруг встрепенулась вся, упала лицом вниз и стала рвать
свои  цветы  в  клочья, хлестала ими землю, потом утихла, уткнулась в руки и
лежала  так,  передергивая  плечами.  Я  спряталась  за  шалаш.  Не стала ее
тревожить.  Пусть,  думаю,  поплачет, может, легче ей станет. А она вскочила
на  ноги  и помчалась по перелогу к большаку. Я перепугалась, на коня - и за
ней.  Страшно  мне  было  видеть, как убегала моя невестка, как бежала она в
черном платке по красному полю.
     - Алиман!  Остановись! Что с тобой? Остановись, Алиман! - кричала я ей,
а она не останавливалась.
     Добежала  до  дороги, по которой уходил когда-то саврасый иноходец, тут
лишь я догнала ее.
     - Мама! Не говори мне ничего. Мама, не говори мне ничего. Не надо!
     Я  натянула  поводья,  а  она  подбежала,  схватилась  за  гриву  коня,
ткнулась  к  моей  ноге  и  зарыдала. Я молчала. А что мне было ей говорить?
Потом  она  подняла