ше не надо!.."
     То  была самая лучшая пора моего материнства. И работа спорилась в моих
руках,  я всегда любила работать. Если человек здоров, если руки-ноги целы -
что может быть лучше работы?
     Время   шло,   сыновья   как-то  незаметно,  дружно  поднялись,  словно
тополя-одногодки.  Каждый  стал  определять  свою  дорогу.  Касым  пошел  по
отцовскому  пути:  трактористом  стал,  а потом на комбайнера выучился. Одно
лето  ходил  в  штурвальных  по  ту  сторону  реки  - в колхозе "Каинды" под
горами. А через год вернулся комбайнером в свой аил.
     Для  матери все дети равны, всех одинаково носишь под сердцем, и все же
Маселбека  я вроде больше любила, гордилась им. Может, оттого, что тосковала
о  нем  в  разлуке.  Ведь  он, как рано оперившийся птенец, первым улетел из
гнезда,  рано  ушел  из дома. В школе он с самого детства учился хорошо, все
книгами  зачитывался  -  хлебом не корми, только книгу дай. А когда закончил
школу, то сразу уехал в город на учебу, учителем решил стать.
     А  младший  -  Джайнак  - красивый, ладный вышел собою. Одна беда: дома
почти  не  жил. Избрали его в колхозе секретарем комсомольским, вечно у него
то  собрания,  то  кружки, то стенгазета, то еще что. Посмотрю, как парнишка
пропадает днем и ночью, - зло берет.
     - Слушай,  непутевый,  ты бы уж взял гармонь свою, подушку да поселился
бы  в конторе колхозной, - говорила я ему не раз. - Тебе все равно где жить.
Ни дома, ни отца, ни матери тебе не надо.
     А  Суванкул  заступался  за  сына.  Переждет,  пока  я пошумлю, а потом
скажет как бы между делом:
     - Ты  не  расстраивайся,  мать.  Пусть учится жить с людьми. Если бы он
болтался без толку, я бы ему и сам шею намылил.
     Суванкул  к  тому  времени  вернулся снова на свою прежнюю бригадирскую
работу. На тракторы села молодежь.
     А  самое  важное  вот  что: Касым женился вскоре, первая невестка порог
перешагнула  в  дом.  Как  там  у них было, не расспрашивала, но когда Касым
проходил  лето  штурвальным  в Заречье, там, видать, и приглянулись они друг
другу.  Он  привез  ее из Каиндов. Алиман была молоденькой девушкой, горянка
смуглая.  Сначала  я  обрадовалась  тому,  что  невестка  попалась пригожая,
красивая  и  проворная.  А потом как-то быстро полюбила ее, очень она мне по
душе  пришлась.  Может,  оттого,  что  втайне  я  всегда  мечтала  о дочери,
хотелось  мне  иметь  дочку  свою.  Но  не  только поэтому - просто она была
толковая,  работящая, ясная такая, как стеклышко. Я и полюбила ее, как свою,
родную.  Многие, случается, не уживаются между собой, а мне посчастливилось;
такая  невестка  в  доме  - это большое счастье. К слову сказать, настоящее,
неподдельное  счастье,  как  я  понимаю,  это не случай, оно не обрушивается
вдруг  на  голову,  будто  ливень  в  летний  день,  а  приходит  к человеку
исподволь,  смотря  как  он  к  жизни  относится,  к  людям  вокруг себя; по
крупице,  по  частице  собирается, одно другое дополняет, получается то, что
мы называем счастьем.
     В  тот  год, когда пришла Алиман, памятное лето выдалось. Хлеба созрели
рано.  Рано  начался  и  разлив на реке. За несколько дней до жатвы прошли в
горах  сильные ливни. Даже издали заметно было, как там, наверху, снег таял,
словно  сахар. И забурлила в поймище гремучая вода, понеслась в желтой пене,
в  мыльных  хлопьях,  приносила с гор огромные ели с комлем, била их в щепки
на  перепадах.  В особенности в первую ночь страшно до самого рассвета ухала
и  стонала  река  под кручей. А утром глянули - старых островов как не было,
начисто смыло за ночь.
     Но  погода  стояла жаркая. Пшеница подходила ровно, зеленоватая понизу,
а  поверху желтизной наливалась. В то лето конца-края не было спеющим нивам,
хлеба  колыхались в степи до самого небосклона. Уборка еще не начиналась, но
мы  загодя  выжинали вручную по краям загонов проезд для комбайна. На работе
мы  с  Алиман держались рядышком, так что некоторые женщины вроде бы стыдили
меня:
     - Ты  бы  уж  сидела  дома  припеваючи,  чем  соревноваться с невесткой
своей. Уважение имей к себе.
     А  я  думала  иначе.  Какое  к  себе  уважение - дома сидеть... Да и не
усидела бы я дома, люблю жатву.
     Так  мы  и  работали  вместе  с Алиман. И вот тогда заметила я то, чего
никогда  не  забуду.  На  краю  поля  среди  колосьев  цвела в ту пору дикая
мальва.  Она  стояла  до  самой  макушки  в крупных белых и розовых цветах и
падала  под  серпами  вместе  с  пшеницей. Смотрю, Алиман наша набрала букет
мальвы  и,  как  бы тайком от меня, понесла куда-то. Я поглядываю незаметно,
думаю:  что ж она будет делать с цветами? Добежала она до комбайна, положила
цветы  на  ступеньки  и  молча  прибежала  назад.  Комбайн  стоял наготове у
дороги,  со  дня  на  день ждали начала уборки. На нем никого не было, Касым
куда-то отлучился.
     Я   прикинулась,   будто   ничего  не  заметила,  не  стала  смущать  -
застенчивая  она еще была, но в душе крепко обрадовалась: значит, любит. Вот
и  хорошо, спасибо тебе, невестушка, благодарила я про себя Алиман. И до сих
пор  вижу,  какая она была в тот час. В красной косыночке, в белом платье, с
большим  букетом мальвы, а сама разрумянилась, и глаза блестят - от радости,
от  озорства.  Что значит молодость! Эх, Алиман, невестушка моя незабвенная!
Охотница  была до цветов, как девчонка. По весне снег лежит еще сугробами, а
она приносила из степи первые подснежники... Эх, Алиман!..
     На  другой  день  началась жатва. Первый день страды - всегда праздник,
никогда  в  этот  день  не  видела я сумрачного человека. Никто не объявляет
этот  праздник,  но  живет  он  в  самих  людях,  в  их походке, в голосе, в
глазах...  Даже  в  тарахтенье бричек и в резвом беге сытых коней живет этот
праздник.  По  правде  говоря, в первый день жатвы никто толком не работает.
То  и  дело шутки, игры загораются. В то утро тоже, как всегда, было шумно и
людно.  Задорные  голоса  перекликались  из одного края в другой. Но веселей
всех  было у нас, на ручной жатве, потому что молодаек и девушек здесь целый
табор  был.  Бедовый  народ. Касым, как на грех, проезжал тем часом на своем
велосипеде, полученном в премию от МТС. Озорницы перехватили его на пути.
     - А  ну,  комбайнер,  слезай с велосипеда. Ты почему не здороваешься со
жницами, зазнался? А ну, кланяйся нам, кланяйся своей жене!
     Насели  со  всех  сторон,  заставили  Касыма поклониться в ноги Алиман,
прощения просить. Он и так и эдак:
     - Извините,  любезные  жницы,  промашка  получилась.  Отныне  буду  вам
кланяться за версту.
     Но этим Касым не отделался.
     - Теперь,  -  говорят,  - давай прокати нас на велосипеде, как барышень
городских, да чтоб с ветерком!
     И  наперебой  пошли подсаживать друг дружку на велосипед, а сами следом
бегут,  со  смеху  покатываются.  Сидели  бы  уж смирно, так нет - крутятся,
визжат.
     Касым от смеха еле на ногах держится.
     - Ну, хватит, довольно, отпустите, черти! - умоляет он.
     А те нет, только одну прокатит - другая цепляется.
     Наконец Касым осерчал не на шутку:
     - Да  вы что, посбесились, что ли? Роса просохла, мне комбайн выводить,
а вы!.. Работать пришли или в шутки играть? Отстаньте!
     Ох  и  смеху  было  в  тот  день.  А  небо  какое  было  в  тот  день -
голубое-голубое, а солнце как ярко светило!
     Приступили  мы  к  работе,  замелькали  серпы, солнце жарче припекло, и
застрекотали  на  всю  степь  цикады.  С  непривычки  всегда тяжело, пока не
втянешься,  но  весь  день  не  покидало  меня  утреннее настроение. Широко,
светло  было  на  душе.  Все,  что  видели  глаза  мои, все, что я слышала и
ощущала,  -  все,  казалось мне, создано для меня, для моего счастья, и все,
казалось  мне,  полно необыкновенной красоты и радости. Отрадно было видеть,
как  кто-то  скакал куда-то, ныряя в высоких волнах пшеницы, - может, то был
Суванкул?  Отрадно  было слышать звон серпов, шелест падающей пшеницы, слова
и  смех  людей.  Отрадно  было,  когда  неподалеку  проходил комбайн Касыма,
заглушал  собой  все  другое.  Касым  стоял у штурвала, то и дело подставлял
пригоршни  под  бурую  струю  обмолота,  падающего  в  бункер, и каждый раз,
поднеся  зерно  к лицу, вдыхал его запах. Мне казалось, что я сама дышу этим
теплым,  еще молочным запахом спелого зерна, от которого голова идет кругом.
А  когда  комбайн  приостановился  напротив  нас, Касым крикнул, словно бы с
вершины горы:
     - Эй, ездовой, торопись! Не задерживай!
     А Алиман схватила кувшин с айраном.
     - Побегу, - говорит, - пить отнесу ему!
     И  пустилась  бежать к комбайну. Она бежала по новой комбайновой стерне
стройная,  молодая,  в  красной  косынке и белом платье и, казалось, несла в
руках  не  кувшин,  а  песню  любящей  жены. Все в ней говорило о любви. А я
как-то   невольно  подумала:  "Вот  бы  и  Суванкулу  испить  айрана",  -  и
оглянулась  по  сторонам. Но где там! С началом страды не найдешь бригадира,
день-деньской он в седле, скачет из конца в конец, хлопот у него по горло.
     К  вечеру на полевом стане для нас был уже готов хлеб из пшеницы нового
урожая.  Эту  муку приготовили заранее, обмолотив снопы с обкоса, который мы
начали  неделю  назад.  Много  раз за свою жизнь приводилось мне есть первый
хлеб  нового  урожая, и всякий раз, когда я подношу ко рту первый кусок, мне
кажется,  совершаю  святой  обряд.  Хлеб этот хотя и темного цвета и немного
клейкий,  словно  бы  испеченный  из жидко замешанного теста, но ни с чем на
свете  несравним  его  сладковатый  привкус  и необыкновенный дух: пахнет он
солнцем, молодой соломой и дымом.
     Когда  проголодавшиеся  жнецы пришли на полевой стан и расположились на
траве  у  арыка,  солнце уже садилось. Оно пылало в пшенице на дальнем краю.
Вечер  обещал  быть  светлым  и  долгим.  Мы  собрались подле юрты на траве.
Правда,  Суванкула  еще  не  было, он должен был скоро подоспеть, а Джайнак,
как  всегда,  исчез.  Укатил на братнином велосипеде в красный уголок листок
какой-то вывешивать.
     Алиман   расстелила   на  траве  платок,  высыпала  яблоки-скороспелки,
принесла  горячих лепешек, налила в чашку квасу. Касым вымыл в арыке руки и,
сидя у скатерти, неторопливо разломил лепешки на куски.
     - Горячие  еще,  -  сказал  он,  - бери, мама, ты первой отведай нового
хлеба.
     Я  благословила  хлеб  и, когда откусила от ломтя, ощутила во рту вроде
бы  какой-то  незнакомый  вкус  и  запах.  Это был запах комбайнерских рук -
свежего  зерна,  нагретого железа и керосина. Я брала новые ломти, и все они
припахивали  керосином,  но  никогда  не ела я такого вкусного хлеба. Потому
что  это  был сыновний хлеб, его держал в своих комбайнерских руках мой сын.
Это  был  народный  хлеб  -  тех, кто вырастил его, тех, кто сидел в тот час
рядом  с  сыном моим на полевом стане. Святой хлеб! Сердце мое переполнилось
гордостью  за  сына,  но  об  этом никто не знал. И я подумала в ту минуту о
том,  что  материнское  счастье  идет  от  народного счастья, как стебель от
корней.  Нет  материнской судьбы без народной судьбы. Я и сейчас не отрекусь
от  этой  своей  веры, что бы ни пережила, как бы круто жизнь не обошлась со
мной. Народ жив, потому и я жива...
     В  тот  вечер  Суванкул долго не появлялся, некогда было ему. Стемнело.
Молодежь  жгла костры на обрыве у реки, песни пела. И среди многих голосов я
узнавала  голос  своего Джайнака... Он там у них гармонистом был, заводилой.
Слушала  я  знакомый  голос  сына и говорила ему про себя: "Пой, сынок, пой,
пока  молод.  Песня  очищает  человека,  сближает  людей.  А  потом услышишь
когда-нибудь  эту песню и будешь вспоминать о тех, кто вместе с тобой пел ее
в  этот  летний  вечер".  И  снова  я  стала  думать о своих детях - такова,
наверно,  природа  материнская.  Думала я о том, что Касым, слава богу, стал
уже  самостоятельным  человеком.  Весной  они  с  Алиман  отделятся, дом уже
начали  строить,  хозяйством  своим  обзаведутся.  А  там и внуки пойдут. За
Касыма  я  не  беспокоилась:  работник он вышел в отца, покоя не знал. Темно
уже  было  в  тот час, но он еще кружил на комбайне - осталось немного загон
закончить.  Трактор  и комбайн при фарах шли. И Алиман там с ним. В страдное
время минуту вместе побыть - и то дорого.
     Вспомнила  я  Маселбека  и  затосковала.  На  прошлой неделе прислал он
письмо.  Писал,  что  нынешним  летом  не  удастся  ему  приехать  домой  на
каникулы.   Отправили   его   с   детьми  куда-то  на  озеро  Иссык-Куль,  в
пионерлагерь  на  практику.  Ну  что  ж,  ничего  не поделаешь, раз он такую
работу  себе  выбрал,  значит  по душе. Где бы ни был, главное - чтоб здоров
был, рассуждала я.
     Суванкул  вернулся  поздно.  Он  наспех поел, и мы с ним поехали домой.
Утром  надо  было по хозяйству управиться. На вечер приглядеть за скотиной я
попросила  соседку нашу Айшу. Она, бедняжка, часто болела. День поработает в
колхозе,  а  два дома. Болезнь у нее была женская, поясницу ломило, потому и
осталась с одним сынишкой - Бекташем.
     Когда  мы  ехали  домой,  уже  стояла  ночь.  Дул  ветерок. Лунный свет
качался  на колосьях. Стремена задевали метелки созревшего курая, и в воздух
бесшумно  поднималась  терпкая  теплая  пыльца. По запаху слышно было - цвел
донник.  Что-то  очень знакомое было в этой ночи. На душе защемило. Я сидела
на  коне  сзади  Суванкула,  на  седельной  подушке. Он всегда предлагал мне
садиться  впереди,  но я любила так ездить, ухватившись за его ремень. И то,
что  он  ехал  в  седле усталый, неразговорчивый - намотался ведь за день, и
то,  что  он  временами  клевал носом, а потом вздрагивал и ударял каблуками
коня,  -  все  это  было мне дорого. Я смотрела на его сутулившуюся спину и,
прислонив  голову,  думала,  жалела: "Стареем мы понемногу, Суван. Ну что ж,
время-то  идет.  Но  недаром, кажется, жизнь проживаем. Это самое главное. А
ведь,  сдается,  совсем недавно мы были молодыми. Как быстро пролетают годы!
И  все-таки  жить  еще  интересно.  Нет,  рано нам сдаваться. Дел еще много.
Хочется долго жить с тобой..."
     И  я  распрямилась,  подняла голову, глянула на небо - и в груди что-то
дрогнуло:  высоко  среди  ясных  звезд,  через  весь  небосклон,  как тогда,
широкой  серебристой  полосой  простиралась  Дорога  Соломщика.  И мне опять
почудилось,  что  и  в  самом  деле  кто-то только что прошел там с огромной
охапкой  соломы нового урожая и растряс ее по пути. Там, наверху, золотистые
соломинки,  ость  и мякина шевельнулись, будто от прикосновения ветра. Можно
было  даже  разглядеть  просыпавшиеся  вместе с мякиной зерна. "Боже мой!" -
подивилась  я,  разом  мне  вспомнилось:  и та первая ночь, и наша любовь, и
молодость,  и  тот  могучий  хлебороб,  о  котором  я  грезила.  Значит, все
сбылось,  все,  о  чем мы мечтали! Да, земля и вода стали нашими, мы пахали,
сеяли,  молотили  свой  хлеб  -  значит,  исполнилось  то, о чем мы думали в
первую  ночь.  Конечно,  не знали мы, что придут новые времена, что наступит
новая  жизнь, но земная мечта простого человека, выходит, совпала с желанием
времени,  желанием  добра  и  справедливости.  Охваченная  этими  мыслями, я
сидела не шелохнувшись и молчала. Суванкул оглянулся и сказал:
     - Ты  что,  уснула, Толгонай? Устала... Ну, ничего, сейчас доберемся до
дома.  Я  тоже  намаялся. - Потом он помолчал и спросил: - А может, на новую
улицу завернем?
     - Завернем, - согласилась я.
     Новая  улица  строилась  на  пустыре,  что  примыкал  к  окраине  аила.
Улицы-то  самой  еще  не  было.  Весной только усадьбы нарезали для молодых.
Кое-где  стены  уже  стояли. Касым и Алиман тоже здесь усадьбу получили. Вот
нам  и  захотелось  взглянуть  по  пути,  что  там у них делается. Днем-то в
уборочное  время  не  всегда  бывает  свободная  минута  отлучиться по своим
делам.  Касым,  Алиман  и  Джайнак  еще  с весны кирпичей саманных наделали,
теперь  они  просыхали,  сложенные в штабеля. Канавы прокопали под фундамент
да  на  прошлой неделе навозили с реки бутового камня. Хорошо, что успели до
разлива.  Камень  лежал  сваленный  посреди  двора  большой  кучей. Суванкул
остался доволен работой молодых.
     - Ну  что,  ж  начало  есть.  Камня  вполне  хватит, еще и останется, -
сказал  Суванкул.  -  Закончим  уборку  -  стены  поставим, крышу наведем, а
остальное  по мелочи потом докончим весной. До зимы все равно не управиться.
Как ты думаешь, правильно я говорю, Толгонай?
     - Правильно,  -  ответила  я,  -  главное - стены под крышу подвести, а
остальное  успеется.  -  И, вспомнив о Джайнаке, я засмеялась. - Вот Джайнак
наш  все  не  унимается,  говорит,  на  собрании они постановление записали:
назвать  новую  улицу  Комсомольской.  А  Алиман подшучивает над ним. "Ты, -
говорит,  -  Джайнак,  как Насреддин, - ребенок не родился еще, а имя даешь.
Ты,  мол,  женись  сначала,  дом  поставь, улицу построй, тогда и придумывай
название". А Джайнак спорит. "Ты, - говорит, - ничего не понимаешь".
     Суванкул тогда покачал головой, усмехнулся.
     - Верно,  такой  уж  он нетерпеливый уродился. А название улицы он таки
правильно  придумал.  Ведь  все  это  стройки новых, молодых хозяев. Растем,
прибавляется  народ  из  года  в  год.  В аиле уже не вмещаемся, новые улицы
застраиваем.  Это  хорошо. Ну, а когда улица станет, то посмотришь, сын твой
будет прав...
     В  тот  час,  когда  мы вели этот разговор, мы не подозревали, что ночь
эта была самая проклятая из всех ночей...


3

     Подними голову, Толгонай, возьми себя в руки.
     - Хорошо.  Что  же  мне  остается делать? Постараюсь. Ты помнишь, земля
родная, тот день?
     - Помню...  Я  ничего  не  забываю,  Толгонай. С тех пор как стоит мир,
следы  всех  веков во мне, Толгонай. Не вся история в книгах, не вся история
в  людской  памяти  -  она  вся во мне. И жизнь твоя, Толгонай, тоже во мне,
моем сердце. Я слышу тебя, Толгонай. Сегодня твой день.


4

     На  другое  утро  солнце еще не всходило, мы приступили к работе. В тот
день  мы  начали  жать  новую  полосу, хлеба на самом обрыве у реки. Полоска
была  такая,  что комбайну не развернуться, а колос уже сухой стоял - с краю
всегда  раньше  поспевает.  Только  мы развернулись цепочкой, сжали снопа по
два,  как вдруг на той стороне показался скачущий всадник. Он выскочил из-за
крайних  дворов  Заречья и, оставляя за собой хвост пыли, поскакал прямиком,
через  кустарники,  через камыши, точно за ним кто гнался. Конь вынес его на
прибрежный  галечник.  Но  он,  не сворачивая, погнал коня прямо по камням к
реке.  Мы  удивленно  разогнули  спины:  что  за нужда гонит этого человека,
почему  он  не  сворачивает  к  мосту,  который  был  ниже верстах в двух по
течению?  Всадник оказался русским парнем. Он с ходу понукнул рыжего жеребца
к  воде,  и  мы  все замерли: что он, ищет гибели? Разве можно в такое время
шутить  с  рекой:  при  разливе  не то что коня - верблюда унесет, костей не
соберешь.
     - Э-эй, куда ты, остановись, остановись! - закричали мы.
     Он  что-то  кричал нам, размахивая руками, но из-за гула реки ничего не
разобрать, слышно было только протяжное:
     - ...а-а-а-а...
     Мы  ничего  не поняли. И тогда он вздыбил рыжего жеребца и, нахлестывая
плетью,  бросил  его  в  стремнину.  Вода  сразу  подхватила всадника. Среди
бурунов  только  мелькала голова коня с прижатыми ушами и оскаленной мордой.
Всадник  обеими  руками  уцепился за гриву. Фуражку снесло с его головы, она
закружилась  на волнах. Мы метались по обрыву. Вода быстро уносила всадника,
но  он,  приноровясь  к  течению,  наискось  пробивался к берегу. Его снесло
далеко,  и  вышел  он  на  берег ниже мельницы. Все мы облегченно вздохнули.
Одни  восхитились  смелостью  всадника,  хвалили  его:  "Молодец!"  - кто-то
сказал, что неспроста это, надо бы разузнать, а другой недовольно вставил:
     - Пьяный дурак какой-то, куражится, а вы будете бегать следам!