ь! Белое облако -
послание Неба Небесному  Сыну, знак одобрения и благословения, провозвестник
великих грядущих побед.
   Никому из многих тысяч людей в походе не приходило в голову,  что может
быть  такое  чудо,  и  никто не  замечал попутного  белого облака, никому не
приходило  в  голову,  откуда оно и зачем  оно. Разве кто следит за вольными
облаками?.. И лишь он, великий хаган, возглавляющий степную армаду и ведущий
ее на новое покорение мира,  понял великий смысл появления  белого облачка и
был  поражен  невероятной  догадкой, и то  верил, то не  верил в возможность
такого  неслыханного  явления. Им  овладевали  тягостные  сомнения  -  стоит
делиться  своими наблюдениями  и  мыслями  или  не  стоит.  А  что  если  он
раскроется, поделится тайной, а облако возьмет да исчезнет в  мгновение ока?
Не подумают ли люди, что он выжил из ума?  Потом он снова укреплялся духом и
верил,  что это  облако не праздное,  что  оно  не  исчезнет вдруг, что  оно
ниспослано Небом как знак, и  тогда его охватывала радость, ощущение могучей
окрыленности,  веры в свою прозорливость, в  безошибочность предпринятого им
похода на завоевание Запада, и он еще больше утверждался в намерении мечом и
огнем создать вожделенную  мировую  империю. С чем и шел. То и было извечной
страстью ненасытного владычества. Чем больше имел, тем больше хотелось...


   И потекли дни похода.
   А  белое  облако  в вышине, никуда не  отклоняясь,  плавно  плыло перед
взором Чингисхана,  восседавшего  на своем  знаменитом  иноходце Хубе. Грива
белая, а  хвост черный,  таким уродился. Знатоки  утверждали, что такой конь
появляется  под  особой  звездой один раз  в тысячу  лет.  То  был  поистине
непревзойденный ходок, не скакун, а  неутомимый ходок. Хуба шел  иноходью, в
постоянно  напряженном темпе, как  зарядивший ливень,  проливаясь  на  землю
горячим  дыханием. Не  будь  удил,  такой  конь готов  иссякнуть  в  горячем
усердии, иссякнуть до капли,  как пролившийся  дождь. В  старину один  певец
сказал: на таком коне человеку верится, что он бессмертен...
   Доволен, счастлив был Чингисхан. Ощущая в себе небывалый прилив сил, он
жаждал  действовать, мчаться  к цели, точно  сам  был неутомимым  иноходцем,
точно  сам  стелился в  размеренном  неиссякаемом  беге,  точно слился,  как
сливаются реки, телом и духом с бушующим круговоротом крови бегущего коня.
   Да,  седок  и  конь  были  под  стать  друг  другу,  -  сила  с   силой
перекликались. И оттого посадка седока  походила на  соколиную позу. Ступени
плотно  сидящего  в  седле  коренастого, бронзолицего  всадника  упирались в
стремена  вызывающе горделиво и уверенно.  Он  сидел на коне, как  на троне,
прямо,  с  высоко  поднятой  головой,  с  печатью каменного  спокойствия  на
скуластом узкоглазом лице.  От него исходила сила и  воля  великого владыки,
ведущего несметное войско к славе и победам...
   И особой причиной вдохновенного состояния Чингисхана было  белое облако
над его головой как символ,  как  венец великой предназначенности. И  все  в
этом смысле соотносилось одно с другим. Облако... Небо... Впереди же по ходу
движения развевалось в руках знаменосца походное знамя,  которое было всегда
там, где находился Чингисхан. Их было  трое  при  знамени, трое знаменосцев,
внушительных и гордых доверенным им исключительно почетным делом.  Все  трое
как на подбор - на одинаковых вороных конях. В середине - держащий древко, а
по сторонам с  пиками наперевес -  его сопровождающие.  Осеняя  путь хагана,
шитое шелком и золотом черное полотнище трепетало на ветру, и вышитый на нем
дракон,  исторгавший  яркое  пламя из  пасти, казался  живым.  Дракон  был в
летучем  прыжке,  и  глаза  его, всевидящие  во  гневе,  выпученные,  как  у
верблюда, метались  вместе  с  полотнищем по  сторонам, точно и в самом деле
живые...
   С  раннего  утра неутомимый хаган с седла руководил походом. К  нему  с
разных  сторон  скакали  нойоны с  донесениями  и, получив указания на ходу,
возвращались от него  галопом на свои места в  движущемся войске. Надо  было
поспешать,  чтобы  до  предзимних  дождей  и  распутицы достигнуть  главного
препятствия в походе - берегов великой реки Итиль - с тем, чтобы, дождавшись
холодов, переправиться по ледяной тверди и двинуться дальше к заветной цели,
к покорению Запада.
   До  позднего  вечера длился  поход. Предсумеречная степь простиралась в
пологих  лучах  заходящего   солнца  так  далеко,   как  только  можно  было
представить себе обширность зримого  мира. И в  том озаренном  пространстве,
окрашенном рдеющим солнцем, уже наполовину ушедшим за горизонт, двигались на
закате  колонны,  тысячи  конников, каждое  войско в  своих пределах,  и все
уходили в сторону  заходящего солнца,  напоминая издали  течение черных рек,
затуманенных мглой.
   Натруженные спины коней отдыхали от  седел и  всадников лишь  по ночам,
когда войско останавливалось на ночлег.
   Но рано утром на привалах снова гремели добулбасы  - огромные  барабаны
из  воловьих кож, понуждая армию к возобновлению похода. Всколыхнуть ото сна
десятки  тысяч людей не так просто. И побудчики усердствовали - несмолкаемый
грохот  добулбасов  разносился  окрест  тяжким  рокотом  по  всем лагерям  и
стоянкам.
   К тому часу  хаган уже  бодрствовал. Он просыпался едва ли не первым и,
прохаживаясь   возле   дворцовой   юрты   светлыми  еще   осенними   утрами,
сосредоточивался  в  себе,  обдумывал  мысли,  набежавшие  за ночь,  отдавал
указания и между  делом внимательно вслушивался в гул барабанов, поднимающих
войско в  седла и на колеса.  Начинался очередной  день, умножались  голоса,
движения, звуки, заново начинался прерванный на ночь поход.
   И гремели барабаны.  Их утренний гул был не  только сигналом к подъему,
но заключал в себе и нечто  большее. Так понукал Чингисхан каждого, кто  шел
вместе  с  ним  в  великом походе,  -  то было  напоминанием  взыскующего  и
непреклонного повелителя, врывающегося грохотом барабанов, точно в  закрытые
двери, в сознание просыпающихся, опережая тем самым какие бы то ни было иные
мысли, нежели  те, что исходили от него, навязывались им, его волей, ибо  во
сне  люди  не  подвластны ни чужой, ни собственной воле,  ибо сон  - дурная,
зряшная, опасная  свобода, прерывать которую необходимо  с  первых мгновений
возврата  ото  сна,  вторгаться  решительно  и  грубо,  чтобы  вернуть   их,
очнувшихся,  снова в  явь -  к  служению, к беспрекословному  подчинению,  к
действиям.
   Похожий  на  бычий  рык  тяжкий  гул  барабанов  всякий  раз вызывал  в
Чингисхане  холодок,  связанный  с давним воспоминанием: в отрочестве, когда
поблизости  от него  ярились  два  сцепившихся  быка, дико  мыча,  вскидывая
копытами  щебень  и пыль, он,  завороженный  их ревом,  сам не  помнит,  как
схватил  боевой  лук  и пронзил  стрелой задремавшего  единокровного  братца
Бектера, поссорившегося с ним из-за рыбки,  выловленной в  реке. Бектер дико
вскричал, вскочил и снова повалился наземь, обливаясь кровью, а он, Темучин,
да, тогда он был всего лишь Темучином, сиротой рано умершего Есугай-баатура,
в  испуге побежал на гору,  взвалив на плечи добулбас,  лежавший возле юрты.
Там, на горе, он стал бить в барабан, долго и монотонно, а мать его, Аголен,
кричала  и выла внизу, рвала  на себе  волосы,  проклиная братоубийцу. Потом
сбежались  другие люди, и все что-то  кричали ему, размахивая  руками, но он
ничего  не слышал, упорно колотя в барабан. И никто  к  нему не  подступился
почему-то. Он просидел на горе до рассвета, колотя в добулбас...
   Мощный гул сотен добулбасов теперь был его боевым кличем, его  яростным
рыком, его неустрашимостью и свирепостью, его сигналом ко всем, идущим с ним
в походе, - внимать, подниматься, действовать, двигаться к цели, к покорению
мира. И они пойдут  за  ним до предела - есть  же где-то предел горизонту, и
все, что существует  на земле, -  все люди и твари, обладающие слухом, будут
внимать  его боевым барабанам,  внутренне  содрогаясь. И даже тучка белая, с
недавних пор неразлучная свидетельница его скрытых дум, не уклоняясь, плавно
кружит над головой под утренний  бой  барабанов. Порывистый ветерок шелестит
имперским знаменем с расшитым, похожим  на живого, огнедышащим драконом. Вот
дракон бежит на ветру по полотнищу, изрыгая яркое пламя из пасти...
   Хорошие утра выдавались в эти дни.
   И по ночам, на сон грядущий, выходил Чингисхан глянуть на округу. Всюду
в  пустынных просторах  горели костры, полыхая вблизи  и  мерцая  вдали.  По
боевым  лагерям  и обозным таборам, на стоянках  погонщиков  табунов  и стад
стелились  белесые  дымы,  люди в тот  час,  употевая,  глотали  похлебку  и
наедались  вдосталь  мяса.  Запах  мясной  варенины,  извлекаемой  огромными
кусками из  котлов,  привлекал  голодное  степное  зверье. То  там,  то  тут
поблескивали  во  тьме  лихорадочные глаза  и доносилось до слуха  заунывное
подвывание несчастных тварей.
   Армия  между  тем быстро впадала  в мертвецкий сон. Лишь оклики  ночных
дозоров, объезжавших войско на привале, свидетельствовали, что и ночью жизнь
шла по строго заведенному порядку. Так  и полагалось быть  тому - всему свое
предназначение,  обращенное  в  конечном счете  к  единой  и  высшей  цели -
неукоснительному   и   безраздельному   служению   мирозахватнической   идее
Чингисхана. В такие минуты, пьянея душой,  он  постигал собственную  суть  -
суть сверхчеловека - неистребимую, одержимую жажду власти, тем  большую, чем
большей властью он владел, и отсюда вытекал с неизбежностью абсолютный вывод
-  потребно лишь то, что соответствовало его власть прибавляющей цели, а то,
что не отвечало ей, - не имело права на бытие.
   Поэтому  и  свершилась сарозекская  казнь,  предание  о  которой спустя
многие времена записал Абуталип Куттыбаев на беду свою...


   В  одну из  ночей на привале  конный дозор  объезжал расположение войск
правого  тумена. За пределами  боевых  лагерей  находились  стоянки  обозов,
погонщиков стад  и разного  рода  подсобных служб.  Дозор заглянул  и в  эти
места. Все было в порядке. Истомленные переходом, люди  спали всюду вповалку
- в юртах, в шатрах, а многие под открытым небом у догорающих  костров. Тихо
было  вокруг, и  все юрты темны. Конный  дозор уже завершал свой досмотр. Их
было  трое - дозорных. Придерживая коней, они о чем-то говорили между собой.
Тот,  кто  был за старшего,  -  рослый всадник в  шапке  сотника  - негромко
распорядился:
   - Ну, все. Вы езжайте, подремлите. А я погляжу еще тут.
   Двое  верховых удалились.  А  тот, что  остался,  тот  сотник,  сначала
внимательно  огляделся вокруг, прислушался, потом слез с коня и, ведя  его в
поводу, пошел мимо скопления обозов и походных мастерских, мимо распряженных
повозок  шорников,  швей  и оружейников в сторону  одинокой  юрты  на  самой
обочине табора. И  пока  он шел, задумчиво склонив голову и  прислушиваясь к
звукам,  лунный  свет,  льющийся  с  выси,  смутно  высветлял  очертания его
крупного  лица  и  туманно   поблескивающие  большие  глаза  коня,  послушно
следовавшего за ним.
   Сотник Эрдене приближался к юрте, где,  должно быть, его ждали. Из юрты
вышла женщина в накинутом платке и остановилась, ожидая, возле входа.
   - Самбайну2, -  приглушая голос, поприветствовал он женщину.
- Ну, как дела? - спросил он с беспокойством.
   -  Все  в порядке,  все хорошо  обошлось,  хвала  Небу.  Теперь  уж  не
тревожься, - зашептала женщина. - Она тебя очень ждет. Слышишь, очень ждет.
   -  Да  я и сам рвался душой! - ответил сотник Эрдене.  - Но, как назло,
нойон наш  решил  пересчетом  коней  заняться.  Все  три  дня  никак  не мог
вырваться, в табунах пропадал.
   -  Ой,  да  ты не  мучься, Эрдене.  Что  бы ты  тут делал,  когда такое
случилось? Зачем бы тут на глаза попадался? - Женщина успокоительно покачала
головой   и  добавила:  -  Самое  главное  -  что  благополучно,  так  легко
разродилась. Ни  разу даже не вскрикнула, вытерпела. А утром я  ее в  крытую
повозку устроила.  И как ни в чем не бывало. Такая она  у тебя славная.  Ой,
что  ж  это я!  -  спохватилась встречавшая. -  Сокол, прилетевший к тебе на
руку, да будет всегда с тобой! - поздравила она. - Имя придумай сыночку!
   - Пусть Небо услышит  твои слова, Алтун! Мы  с Догуланг век  будем тебе
благодарны, -  поблагодарил сотник.  -  А  имя  придумаем,  за  этим дело не
станет.
   Он передал женщине поводья коня.
   -  Не  беспокойся,  сколько  надо,  столько постерегу,  как  всегда,  -
заверила Алтун. - Иди, иди, Догуланг тебя очень ждет.
   Сотник выждал немного, как бы собираясь с духом, потом  подошел к юрте,
приоткрыл тяжелый плотный войлочный полог и,  пригнувшись, вступил вовнутрь.
В середине юрты  горел  небольшой очажок, и в его слабом, блеклом отсвете он
увидел ее, свою Догуланг, сидящую в  глубине жилища, накинув на  плечи кунью
шубу.  Правой  рукой  она  слегка  покачивала  колыбель,  покрытую  стеганым
одеялом.
   - Эрдене! Я здесь, - негромко отозвалась она на появление сотника. - Мы
здесь, - улыбаясь и смущаясь, поправилась она.
   Сотник быстро отстегнул колчан, лук, клинок в  ножнах, оставил оружие у
входа и подошел к женщине, протягивая руки. Он  опустился на колени,  и лица
их  соприкоснулись.  Они обнялись, положив головы  на  плечи  друг другу.  И
замерли в объятиях, И на том мир как бы замкнулся для них  под куполом юрты.
Все, что оставалось  за  пределами этого  походного  жилища,  утратило  свою
реальность. Реальны были только они вдвоем,  только то, что их объединяло  в
порыве, и  крохотное существо в колыбели, которое явилось  на  свет три  дня
тому назад.
   Эрдене первым разомкнул уста:
   -  Ну,  как ты? Как  чувствуешь  себя?  - спросил  он,  едва  сдерживая
учащенное дыхание. - Я так беспокоился.
   -  Теперь уже все позади, - отвечала женщина, улыбаясь в полутьме. - Не
об этом  думай. О нем спроси, о нашем сыночке. Он такой крепенький оказался.
Так сильно сосет  мою грудь. Он  очень похож на тебя. И  Алтун  говорит, что
очень похож.
   - Покажи мне его, Догуланг. Дай взглянуть!
   Догуланг отстранилась  и прежде, чем приоткрыть одеяло  над  колыбелью,
прислушалась,  невольно настораживаясь,  к  звукам  снаружи. Все  было  тихо
вокруг.
   Сотник долго смотрел, силясь угадать свои черты в  ничего не выражающем
пока личике спящего младенца.  Вглядываясь в новорожденного, затаив дыхание,
он,  может  быть,  впервые  постигал  божественную  суть появления  на  свет
потомства как замысел вечности. Потому, наверное, и сказал, взвешивая каждое
слово:
   - Вот теперь я всегда буду с тобой, Догуланг, всегда с тобой, даже если
что со мной и случится. Потому что у тебя мой сын.
   - Ты - со  мной? Если  бы! - горестно усмехнулась женщина. -  Ты хочешь
сказать,  что  малыш  - твое  второе  воплощение,  как  у Будды.  Я об  этом
подумала, кормя его  грудью.  Я  держала его на  руках, ребенка, которого не
было  еще  три дня  назад,  и  говорила  себе,  что  это  ты в  новом  своем
воплощении. И ты об этом подумал сейчас?
   - Подумал. Только не совсем так. С Буддой не могу себя сравнивать.
   - Можешь не сравнивать. Ты не Будда, ты  мой дракон. Я  тебя с драконом
сравниваю, - ласково прошептала Догуланг. -  Я вышиваю на знаменах драконов.
Никто  не знает  - это все  ты. На всех знаменах моих - это ты. Бывает, и во
сне его вижу, во сне вышиваю дракона, он оживает, и, ты  только не смейся, я
обнимаю его во сне, и мы соединяемся, и мы летим, дракон  меня уносит, и я с
ним улетаю, и в самое  сладкое мгновение оказывается - это ты. Ты со мной во
сне  - то  дракон, то человек. И, просыпаясь, я не знаю, чему верить. Я ведь
тебе, Эрдене, и прежде говорила - ты мой огненный дракон. И я не шутила. Так
оно и было. Это я  тебя, твое воплощение в драконе,  вышиваю  на знаменах. И
теперь, выходит, я родила от дракона.
   - Пусть будет так, как тебе любо. Но, ты послушай, Догуланг, что я тебе
хочу сказать. - Сотник помолчал  и молвил  затем: - Вот теперь, когда у  нас
родился ребенок, надо  думать, как нам  быть. И об этом мы сейчас поговорим.
Но  раньше я хочу сказать, чтобы ты знала, да ты и так знаешь,  но все равно
скажу: я всегда тосковал и всегда тоскую  по  тебе. И самое страшное, чего я
боюсь, - не голову потерять в бою, а тоску свою потерять, лишиться ее. Я все
время думал, уходя с войсками то в одну, то  в другую сторону,  как отделить
от себя свою тоску, чтобы она не погибла вместе со мной,  а осталась бы  при
тебе.  И  я  ничего  не мог  придумать, но мне мечталось,  чтобы  тоска  моя
превратилась или в птицу, или,  может быть,  в зверя, во что-то такое живое,
чтобы я мог передать тебе это в руки и сказать - вот возьми,  это моя тоска,
и пусть она будет всегда с тобой. И тогда мне не страшно погибнуть. И теперь
я понимаю - мой сын родился от моей тоски по тебе.  И теперь он всегда будет
с тобой.
   - Но мы еще не дали ему имени. Ты придумал ему имя? - спросила женщина.
   -  Да, -  ответил сотник.  -  Если ты согласишься,  назовем его хорошим
именем - Кунан!
   - Кунан!
   -Да.
   - А что, очень хорошо. Кунан! Молодой скакун.
   - Да. Конь-трехлетка. В самом восходе сил. И грива, как буря, и копыта,
как свинец.
   Догуланг склонилась над младенцем:
   - Послушай, отец твой скажет имя твое!
   И сотник Эрдене сказал:
   - Имя твое - Кунан. Слышишь, сынок? Имя твое Кунан. Воистину так.
   Они  помолчали, невольно поддаваясь значимости момента. Ночь была тиха,
лишь в таборе  по  соседству беззлобно взлаяла собака, да  донеслось  издали
протяжное  ржание - быть может, вспомнилась средь  ночи коню родина в горах,
быстрые реки, густые травы,  солнечный свет на спинах коней... Младенец  же,
обретший имя,  безмятежно  спал,  и  судьба его младенческая пока  еще спала
рядом с ним. Но скоро ей предстояло спохватиться.
   -  Я  подумал  не только  об  имени нашего ребенка, -  нарушил молчание
сотник Эрдене  и, оглаживая усы крепкой  ладонью, сказал  со  вздохом,  -  я
подумал  и о другом, Догуланг. Сама  понимаешь, тебе с младенцем  оставаться
здесь нельзя. Надо побыстрей уходить.
   - Уходить?
   - Да, Догуланг, уходить, и чем быстрее, тем лучше.
   - Я тоже думала, но куда уходить и как уходить? А как же ты?
   - Сейчас я тебе скажу. Мы уйдем вместе.
   - Вместе? Это же невозможно, Эрдене!
   - Только вместе. А разве может быть по-другому?
   - Но ты подумай, что ты говоришь, ты, сотник правого тумена!
   - Я уже думал, крепко думал.
   -  Но куда ты уйдешь от руки хагана, такого места нет на свете! Эрдене,
опомнись!
   - Я уже все продумал. Выслушай меня спокойнее. Мы не скрылись поначалу,
когда еще можно было, когда еще стояли мы в городах  многолюдных, с базарами
и бродягами.  Не зря я тебе  говорил в те дни, Догуланг: обрядимся в  тряпье
чужеземцев, прибьемся к странникам и уйдем скитаться по свету.
   - По какому свету, Эрдене? - с горечью воскликнула  вышивальщица. - Где
для нас  такой край,  чтобы жить  самим по себе? От Бога легче уйти,  чем от
хагана. Потому  мы и не решились, сам понимаешь.  Да и  кто из войска мог бы
решиться на такое. Вот и остались мы  с тайной своей между страхом и любовью
- ты не мог уйти из  войска,  тебе это стоило бы головы, я не могла  уйти от
тебя, мне это стоило бы счастья. И вот мы не одни. С сыночком.
   Они тягостно умолкли в нахлынувшей тревоге. И тогда сотник сказал:
   -  Бывает,  люди  бегут от позора, от бесчестья, от расплаты за измену;
бегут, только бы  спастись.  Нам придется  бежать оттого, что судьба послала
нам  дитя, но  платить придется той  же ценой.  Ждать  пощады не приходится.
Хаган  от  своего повеления никогда не отступится.  Надо  уходить, Догуланг,
пока не поздно,  другого выхода нет. Не качай  головой. Другого выхода  нет.
Счастье и несчастье растут из одного корня. Было счастье, не побоимся теперь
беды. Надо уходить.
   - Я тебя  понимаю,  Эрдене,  -  тихо  проговорила женщина.  -  Ты прав,
конечно. Только я вот думаю, что лучше -  умереть