Чингиз Айтматов.
    Белое облако Чингисхана


   Знамя, 1990, No 8, С. 7 - 57.
   OCR В. Кузьмин(viktor_irbis@mail.ru), Sept. 2001, Проект "Старая фантастика"
   Origin: http://vgershov.lib.ru/ARCHIVES/A/AYTMATOV_Chingiz/Aytmatov_Ch..htm


   ПОВЕСТЬ К РОМАНУ


   Читателю  предлагается  повесть  к  роману.  Что   это  -  новый  жанр?
Разумеется, жанра такого не бывает.  Но  если допустить, что  в жизни всякое
случается, то имеется в виду повесть к  роману "И дольше века длится  день",
опубликованному в "Новом мире" девять лет тому назад. Не стану рассказывать,
почему этого текста не было в первоначальном варианте в пору идеологического
диктата,  когда всевидящие  цензоры и  разного рода  "мнения  сверху" решали
участь произведения в административном  порядке.  Нередко  приходилось  ради
прохождения книги "в целом" соглашаться на наименьшее из зол, чтобы, образно
говоря, не  перегрузить  корабль, идущий к читательским берегам  в  жестокий
шторм.
   Далеко  не  всегда удавалось "допеть  недопетую  песню".  Но вот  такая
возможность представилась. И  я предлагаю  журналу эту  часть моего  старого
"нового" романа. Должен сказать,  что в повести использовано  одно из устных
преданий  кочевья  о  Чингисхане,  миф,  мало  соотносимый  с   исторической
действительностью, но много говорящий о народной памяти...
   Чингиз АЙТМАТОВ

   Поезда в этих краях шли с запада на восток и с востока на запад...
   Пробиваясь сквозь белую летучую мглу, беспрестанно вздымаемую ветрами с
холодных  сарозекских равнин, машинистам  проходящих поездов в те  метельные
февральские  ночи стоило немало усилий разглядеть  среди снежных  заносов  в
степи  полустанок  Боранлы-Буранный.  Объятые  клубящимися  вихрями,  ночные
поезда  приходили   и  уходили  во  мгле,   как   в  беспокойном,  тревожном
сновидении...
   В такие ночи, казалось, мир зарождался  заново из первозданного хаоса -
сокрытые  стужей собственного дыхания, сарозекские степи  походили на дымный
океан, возникающий в кромешном борении тьмы и света...
   И в  том великом пустынном пространстве каждую ночь, не угасая до утра,
светилось  одно  окошко  на  полустанке,  точно там, за  этим окном,  горько
маялась некая душа,  точно там кто-то тяжко болел, не находя себе места, или
страдал  от жестокой бессонницы.  То было окошко  пристанционного барака,  в
котором жила семья Абуталипа Куттыбаева. Это они, его жена и дети, ждали его
каждый  день,  не гася  света  на  ночь, и  среди ночи Зарипа  несколько раз
подрезала нагоравший фитиль в лампе. И всякий  раз при  заново разгоравшемся
огне она  невольно останавливала  взгляд на спящих детях - двое черноголовых
мальчишек спали,  как  пара щенят. И  ее  знобило под нательной рубашкой  от
холода, и, сомкнув руки на груди, сжимаясь в комок, страшилась она, глядя на
них, боялась,  что  снится сыночкам отец и  что они бегут во сне к  отцу изо
всех  сил  раскинув руки, плача и смеясь, бегут  наперегонки,  но так  и  не
добегают... И  наяву они ждали  отца с  любым проходящим  поездом,  который,
пусть на полминуты, притормаживал на их разъезде. Только остановится  поезд,
скрипя тормозами,  а  мальчишки  уже  тянут шеи  у окна,  готовые  броситься
навстречу.  Но отец  не  объявлялся, дни  шли,  и никаких  вестей о  нем  не
поступало, точно остался он  под внезапно рухнувшим обвалом в горах, и никто
не знал, где и когда с ним это случилось.
   И еще одно окно, но зарешеченное черным кованым железом, в другом конце
земли, в полуподвале алма-атинского следственного изолятора, тоже не гасло в
те ночи  до  утра.  Вот  уже  целый месяц изводился  Абуталип  Куттыбаев  от
слепящей  с потолка  круглыми  сутками многосильной электрической лампы.  То
было его проклятием. Он не знал,  куда деваться, как защитить от сверлящего,
режущего,  как  нож,  электрического  света  свои изболевшиеся  глаза,  свою
горемычную голову, чтобы хотя бы  на  секунду  забыться,  перестать  думать,
почему он здесь  и что от  него хотят. Как только он отворачивался  ночью  к
стене,  закрыв голову рубахой,  немедленно  в  камеру врывался  надзиратель,
наблюдавший в глазок, сбрасывал его с нар, пинал ногами: "Не отворачивайся к
стене, сволочь! Не закрывай голову, гад! Власовец!". И сколько он ни кричал,
что он не власовец, никакого до этого дела им не было.
   И  снова  лежал  он,  обратившись  лицом  к беспощадному электрическому
свету, зажмурившись, прикрывая изболевшиеся воспаленные глаза,  и мучительно
жаждал очутиться во тьме, в беспросветной черноте, пусть в могиле, где глаза
и  мозг  могли  бы  прекратить   свое  существование,  и  уж  тогда  никакой
надзиратель и никакой следователь  не властны были бы пытать его невыносимой
мукой - светом, лишением сна, избиениями.
   Надзиратели  менялись по сменам, но все,  как один, были непреклонны  -
никто из них не помилосердствовал, никто  не позволил себе не заметить,  как
отвернулся  узник к  стене,  напротив,  они только и ждали  того,  и  каждый
наносил удары  с  яростью  и  бранью.  Хотя  и  понимал  Абуталип  Куттыбаев
назначение  и  обязанности тюремного  надзирателя, тем  не менее  в отчаянии
спрашивал  себя  порой:  "Отчего же  они такие? Ведь с виду  люди. Как можно
носить в себе столько злобы? Ведь никому из них я  не сделал  никакого  зла.
Они не знали меня, я не знал их, но  избивают, издеваются, словно из кровной
мести. Почему? Откуда берутся такие  люди? Как они становятся такими? За что
они меня истязают? Как выдержать, как  не свихнуться, как  не расшибить себе
голову о стену?! Потому что другого выхода нет".
   Однажды он-таки не выдержал. Будто полыхнула в нем белая молния. Сам не
понял, как схватился с надзирателем, пинавшим его. И  они покатились по полу
в  яростной  драке.  "Я  бы тебя  на  фронте  давно  пристрелил, как бешеную
собаку!"   -   хрипел  Абуталип,  раздирая  с   треском  ворот   гимнастерки
надзирателя, стискивая  его горло  цепенеющими пальцами.  Неизвестно, чем бы
все это кончилось, если бы не подоспели из коридора еще двое стражей.
   Пришел в себя  Абуталип лишь на следующий  день. Первое, что  он увидел
сквозь муть и боль, - ту же негаснущую лампу на потолке. Потом  хлопотавшего
над ним фельдшера.
   - Лежи, теперь ты уже не отправишься на тот свет, - негромко сказал ему
фельдшер,  прикладывая  примочки  к пораненному  лбу.  -  И не  будь  больше
последним дураком. Тебя и сейчас могли бы прикончить за нападение на охрану,
прибили бы, как собаку,  и никакого за тебя ответа. Благодари Тансыкбаева  -
ему нужен не твой труп, а ты сам, живьем. Понял?
   Абуталип  тупо  молчал. Ему  было все равно, что  с  ним  случится, как
обернется его судьба. Способность души к страданию вернулась не сразу.
   В те дни у него случались моменты затмения разума - утрата  реальности,
полуявь становились спасительной  защитой. В  такие мгновения Абуталип желал
не  прятаться, не  избегать  направленного света, а наоборот - он  стремился
навстречу  тому  неумолимому  мучительному излучению,  которое сводило его с
ума, и ему казалось, что он витает в воздухе, приближаясь к источнику боли и
раздражения,  превозмогая себя,  чтобы одолеть силу непрерывно  ослепляющего
света, чтобы раствориться и исчезнуть в небытии.
   Но и тогда в истерзанном сознании сохранялась связующая нить с тем, что
осталось в былом, то была гнетущая, неотступная тоска, неотступный страх  за
семью, за детей.
   Страдая  невыносимо  за  них  оставшихся в  сарозеках, пытался Абуталип
вершить суд над собой, разобраться в своей вине, пытался  ответить себе - за
что действительно следовало бы его наказать. И не находил ответа. Разве  что
за  плен,  за то,  что  оказался  в  немецком плену,  как  и  тысячи  других
обреченных  окруженцев. Но сколько можно за это карать? Война далеко позади.
Давно все оплачено сполна -  и кровью,  и  лагерями, уже не  за горами время
расходиться по могилам всем тем, кто был на войне, а обладающий безграничной
властью  все мстит, все не унимается. А иначе  как  понять происходящее?  Не
находя ответа, лелеял Абуталип  мечту, что со дня на день станет ясно, что с
ним произошло досадное недоразумение, и тогда, он, Абуталип Куттыбаев, будет
готов  забыть  все  обиды  -  пусть только  побыстрее  освободят и  отправят
побыстрее домой, и помчится он, нет, полетит, как на крыльях, туда, к детям,
к семье,  в сарозеки, на разъезд Боранлы-Буранный, где его ждут не  дождутся
детишки  Эрмек  и Даул,  жена  Зарина,  что  в той снежной  степи  сберегает
детишек,  как  птица  под   крылом,  у  колотящегося   сердца,  и   слезами,
нескончаемыми мольбами  пытается пронять, убедить, смягчить судьбу, вымолить
милосердие, чтобы мужу вышло спасение...
   Чтобы не заорать навзрыд  с  горя, чтобы  не впасть в  безумие, начинал
Абуталип  грезить,  ища в том обманчивое успокоение - зримо представлял себе
как он,  оправданный  за  отсутствием  вины, явится вдруг домой. Представлял
себе,  как соскочит  с  подножки попутного  товарняка, на котором  доберется
домой, и как побежит к дому, а они - жена и дети - навстречу... Но проходили
минуты  иллюзий и, как  с похмелья, возвращался  он  в реальность,  впадал в
уныние, и думалось ему подчас,  что в "Сарозекской  казни",  в той  легенде,
которую  он  записал,  страдания  казнимых  матери  и  отца,  их прощание  с
младенцем  -  нечто  вечное,   касающееся  теперь  и  его.  Он  тоже  казним
разлукой... А ведь только смерть имеет право разлучать родителей с детьми, и
больше ничто и никто...
   Тихо  плакал Абуталип в  такие горестные минуты, стыдясь себя, не зная,
как унять  слезы, увлажнявшие, точно накрапывающий дождь камни, его  крепкие
скулы. Ведь  даже на войне он так не  страдал, тогда он, бедовая голова, был
сам по себе, а теперь он убеждался, что в, казалось бы, обыденнейшем явлении
- в детях - заключен величайший смысл жизни, и в каждом конкретном случае, у
каждого человека -  свое счастье,  счастье, что они  есть,  и трагедия, если
остаться без  них... Теперь он убеждался и в том,  сколь много значила  сама
жизнь пред ее утратой, когда в последний час, в озарении последнего, жуткого
света перед неизбежным уходом во тьму, настанет подведение итогов. И главный
итог  жизни -  дети.  Возможно, потому  так  и устроено  в  природе -  жизнь
родителей расходуется  на  то, чтобы вырастить свое  продолжение.  И  отнять
родителя  от  детей  -  значит  лишить  его  возможности  исполнить  родовое
предназначение, значит обречь  его жизнь на пустой  исход.  И  трудно было в
такие минуты прозрения  не впадать в отчаяние; растрогавшись,  почти  воочию
представив себе сцену  свидания, Абуталип осознавал  несбыточность надежды и
становился жертвой безысходности. С каждым днем тоска все глубже завладевала
его душой, сгибая и  ослабляя волю. Отчаяние накапливалось в нем, как мокрый
снег на крутом склоне горы, где вот-вот последует внезапный обвал...
   Это-то и надо было следователю МГБ Тансыкбаеву, этого-то он и добивался
методично   и  целеустремленно,  раскручивая  сатанински  задуманное  им,  с
одобрения  вышестоящего  начальства,  дело  бывшего военнопленного Абуталипа
Куттыбаева о связях его с  англо-югославскими спецслужбами  и  проведении им
подрывной  идеологической  работы  среди  местного  населения  в  отдаленных
районах  Казахстана. Такова была общая  формулировка.  Еще предстояла работа
следствия  по  уточнению и  квалификации  некоторых  деталей, еще предстояло
полное  признание  Абуталипом Куттыбаевым состава  преступления, но  главное
содержалось уже в  самой  формулировке  обвинения чрезвычайной  политической
актуальности, свидетельствующего об  исключительной бдительности и служебном
рвении Тансыкбаева.  И если для  Тансыкбаева это дело было большой удачей  в
жизни, то для Абуталипа Куттыбаева то был капкан, круг обреченности, ибо при
такой устрашающей формулировке исход мог быть только один - полное признание
инкриминируемых ему преступлений со  всеми вытекающими отсюда последствиями.
Никакого  иного исхода быть не могло. То был  случай абсолютно предрешенный,
само обвинение уже служило безусловным доказательством преступления.
   И  поэтому  о  конечном  успехе  своего  предприятия Тансыкбаев мог  не
беспокоиться. Той зимой  настал наконец  звездный  час  его  карьеры.  Из-за
незначительного служебного упущения он  на несколько лет задержался в звании
майора.  Но  теперь открывалась  новая  перспектива.  Совсем  не  так  часто
удавалось добыть в глубинке нечто подобное делу Абуталипа Куттыбаева. Вот уж
повезло так повезло.
   Да,  можно  сказать,  что  в  те  февральские  дни  1953  года  история
благоволила  к  Тансыкбаеву;  казалось,  история  страны только  для того  и
существовала,  чтобы  с  готовностью   служить  его  интересам.  Не  столько
осознанно,  сколько  интуитивно, он ощущал  эту  добрую  услугу истории, все
усиливавшей первостепенную  значимость  его  службы, а  тем самым  все более
возвышавшей и  его  самого в  его  собственных глазах,  и  потому  испытывал
возбуждение и подъем духа. Глядя в зеркало, он  удивлялся подчас - давно так
молодо  не сияли  его  немигающие  соколиные  глаза. И он  расправлял плечи,
удовлетворенно напевал под нос на чистейшем русском языке: "Мы рождены, чтоб
сказку сделать былью..." Жена, разделявшая его ожидания, тоже была в хорошем
настроении и приговаривала при случае: "Ничего, скоро и мы получим свое".  И
сын, старшеклассник, комсомольский активист, и  тот, хотя,  бывало, проявлял
непослушание,  когда касалось  заветного,  проникновенно  спрашивал:  "Папа,
скоро  с подполковником поздравлять?" На  то были свои  конкретные  причины,
пусть не касавшиеся Таксыкбаева впрямую и однако же...
   Дело  в  том, что  сравнительно  недавно,  около полугода тому назад, в
Алма-Ате состоялся закрытый процесс: военный трибунал судил группу казахских
буржуазных националистов. Эти враги трудового народа искоренялись беспощадно
и навсегда.  Двое  получили высшую  меру  наказания  - расстрел  -  за  свои
написанные  на  казахском языке  научные труды, в  которых  идеализировалось
проклятое патриархально-феодальное  прошлое в ущерб  новой действительности,
двое научных сотрудников Института языка и  литературы Академии  наук  -  по
двадцать пять лет каторги... Остальные - по десять... Но главное заключалось
не в этом, а в том,  что  в связи  с процессом из центра последовали крупные
государственные   поощрения  спецсотрудникам,  принимавшим  непосредственное
участие в изобличении  и  беспощадном  искоренении буржуазных националистов.
Правда,  госпоощрения тоже носили  закрытый  характер, но  это  нисколько не
умаляло их  весомости. Досрочное  присуждение очередных званий,  награждение
орденами   и  медалями,  крупные   денежные  вознаграждения   за  образцовое
выполнение  заданий, благодарности в приказах и прочие знаки  внимания очень
даже  украшали жизнь. И вселение особо  отличившихся в  новые  квартиры было
очень  кстати.  От всего  этого  нога  крепла, голос  мужал,  каблук  стучал
уверенней.
   Тансыкбаев не входил  в ту группу повышенных  в званиях и награжденных,
но в торжествах коллег  принимал активное участие. Почти каждый  вечер они с
женой  Айкумис  отправлялись в  очередной  "обмыв"  новых  званий,  орденов,
новоселий.  Целая  череда праздничных застолий  началась  еще в канун Нового
года, и они  были прекрасны, незабываемы. Слегка продрогшие  после холодных,
плохо  освещенных алма-атинских улиц, гости с порога  окунались  в радушие и
тепло  ожидавших  в новых  квартирах хозяев. И столько неподдельного сияния,
оживления и гордости изливали встречавшие  на пороге лица,  глаза! Поистине,
то были праздники избранных, заново познающих вкус счастья. В ту пору, когда
еще не забылись недавние нищета и голод военных лет, на окраинах государства
особенно  восторженно,  до  головокружения  от  удовольствия,  воспринимался
новый,  рафинированный комфорт. Здесь,  в  провинции,  только входили в моду
дорогие  марочные  коньяки,  хрустальные  люстры  и  хрустальная  посуда.  С
потолков  нисходило граненое  сияние трофейных  люстр, на  столах,  покрытых
белоснежными  скатертями,  мерцали трофейные  немецкие сервизы,  и  все  это
захватывало,  предрасполагало  к благоговейному  настроению,  точно  в  этом
заключался высший смысл бытия, точно ничего иного достойного внимания в мире
не могло и быть.
   Уже  в прихожей витали  запахи кухни,  где готовилось, помимо  прочего,
непременное  коронное  блюдо  -  нежная,  молодая  конина,  дедовская  пища,
унаследованная  от кочевой жизни,  причудливо источавшая  и в  новых  стенах
давнишние степные ароматы. И все собравшиеся чинно рассаживались, предвкушая
общую трапезу. Но  смысл застолья  заключался не только и  не столько в еде,
ибо,  насытившись, человек  начинает внутренне  страдать  от обилия  кушаний
перед  ним,   сколько  в  застольных  высказываниях  -  в   поздравлениях  и
благопожеланиях. В этом ритуале таилось нечто нескончаемо сладостное, и  это
сладостное самочувствие вмещало в себя и поглощало все, что таилось  в душе.
Даже  зависть  на  время  становилась как  бы  не  завистью, а  любезностью,
ревность - содружеством, а лицемерие ненадолго оборачивалось искренностью. И
каждый из присутствующих,  преображаясь  удивительным образом  в  похвальную
сторону, высказывался как можно умнее,  а главное - красноречивей,  невольно
вступая   в  негласное   состязание   с  другими.  О,  это  было   по-своему
захватывающее действо! Какие великолепные тосты  взмывали,  подобно птицам с
ярким оперением, под потолки с  трофейными  люстрами, какие речи изливались,
как писаные, заражая присутствующих все более высоким пафосом.
   Особенно взволновал Тансыкбаева и его  жену тост одного новоиспеченного
казахского  подполковника,  когда  тот,  торжественно  встав   из-за  стола,
заговорил  так  проникновенно  и  важно,  как  если   бы   он  был  артистом
драматического театра, исполнявшим роль короля, восходящего на трон.
   -Асыл  достар!1  -  начал   подполковник,   многозначительно
оглядывая  сидящих томным, величавым взглядом, как  бы подчеркивая тем самым
необходимость полного, совершенно серьезного внимания.  - Вы сами понимаете,
сегодня душа моя  полна  -  море счастья. Понимаете. И я хочу сказать слово.
Это мой час, и я хочу сказать. Понимаете.  Я всегда был безбожником. Я вырос
в комсомоле.  Я твердый большевик. Понимаете. И очень горжусь  этим. Бог для
меня  пустое  место.  То,  что бога нет, всем  известно, каждому  советскому
школьнику. Но я хочу сказать совсем о другом, понимаете, о том, что есть  на
свете бог! Минуточку, постойте, не улыбайтесь, дорогие мои. Ишь вы! Думаете,
поймали меня на  слове.  Нет,  нисколько! Понимаете. Я не имею в виду  бога,
выдуманного угнетателями трудовых масс до революции. Наш бог - это держатель
власти, волей которого,  как пишут в газетах, вершится эпоха на планете и мы
идем от победы к победе, к мировому торжеству коммунизма; это наш гениальный
вождь, держащий повод  эпохи в  руке, как, понимаете,  держит вожак каравана
повод головного  верблюда, это наш Иосиф Виссарионович! И мы следуем за ним,
он ведет  караван, и мы за ним - одной тропой. И  никто, думающий иначе, чем
мы, или имеющий в  мыслях не наши  идеи, не уйдет  от карающего  чекистского
меча,  завещанного нам железным Дзержинским.  Понимаете. Врагам мы  объявили
борьбу  до  конца.  Их  род,  их  семьи  и   всякие  сочувствующие  элементы
уничтожаются во имя  пролетарского  дела,  понимаете, как  листья  по  осени
сжигаются огнем в одной  куче.  Потому что идеология может быть только одна,
понимаете, и никакая  другая.  Вот мы с вами очищаем землю от идеологических
противников -  буржуазных  националистов,  понимаете, и прочих, и  где бы ни
затаился  враг, кем  бы он ни прикидывался, нет ему никакой  пощады. Везде и
всюду разоблачать классового врага, выявлять  вражескую агентуру, понимаете,
как учит нас товарищ  Сталин, бить врага, укреплять дух  народны