ал  он  через
толмача-уйгура, - что волею Верховного Неба будет тебе особый знак с высоты.
   Чингисхан  на мгновение  замер от неожиданности.  Пришелец то  ли не  в
своем уме, то ли не понимает, чем это для него может кончиться.
   - Какой знак, и откуда тебе это известно? - едва сдерживая раздражение,
хмуря лоб, поинтересовался всесильнейший.
   -  Откуда известно - не подлежит  оглашению. А  что  касается знака, то
скажу - над головой твоей будет являться облако и следовать за тобой.
   -   Облако?!  -  не  скрывая  изумления,  воскликнул  Чингисхан,  резко
вскидывая брови. И все вокруг невольно напряглись в ожидании взрыва ханского
гнева. Губы толмача побелели от страха. Кара могла коснуться и его.
   - Да, облако, -  ответил прорицатель. - Оно  будет  перстом  Верховного
Неба, благословляющего твое  высочайшее положение на земле. Но тебе надлежит
беречь это облако, ибо, утратив его, ты утратишь свою могучую силу...
   В  золотой  юрте  наступила глухая пауза.  Всего  можно было ожидать от
Чингисхана в тот миг, но вдруг ярость  его взгляда приугасла, как догорающий
в костре огонь. Преодолевая дикий порыв к расправе, он понял, что не следует
воспринимать слова  бродячего  вещуна  как вызывающую  дерзость и тем  более
карать его, что тем  самым он уронит свою ханскую честь. И Чингисхан сказал,
пряча в жидких рыжеватых усах коварную улыбку:
   - Допустим, Верховное Небо внушило тебе высказать  эти слова. Допустим,
я  поверил. Но  скажи  мне,  мудрейший  чужеземец, как  же я буду  оберегать
вольное облако в небе? Уж не  погонщиков ли на крылатых конях послать  туда,
чтобы  они стерегли  то  облако? Уж не взнуздать ли им его на всякий случай,
как необъезженного коня?! Как мне уберечь небесное облако, гонимое ветром?
   - А  это  уж  твоя  забота, -  коротко ответил  пришелец.  И опять  все
замерли, опять  воцарилась мертвая тишина, и опять побелели  губы толмача, и
никто из находившихся в золотой юрте  не посмел поднять глаза на несчастного
прорицателя, обрекшего  себя, то ли по  глупости, то ли непонятно  зачем, на
верную гибель.
   - Одарите его, и пусть идет, - глухо проронил  Чингисхан,  и  слова его
упали на души, как капли дождя на иссохшую землю.
   Странный, нелепый случай этот вскоре забылся. И то правда, каких только
чудаков  не бывает  на  свете.  Возомнил  себя вещуном! Но сказать,  что тот
чужеземец  просто  из легкомыслия рисковал головой, было  бы  несправедливо.
Ведь не мог он не понимать, на что идет. Что стоило ханским кезегулам тут же
скрутить его и привязать к хвосту дикой лошади - предать за непочтительность
и  наглость  позорной  смерти.  И  однако  же   что-то  сподвигнуло,  что-то
вдохновило того отчаянного пришельца, не дрогнув, предстать, как перед львом
в пустыне, перед самым грозным и беспощадным властелином. Был ли то поступок
безумца или это был действительно промысел Неба?
   И   когда  уже  все  забылось  в  беге  дней  проходящих,  незадачливый
предсказатель вдруг припомнился Чингисхану - ровно через два года.
   Целых два года ушло в империи на подготовку к Западному походу. Позднее
Чингисхан  убедился в том, что  на  его власть обретающем пути  неудержимого
расширения  пределов  империи  эти два  года  были самым деятельным периодом
сбора сил  и средств  к мировому прорыву, к вожделенной цели его, к  захвату
тех  земель и  краев,  овладев  которыми,  он  мог  по  праву  считать  себя
Властелином  всех Четырех  Сторон  Света, всех  дальних  пределов мира, куда
только  способна  была  докатиться  волна  его несокрушимой конницы. К  этой
параноической идее,  к неотвратимой  жажде  всевладычества  и  всемогущества
сводилась  в  итоге жесточайшая суть степного  властелина, его  историческое
предназначение. И потому вся жизнь его империи - всех  подвластных улусов на
огромных азиатских просторах, всего разноплеменного населения, усмирившегося
под единой  твердой рукой,  всех имущих и  обездоленных  во  всех  городах и
кочевьях  и в  конечном счете каждого человека, кем бы он ни был и чем бы он
ни  занимался, была  целиком  подчинена этой ненасытной вовеки,  дьявольской
страсти - все новых и новых завоеваний, все новых и новых покорений земель и
народов.  И  потому   поголовно  все  были   заняты  единым  служением,  все
подчинялись  единому замыслу -  наращивания,  накопления,  совершенствования
военной  силы Чингисхана. И все, что  можно было добыть из недр и изготовить
для  вооружения,  вся живая,  созидающая деятельность обращались  на потребу
нашествия, могучего рывка  Чингисхана в  Европу,  к ее  сказочно  богатейшим
городам, где каждого воина ждала обильная добыча, к ее густо-зеленым лесам и
лугам с травостоем по брюхо лошади, где кумыс потечет  рекой;  отрада власти
над миром  коснется каждого,  кто  пойдет  в  поход  под  изрыгающими  пламя
драконовыми знаменами Чингисхана, и каждый усладится победой, как  женщиной,
заключающей в лоне своем высшую сладость. Идти, побеждать  и  покорять земли
повелевал великий хаган, и тому предстояло быть....
   Чингисхан  был   в  высшей   степени   человеком  дела,  расчетливым  и
прозорливым. Готовясь к вторжению в Европу, он прикинул, предусмотрел все до
мелочей. Через верных лазутчиков и перебежчиков, через купцов  и пилигримов,
через странствующих  дервишей,  через деловых  китайцев,  уйгуров, арабов  и
персов выведал все, что  следовало знать  для продвижения огромных  воинских
масс,  -  все  наиболее удобные  пути  и переправы. Им были учтены  нравы  и
обычаи,  религии  и  занятия  жителей тех  мест, куда  двигались его войска.
Писать  он не умел, и все это приходилось  держать в  уме, соотнося пользу и
вред  всего,  что  ждало его  в  походе. Только  так  могла  быть достигнута
слаженность в деле и,  самое главное,  неукоснительная, железная дисциплина,
только так можно  было  рассчитывать на успех. Чингисхан не допускал никаких
послаблений - никто и ничто не  должны были быть  помехой главной его цели -
завоеванию Европы.
   Именно   тогда,   продумывая  свою   стратегию,   Чингисхан  пришел   к
беспрецедентному  в веках повелению - запрету  деторождения в  народе-армии.
Дело в том,  что жены и  малые  дети  боевых  конников  обычно  следовали за
войском в  семейных обозах, кочуя с армией  с места на  место. Традиция  эта
существовала  издавна,  диктовалась  она  жизненной  необходимостью,  ибо  в
нескончаемых междоусобицах враги нередко мстили друг другу,  истребляя жен и
детей,  оставшихся на местах без защиты. Причем беременных женщин  убивали в
первую очередь, чтобы подсечь корень рода.  Но  жизнь  со временем менялась.
Прежде постоянно  враждовавшие племена при Чингисхане все больше примирялись
и объединялись под единым куполом великого государства.
   В молодости,  когда  Чингисхан  еще  именовался  Темучином,  он  немало
повоевал с соседними племенами, и сам лютовал, и настрадался, и любимая жена
его Бортэ была похищена при набеге меркитов и побывала в наложницах. Возымев
власть, Чингисхан стал пресекать междоусобицы со всей беспощадностью. Распри
мешали ему править, подрывали силы государства.
   Шли годы, и постепенно надобность в  старой форме обозно-семейной жизни
отпадала. Но  самое главное - семья в обозе становилась бременем для  армии,
помехой  мобильности  в  военных  операциях широкого  масштаба,  особенно  в
наступлении и  на переправах  через водные препятствия. Отсюда  и высочайшее
указание степного властелина - категорически запретить женщинам, следующим в
обозах  за  войском,  рожать детей  до  победоносного  завершения  Западного
похода. Это повеление сделано  им  было за полтора года до  выступления.  Он
сказал тогда:
   - Покорим западные страны, остановим коней, сойдем со стремян - и пусть
тогда обозные женщины рожают, сколько хотят. А до  этого мои  уши  не должны
слышать вестей о родах в туменах...
   Даже законы естества  отвергал Чингисхан ради военных побед, кощунствуя
над самой жизнью и над Богом.  Он хотел и Бога поставить себе на службу, ибо
зачатие есть весть от Бога.
   И  никто  ни в народе, ни в армии  не воспротивился и даже не  помыслил
воспротивиться  насилию; к тому  времени власть  Чингисхана  достигла  такой
невиданной   силы   и  средоточия,   что  все   беспрекословно   подчинились
неслыханному повелению на запрет деторождения, поскольку ослушание неизбежно
каралось смертью...
   Вот  уже семнадцатый день, как Чингисхан, находясь в пути, в походе  на
Запад, испытывал  особое,  небывалое  состояние духа.  Внешне  великий хаган
держался,  как  и  всегда,  как подобало его  особе, -  строго,  отчужденно,
подобно соколу  в часы покоя. Но  в  душе он  ликовал,  пел песни  и сочинял
стихи:
   ...Облачной ночью,
   Юрту мою прикрытым дымником
   Окружив, лежала стража моя
   И усыпляла меня в дворцовой юрте моей.
   Сегодня в пути хочу сказать благодарность:
   Старейшая ночная стража моя
   На ханский престол меня возвела!
   В снежную бурю и мелкий дождь,
   Пронизывающий до дрожи,
   В проливной дождь и просто дождь
   Вокруг походной юрты моей
   Стояла, меня не тревожа,
   И сердце мое успокаивала стража моя!
   Сегодня в пути хочу сказать благодарность:
   Крепкая ночная стража моя -
   На престол меня возвела!..
   Среди врагов, учинивших смуту,
   Колчана из березовой коры
   Еле слышный шорох услышав,
   Без промедления бросалась бороться.
   Бдительной ночной страже моей
   Сегодня в пути хочу сказать благодарность.
   Загривки люто вздыбив при луне,
   Верная стая волков
   Вожака обступает, выходя на охоту.
   Так в набеге на Запад со мной
   Неразлучна сивогривая стая моя.
   Белые клыки моего трона всюду со мной...
   Благодарность пою им в дороге...
   Стихи эти,  прозвучи они вслух, были  бы неуместны в устах Чингисхана -
ему ли  было  заниматься  душеизлияниями! Но в пути, находясь  с  утра и  до
вечера в седле, он мог позволить себе и такую роскошь.
   Главной  причиной  его  душевного  торжества  было  то,  что   вот  уже
семнадцатый день, с утра  и до вечера, над головой  Чингисхана плыло в  небе
белое  облако  -  куда  он,  туда  и  оно.  Сбылось-таки  вещее предсказание
прорицателя. Кто бы мог подумать! А ведь что  стоило умертвить того чудака в
тот  же час за вызывающую непочтительность  и  дерзость, недопустимую даже в
мыслях. Но странник не был убит. Значит, такова воля судьбы.


   В  первый  же день выхода  в  поход, когда все тумены,  обозы  и  стада
двинулись  на  Запад,  заполнив  все пространство,  подобно черным  рекам  в
половодье, меняя в полдень на ходу притомившегося коня,  Чингисхан  случайно
глянул ввысь, но не придал никакого значения небольшой белой тучке, медленно
плывущей, а возможно, и замершей на месте как раз над его головой, - мало ли
тучек слоняется по миру.
   Он  продолжал путь, сопровождаемый державшимися чуть поодаль кезегулами
и  жасаулами, занятый своими мыслями,  озабоченно обозревая  с седла округу,
вглядываясь в движение  многотысячного  войска, послушно  и рьяно идущего на
покорение  мира, настолько послушного его личной  воле и настолько рьяного в
исполнении его помыслов, как если бы то были не люди, среди которых каждый в
душе желал  быть таким же властным, как он, а пальцы его  собственной  руки,
перебирающие поводья коня.
   Вновь  взглянув  на небо  и  обнаружив  то же самое  облако  над собой,
Чингисхан опять не  подумал ничего особенного. Нет, не подумал он, одержимый
идеей  мировых  завоеваний,   почему   облако   следует  поверху  в  том  же
направлении, что и всадник  внизу. Да и какая связь могла существовать между
ними?
   И никому из идущих в походе облако не бросилось в глаза, никому не было
до него дела, никто  и не предполагал, что средь бела дня  свершилось  чудо.
Зачем  было  шарить взором в необозримой выси, когда требовалось глядеть под
ноги. Войско  шло себе,  тянулось  в  походе, продвигаясь  темной  массой по
дорогам,  низинам и взгорьям, вздымая пыль из-под копыт  и  колес,  оставляя
позади пройденные расстояния, быть может, навсегда и необратимо. И все это с
готовностью  совершалось в угоду ханской мании и воле, и десятки тысяч людей
с готовностью шли, гонимые  и  вдохновляемые  им, жаждущим приращения славы,
власти, земель.
   Так они шли, и уже близился вечер. Предстояло разместиться на ночь там,
где застигнет тьма, и с утра снова двинуться в путь.
   Для ночлега  хана и  его  свиты обслуживающие их чербии заблаговременно
соорудили дворцовые юрты. Они уже виднелись далеко  впереди белыми куполами.
Ханское знамя  - черное  полотнище с  ярко-красной каймой  и огненным, шитым
шелком  и  золотыми  нитями  драконом,  изрыгающим пламя  из  пасти,  -  уже
развевалось на ветру возле главной дворцовой юрты. Не спуская глаз с дороги,
кезегулы  -  отборные  и  мрачные  силачи  -  стояли  наготове   в  ожидании
повелителя. Здесь предстояла  общая  вечерняя  трапеза, здесь же  после  еды
Чингисхан собирался  провести  первую  встречу с войсковыми  нойонами, чтобы
обсудить результаты  первого дня  похода и  планы на следующий. Успех начала
великого движения настраивал Чингисхана на общительный лад - он не прочь был
устроить в  тот вечер пир для нойонов, послушать их  речи и самому высказать
повеления и то, что он  соизволит изречь, когда все и каждый станут сгустком
внимания, будто сгустившееся цельное молоко, будет сказано для  всех Четырех
Сторон Света, скоро все  Стороны Света будут  покорно внимать его слову, для
этого он и ведет войска - для утверждения слова своего. А слово - это вечная
сила.
   Но пиршество Чингисхан затем отменил. Смятение души потребовало полного
уединения. И вот почему...
   Приближаясь  к  месту  привала,  Чингисхан снова  обратил  внимание  на
знакомое  облако  над головой - уже в третий раз.  И  тут только сердце  его
екнуло. Пораженный  невероятной догадкой, он похолодел,  и земля  поплыла  у
него перед глазами -  он едва успел  схватиться  за гриву коня. Такого с ним
никогда  не случалось,  ибо  ничто из сущего на  темногрудой  Земле  Этуген,
незыблемой основе  мира, дарованной Небом  для житья и владычества, не могло
ошеломить его настолько, чтобы он ахнул от неожиданности; казалось, все было
изведано,  ничто на свете не могло  уже поразить  его жестокий ум, восхитить
или опечалить его заматеревшую в кровавых делах  душу, никогда не случалось,
чтобы он, уронив свое ханское достоинство, испуганно вцеплялся в гриву коня,
как  какая-то баба.  Такого не могло и не должно было  быть, поскольку давно
уже,  можно  сказать, с ранних лет, с  тех  пор, как он пристрелил  из  лука
своего   единокровного  братца   отрока  Бектера,  повздорив  с  ним   из-за
выловленной  рыбешки, а  на  самом  деле  уловив  рано  проснувшимся волчьим
чутьем, что им в одном  седле судьбы  не усидеть, -  с  тех пор убедился он,
постигнув  устроение жизни самым верным,  безошибочным способом -  попранием
силой, что нет и не может быть ничего такого, что не покорилось бы силе, что
не пало бы на колени, не  померкло бы, не сокрушилось бы в прах под  напором
грубой мощи, будь то камень, огонь, вода, дерево, зверь или птица, не говоря
уж  о грешном  человеке.  Когда сила  силу  ломит,  удивительное  становится
ничтожным,  а  прекрасное  -  жалким.  Отсюда  устоялся   вывод:   все,  что
попирается,  то  ничтожно,  а  все,  что  простирается  ниц,  -  заслуживает
снисхождения в меру прихоти снисходящего. И на том мир стоит...
   Но  совсем  иное дело,  когда  речь  о Небе,  олицетворяющем Вечность и
Бесконечность,  о  которых  толкуют  подчас гималайские странники,  бродячие
книжники. Да, лишь Оно, непостижимое  Небо, было ему неподвластно, неуловимо
и  недоступно. Перед  Небом-Тенгри он  и  сам  был  никем -  ни восстать, ни
устрашить, ни двинуться походом. И  оставалось только молиться и поклоняться
Небу-Тенгри,  ведающему  земными  судьбами  и,  как  утверждали  гималайские
книжники,  движением  миров. А потому, как  и всякий смертный,  в  искренних
заверениях  и  жертвоприношениях  умолял  он   Небо  благоволить  к  нему  и
покровительствовать  ему, помочь твердо владеть людским миром, и, если таких
подлунных  миров, как  утверждают  бродячие  мудрены,  великие множества  во
Вселенной, то что стоит Небу  отдать  земной мир ему, Чингисхану, в полное и
безраздельное господство, во владение его роду из колена в колено, ибо  есть
ли  на свете  более  могущественный и  достойный среди людей, нежели он; нет
такого,  кто  превосходил  бы  его  в  силе, чтобы  править  всеми  Четырьмя
Сторонами Света.  В тайных помыслах своих он  все  больше верил,  что  имеет
особое  право  просить  у  Верховного Неба  того, чего  никто не осмеливался
просить, - безграничного владычества над народами, - ведь должен кто-то один
быть правителем, так пусть будет тот,  кто  сумеет покорить силой  других. В
своей безграничной  милости  Небо  не  чинило ему помех в его завоеваниях, в
приращении   господства,  и,   чем  дальше,   тем  больше  укреплялся  он  в
уверенности,  что  у  Неба он  на  особом  счету,  что верховные силы  Неба,
неведомые людям, на его стороне. Все ему сходило с рук, а  ведь какие только
яростные  проклятия  не  призывались на  его голову из уст вопиющих  во всех
краях, где прошелся он огнем  и мечом, но ни одно из этих  жалких  проклятий
никак не сказалось на его  все возрастающем  величии и всеустрашающей славе.
Наоборот, чем больше  его  проклинали,  тем больше  пренебрегал он стонами и
жалобами, обращенными  к Небесам.  И однако же бывали случаи, когда нет-нет,
да и закрадывались в душу тяжкие сомнения  и опасения, как бы не  прогневить
Небо, как бы не навлечь  на  себя небесные кары. И тогда великий хан замирал
на некоторое время, подавлял себя в себе, давал подданным слегка передохнуть
и  готов  был принять справедливый укор Неба  и даже покаяться.  Но Небо  не
гневалось, ничем  не  проявляло  своего недовольства и  не лишало  его своей
безграничной милости. И он, как в азартной игре,  все больше шел на риск, на
вызов тому, что считалось небесной справедливостью, испытывал терпение Неба.
И Небо терпело! И из этого он делал вывод, что ему все дозволено. И с годами
укреплялся в  уверенности, что он и  есть избранник  Неба, что он и есть Сын
Неба.
   И не  потому уверовал  он в  то, во что уверовать можно лишь в сказках,
что на великих празднествах певцы верховые, разъезжая перед толпами, слагали
песни, именуя его  Небом  Рожденным, и тысячи рук, ликуя, воздевались к Небу
при этом - то была низкая людская лесть. А заключал он из собственного опыта
-  Божественное  Небо  покровительствует  ему во всех делах  потому,  что он
отвечает помыслам самого  Неба-Тенгри,  иначе говоря, он  -  проводник  воли
Верховного Неба  на  земле.  А Небо, как и он, признает  только силу, только
проявления силы, только носителя силы, коим он себя и почитал...
   Иначе  чем  было бы  объяснить  то, что порой дивило  и  его  самого, -
стремительное  восхождение, подобное взмывающему соколу, к высотам грозной и
головокружительной   славы,  к  повелительству  миром   мальчишки-сироты  из
обедневшего  рода  мелких аратов-киятов,  что  жили  испокон века  охотой да
скотоводством.  Как  могло случиться такое  небывалое  в  истории  овладение
гигантской властью  - ведь,  в  лучшем  случае,  жизнь  могла  бы  уготовить
отчаянному сироте судьбу лихого налетчика-конокрада, кем он и  был поначалу.
Гадать не  приходилось -  без промысла  Неба-Тенгри  однолошадного  Темучина
никогда не осенило бы знамя с золотыми, огнеизрыгающими драконами, и никогда
бы не именоваться ему Чингисханом и не восседать под куполом Золотой юрты!..
   И   вот   подтверждение  тому,   что  все  именно   так,  вот   явилось
неопровержимое    свидетельство,    наглядное    доказательство    Небесного
благорасположения  к  хагану  Азии!  Вот оно перед взором,  чудесное облако,
заведомо  предсказанное   бродячим  прорицателем,  который   чуть   было  не
поплатился  головой за свое юродство.  Но  слова его сбылис