х масс - вот
наш девиз. Сегодня, когда  меня  отличили,  когда зачитан приказ о досрочном
присвоении звания, я клянусь и  впредь неуклонно следовать сталинской линии,
понимаете,  искать врага, находить  и обнажать его  преступные  замыслы,  за
которые он понесет неотвратимое, суровое  наказание.  Понимаете  ли, главных
националистов  мы  обезвредили,  но  притаились  в  институтах  и  редакциях
сочувствующие. Но  и они  никуда от нас  не  уйдут,  и не  будет никакой  им
пощады. Как-то  на допросе мне  один  националист,  понимаете, говорит,  все
равно,  говорит,  ваша  история  зайдет в тупик, и  вы  будете прокляты, как
дьяволы. Понимаете?!
   - Такого  надо было на  месте  пристрелить! - не удержался Тансыкбаев и
даже привстал сердито.
   - Верно, майор, я бы так и поступил, - поддержал его подполковник, - но
он еще нужен был  для  следствия, и я  ему  сказал, понимаете, я ему сказал:
пока мы  зайдем в тупик, тебя, сволочь, давно уже не будет на свете!  Собака
лает, а сталинский караван идет...
   Все разом захохотали, зааплодировали,  одобряя достойную  отповедь тому
ничтожному националисту, все разом  встали с  вытянутыми наготове бокалами в
руках. "За Сталина", - выдохнули все разом, и все  выпили, демонстрируя друг
другу опустевшие  бокалы, как бы подтверждая  тем самым истинность сказанных
слов и свою верность им.
   Затем было сказано еще многое  в продолжение этой мысли. И  слова  эти,
самовоспроизводясь   и   умножаясь,   долго   еще  кружились  над   головами
собравшихся, накопляя  в себе  скрытый  гнев и  ярость,  как рой распаленных
диких ос, все более озлобляющихся оттого, что они ядоносны и их много.
   В душе же Тансыкбаева вскипала своя крутая волна, будоражила в нем свои
мысли, укрепляя его решимость, и не потому,  что подобные высказывания  были
внове для  него,  вовсе  нет, напротив,  вся  его  жизнь и  жизнь  всех  его
многочисленных сослуживцев  так же,  как  и  всего обозримого  общественного
окружения, протекала изо  дня в день  именно в этой  атмосфере беспрерывного
подстегивания,  неукротимой борьбы, названной  классовой и  потому  во  всем
абсолютно  оправдываемой.  Но   была   тут   одна  негласная  проблема.  Для
постоянного  накала  борьбы нужны  были все  новые  и  новые  объекты, новые
направления  разоблачений;   поскольку   многое  в  этом  смысле   было  уже
отработано, едва ли не исчерпано  до дна, вплоть до депортации целых народов
в погибельные ссылки в Сибирь и Среднюю Азию, то  стало все труднее собирать
"поголовный" урожай с полей,  прибегая на старый лад к обвинениям в наиболее
ходовом   на  национальных  окраинах   варианте   -  в  буржуазно-феодальном
национализме.  Наученные  горьким  опытом,  когда  по  малейшему   доносу  в
идеологической сомнительности того или  иного лица незамедлительно следовала
расправа  с  ним  и близкими  ему, люди уже  не допускали роковых ошибок, не
говорили и  не  писали ничего  такого,  что  можно  было  бы истолковать как
проявление  национализма.  Напротив,  многие  стали  чересчур  осторожны   и
осмотрительны,  настолько,  что  громогласно  отрицали  любые   национальные
ценности, вплоть до отказа от родного языка. Попробуй схвати такого, если на
каждом шагу он заявляет, что говорит и думает непременно на языке Ленина...
   И именно  в этот оскудевший событиями период,  трудный для  наращивания
борьбы  по  выявлению новых скрытых  врагов,  майору  Тансыкбаеву,  пусть  и
случайно,  но все же  повезло.  Донос  на  Абуталипа Куттыбаева  с  разъезда
Боранлы-Буранный попал ему в руки как довольно второстепенный по  значимости
материал,  скорее  для ознакомления,  нежели  для  серьезного расследования.
Однако Тансыкбаев  не  упустил  своего. Чутье  не подвело его. Тансыкбаев не
поленился, съездил на место  разобраться и теперь все  больше убеждался, что
это скромное, на  первый взгляд, дело  при соответствующей  обработке  может
обрести достаточную весомость. И, стало быть, если все образуется как  надо,
то  поощрения  свыше наверняка не  обойдут  и  его.  Разве  не свидетель  он
подобного торжества в данный момент за данным столом, разве не знает он, как
устраиваются подобные вещи? Разве худо ему среди этих хорошо знакомых людей,
верой  и  правдой  преданных Богу-Власти и поэтому блаженствующих  сегодня с
хрусталем на столе  и на потолке? Но путь к Богу-Власти только один -  через
черное, неустанное служение ему в выявлении и разоблачении замаскировавшихся
врагов.
   А среди врагов следует особенно бдительно следить за теми, кто  побывал
в плену.  Они преступники  уже потому, что не пустили себе  пулю в  лоб, ибо
обязаны  были  не  сдаваться,  а умереть  и этим  доказать  свою  абсолютную
преданность Богу-Власти, который  требовал неукоснительного - умереть, но не
сдаваться  в плен. А кто сдался, тот - преступник. И неизбежная кара за  это
должна  служить  предупреждением всем,  на все  времена  - на все поколения.
Такова  установка самого Вождя -  Бога-Власти. Куттыбаев  же,  взятый им  на
расследование,   как  раз   из   числа  бывших  военнопленных,  причем,  что
чрезвычайно важно,  в его деле есть очень нужная  зацепка, очень  актуальная
деталь, -  если удастся выбить  у Куттыбаева признание  на  этот счет, пусть
даже небольшой факт, то и  это может пригодиться в большом деле, как гвоздок
на  своем  месте,  -  послужить  для  разоблачения  изначально предательских
замыслов ревизионистской клики Тито - Ранковича, претендующей на особый путь
развития  Югославии  без  одобрения Сталина.  Ишь, чего захотели!  Давно  ли
кончилась  война, а  они уже отделяться  решили. Не выйдет! Сталин развеет в
прах эту идею и пустит ее по ветру. И совсем нелишне будет при этом доказать
в очередной  раз, пусть на  малом  факте, что предательские  ревизионистские
идеи зарождались в Югославии уже давно, еще в годы  войны среди партизанских
командиров, и что происходило это под прямым  влиянием английских спецслужб.
А  в  записках  Абуталипа  Куттыбаева  есть  воспоминания,  как  югославские
партизаны  встречались  с  англичанами,  стало  быть,  есть  все   основания
заставить его  сказать  то, что требуется  сейчас.  А  раз  так,  необходимо
добиться этого  во что  бы то  ни стало. Расшибиться в лепешку, но заставить
этого сарозекского писаку выложить  все, что надо. Ведь  в политике пригодно
все, что  летит в подветренную  сторону.  Каждая мелочь  может  пригодиться,
может послужить  камнем,  брошенным  во  врага, чтобы  добить его в  идейной
схватке. Отсюда возникает задача добыть тот  камень, даже камушек, и,  пусть
символически,  но  как бы  самолично,  от  сердца,  вложить  его, тот лишний
камушек, в руку  самого Бога-Власти,  чтобы,  если не сам Он, то поручил бы,
кому  следует,  пульнуть  тем камнем в  прихвостней,  как  пишут  в газетах,
ненавистного ревизиониста Тито и его приспешника Ранковича. А не пригодится,
скажут мелковат,  все  равно усердие  зачтется...  Глядишь,  все,  кто сидят
сейчас за  столом, окажутся и у него, будут сидеть вот так  в  его  доме  по
отменному случаю. Ведь смысл жизни - в счастье, а успех - начало счастья.
   Об этом думалось в тот званый вечер кречетоглазому Тансыкбаеву, и, сидя
за столом и вроде бы по ходу разговоров  перебрасываясь репликами с другими,
он, как пловец в бурном потоке реки, плыл в  тот час в нарастающей стремнине
своих  страстей и вожделений. И лишь жена его Айкумис,  хорошо знавшая мужа,
заметила,  что с ним что-то происходит, что он готовится к чему-то, как ярый
зверь,  вышедший ночью на охоту и уже учуявший добычу. Она видела это по его
глазам,  немигающий,  соколиный  взор   которых  временами  то  леденел,  то
покрывался дымкой взволнованности.  И поэтому она шепнула ему: "Отсюда уйдем
вместе со всеми и  только  домой". Тансыкбаев нехотя кивнул в ответ. Не стал
при  людях  возражать,  хотя стоило  бы. В  его голове вызревал новый, более
широкий план действий. Ведь вместе с  Куттыбаевым в  югославских  партизанах
побывало  много  других  пленных,  сегодня отсиживающихся по углам, -  стало
быть, они тоже могут что-то знать, что-то вспомнить, не так трудно заставить
Куттыбаева назвать наиболее активных из  них.  Необходимо поднять материалы,
завтра  же  надо сделать  соответствующий запрос. Или  же  самому  как можно
скорее побывать в центре. И  разобраться, раскопать  и  заставить Куттыбаева
подтвердить нужное.  А  затем, на основе его показаний, предъявить обвинения
бывшим  военнопленным,  воевавшим  в Югославии, привлечь  этих лиц  заново к
ответственности за недоносительство, за сокрытие при прохождении комиссии по
депортации   в   Советский   Союз   предательских    замыслов    югославских
ревизионистов. И  людей такого сорта может  обнаружиться не одна сотня  и не
одна тысяча, которых  следовало бы -  и надо подать эту идею, скорей всего в
форме  секретной  записки  - пропустить через мельницу допросов, чтобы затем
загнать эту публику в лагеря и на том положить конец...
   При этой мысли, осенившей его за столом, уставленным всяческой снедью и
коньячными рюмками,  Тансыкбаев почувствовал подъем  настроения,  захотелось
еще выпить, захотелось еще закусить,  петь, тормошить соседей  и смеяться от
удовольствия  и  предощущения какого-то нового поворота  в  жизни. Он окинул
сидящих   благодарным   взором   таинственно   засиявших   глаз,  ведь   все
присутствующие были  свои, родные люди, одним миром  мазанные и оттого столь
приятные  в   ту  минуту,  и  они  не  подозревали,  эти  родные  люди,  что
присутствуют при  моменте,  когда  у  него рождаются великие идеи.  Все  это
вызвало  горячий  прилив  крови   к  голове  и  радостные,  учащенные  удары
ликующего, звенящего сердца.
   Возникший замысел заключал в себе вполне реальную перспективу повышения
по службе. Получалось разумно  и логично: чем больше вытравишь  притаившихся
врагов,  тем больше выиграешь и сам. Такая перспектива  окрыляла  душу. И он
подумал  не без гордости:  "Вот так устраивают умные  люди свои дела! И я не
остановлюсь  на  полпути, чего бы это ни  стоило!" И  захотелось  немедленно
действовать - тотчас вызвать машину из гаража и помчаться туда, в полуподвал
с  зарешеченными  окнами,  называемый  следственным  изолятором,  где  сидел
Абуталип Куттыбаев, и  сразу  приняться за  дело  -  допрашивать,  не  теряя
времени,  прямо  там, в  камере,  да так допрашивать, чтобы  душа  у того от
страха в  кишках замирала. И никаких  двусмысленностей насчет  исхода  дела;
признает Куттыбаев вину, подтвердит англо-югославские задания, назовет всех,
кто вместе  с ним был в партизанах,- получит 58 статью  с пунктом 1-"б" - 25
лет  лагерей,  а  нет  - расстрел  за измену, за агентурное сотрудничество с
иностранными спецслужбами и  идеологически подрывную  работу  среди местного
населения. Пусть крепко подумает.
   Представляя себе,  как  все  это  будет происходить, Тансыкбаев  многое
предвидел  наперед:  и  то,  как сложится  разговор  на допросе,  как  будет
упираться Куттыбаев и какие меры придется предпринять, чтобы сломить его, но
он знал также, что все равно тот никуда не денется, выбора у него  нет, если
хочет жить.  Конечно,  будет  упорно  оправдываться, дескать,  ни  в чем  не
виновен,  плен  искупил  с  оружием  в  руках, воюя  вместе  с  югославскими
партизанами,   был  ранен,   пролил   кровь,  по  окончании   войны   прошел
депортационную комиссию, после войны честно трудился и т. д. и т. п. Все это
пустой разговор. Откуда Куттыбаеву знать, что он нужен не в этом, а совсем в
ином качестве.  И что в  том качестве,  в котором он требуется, он  послужит
началом целой акции по  искоренению затаившихся врагов государства. Он нужен
как  первое  звено,  за которым  потянется  вся цепь.  Что  может  быть выше
государственных интересов? Иные думают -  жизнь людская. Чудаки! Государство
- это печь, которая горит только  на одних дровах  - на людских. А иначе эта
печь  заглохнет, потухнет.  И надобности в  ней  не будет. Но те же  люди не
могут  существовать  без  государства.  Сами  себе  устраивают  сожжение.  А
кочегары обязаны подавать дрова. И на том все стоит.
   Философствуя  обо всем  этом,  поскольку  в партшколе  когда-то кое-что
слышал о  классических учениях, сидя за столом рядом  с  женой, от  которой,
казалось  бы,  трудно  укрыть мысли, успевая кивать и поддакивать  соседям в
общем  разговоре,  Тансыкбаев восхищался  втайне  тем,  как чудесно  устроен
человек. Вот,  к примеру, он сидит в компании, в званых гостях, делает  вид,
будто  целиком и полностью поглощен значимостью этого момента, а  сам думает
совершенно о  другом. Кто  может представить,  на что  он  нацелился,  какие
вызревают у него планы?! Сознание того, что в  нем, мирно сидящем за столом,
таится нечто сокрушительное, неотвратимое, зависящее только от его воли, что
пока никому не  доступны его  замыслы,  скрытая  сила  которых,  реализуясь,
заставит людей  ползать  на коленях перед ним, а через него  - и перед самим
Богом-Властью,  и  что  в  этой  связи он является  одной из  ступеней среди
множества,  и   все-таки  считанных,  ступеней  к  устрашающему   пьедесталу
Бога-Власти, вызывало в нем физическое блаженство и нетерпение, как при виде
вкусной  еды  или  в  исступленном  предощущении совокупления.  И от  каждой
следующей рюмки это возбуждение в нем все больше нарастало и завладевало им,
растекаясь  по телу  истомой ускоряющихся  кровотоков, и ему  стоило немалых
усилий сдерживаться,  твердя  себе, что он начнет осуществлять свой  план не
далее как завтра, что он все еще успеет.
   Перебирая в уме детали предстоящего дела, Тансыкбаев  испытывал чувство
глубокого  удовлетворения   основательностью  своих  намерений,  логичностью
замысла.  И  все  же было  ощущение,  что  чего-то  еще  вроде  не  хватает,
требовалось  еще что-то  додумать, и какие-то улики вроде  остались  еще  не
задействованы, не осмыслены в достаточной мере.
   К  примеру,  что-то ведь  таилось  в  записях  Куттыбаева  о  манкурте.
Манкурт! Оболваненный манкурт, убивший свою мать! Да, конечно, это старинная
легенда, но что-то записывавший легенду Куттыбаев ведь имел в виду?! Не зря,
не случайно он так старательно и подробно записал это сказание. Да, манкурт,
манкурт...  Что  же тут сокрыто,  если  иносказательное,  то что  именно?  И
главное,  как  собирался Куттыбаев использовать  историю  манкурта  в  своих
подстрекательских целях, в какой форме, каким образом? Очень смутно угадывая
в легенде о манкурте нечто идеологически подозрительное, Тансыкбаев, однако,
еще не  мог  это категорически утверждать, не было полной уверенности, чтобы
уличить наверняка. Вот если бы назвать эту  легенду, как  полагается в таких
случаях, антинародной  и за это привлечь  к  ответственности,  но как? Здесь
Тансыкбаеву не  хватало компетентности, это он понимал. Надо бы обратиться к
какому-нибудь  ученому. Ведь вот  с разоблачением буржуазных  националистов,
которое они сегодня обмывали, так все и было - обнаружили группировку, затем
одни знатоки-ученые были выпущены на других с обвинениями в национализме,  в
воспевании  прошлого в  ущерб  сталинской  социалистической  эпохе, и  этого
оказалось достаточно, чтобы мельница заработала круглыми сутками. И все-таки
что-то да таилось в том, как тщательно Куттыбаев записывал историю манкурта.
Требовалось еще раз внимательно вчитаться в каждое слово, и если обнаружится
хотя бы  малейшая зацепка,  то  и  запись легенды использовать,  приобщить к
делу, вменить в вину.
   Кроме того, среди бумаг Куттыбаева  обнаружен текст еще  одной легенды,
под названием  "Сарозекская казнь", -  из времен  Чингисхана. Тансыкбаев  не
сразу  обратил  внимание  на  эту  стародавнюю  историю  и   только   теперь
призадумался. Ведь в ней, если  поразмыслить, вроде бы можно усмотреть некий
политический намек...


   * * *
   Идя походом на завоевание Запада, ведя за собой через великие азиатские
пространства народ-армию,  Чингисхан  в  сарозекских  степях учинил казнь  -
предал повешению воина-сотника и молодую  женщину-золотошвейку, вышивальщицу
триумфальных шелковых знамен с огнедышащими драконами на полотнищах...
   К  тому  времени большая  часть  Азии  была уже под  пятой  Чингисхана,
поделена на улусы между  его сыновьями,  внуками и  полководцами.  Теперь на
очереди стояла участь краев за Итилем (Волгой), участь Европы.
   В сарозекских степях была уже  осень.  После дружных дождей пополнились
водой пересохшие  за лето озерца и реки  - значит будет  чем поить  коней  в
пути.  Степная армада  поспешала.  Переход через сарозекские  степи считался
наиболее трудной частью похода.
   Три армии  -  три  тумена по десять тысяч  воинов - двигались  впереди,
широко развернув фланги. О мощи туменов можно было судить по их поступи - по
зависшей на многие версты по горизонту, как дым после степного  пожара, пыли
из-под копыт. Еще два тумена с запасными табунами, обозами и яловыми стадами
на  каждодневный  убой  следовали позади  - в  этом  можно  было  убедиться,
оглянувшись, - там тоже  вилась пыль  в полнеба.  Были еще  и  другие боевые
силы, которые нельзя было  увидеть из-за их  удаленности от этих мест. К ним
надо было скакать  несколько дней -  то были правые и  левые  крылья, по три
тумена в каждом крыле. Те войска двигались самостоятельно в сторону Итиля. К
началу  холодов предполагалась  на  берегу  Итиля  встреча в  ханской ставке
командующих всех одиннадцати  туменов  с тем, чтобы  согласовать  дальнейшие
действия и  двинуться  по  льду через Итиль  в богатые и  славные  страны, о
покорении  которых  грезил  Чингисхан,  грезили  его   полководцы  и  каждый
всадник...
   Так двигались войска в походе, не отвлекаясь, не задерживаясь, не теряя
времени. И с ними в обозах были женщины, и в этом заключалась беда.
   Сам  Чингисхан  с  полутысячью  стражников   -  кезегулов  и  свитой  -
жасаулами, сопровождавшими  его  в пути, находился в середине того движения,
как плывущий остров. Но ехал он особняком - впереди них. Не любил Повелитель
Четырех Сторон Света  многолюдья  возле себя,  тем  более  в  походе,  когда
следует больше молчать, смотреть вперед и думать о делах.
   Под ним  был любимый  иноходец Хуба, прошедший у хана под седлом,  быть
может,  полсвета, сбитый  и гладкий, как галечный камень, могучий в  груди и
холке,  белогривый и чернохвостый, с  ровным, шелковым  ходом.  Два запасных
коня, не менее выносливых и ходких,  шли налегке в сияющей  отделкой ханской
сбруе,  ведомые  верховыми коноводами. Хан менял коней на  ходу,  как только
лошадь начинала припотевать.
   Но  самым примечательным было  не  окружение  Чингисхана  - бесстрашные
кезегулы  и  жасаулы,  жизнь которых принадлежала Чингисхану больше,  чем им
самим, - на то они и отбирались, как лезвия клинков, один из ста, - и  не их
отменные верховые кони,  редкостные, как  самородки золота  в природе.  Нет,
примечательным в том  походе было совсем другое. Над  головой Чингисхана всю
дорогу, заслоняя его от солнца, плыло облако. Куда он - туда и облако. Белая
тучка,  величиной с большую  юрту, следовала за ним, точно живое существо. И
никому невдомек было - мало ли тучек в вышине, - что то есть знамение -  так
являло Небо свое  благословение  Повелителю миров. Однако сам он, Чингисхан,
зная об этом, исподволь наблюдал за  тем облаком и все больше убеждался, что
это действительно знак воли Неба-Тенгри.
   Появление облака  было  предсказано  неким странствующим  прорицателем,
которому Чингисхан  однажды дозволил приблизиться  к  себе. Тот чужеземец не
пал ниц, не льстил, не пророчествовал в угоду. Он стоял перед  грозным ликом
степного  завоевателя, восседавшего  на троне  в золотой  юрте,  с  достойно
поднятой головой, тощий, оборванный, с диковинно длинными волосами  до плеч,
точно  женщина  с  распущенными  кудрями.   Чужеземец  был  строг  взглядом,
внушительно бородат, смугл и сух чертами лица.
   -  Я  пришел  к  тебе,  великий  хаган,  сказать, -  перед