илось ему  в глаза,  что  он
бледен,  желт, как мертвец, даже в плену не был так желт, и уже сед, и глаза
не  те, поугасшие  от горя,  морщины  резко прорезались  на лбу... А  ведь о
старости  еще не думалось... Если бы сыночки Даул  и  Эрмек,  если бы Зарипа
увидели  его, то вряд ли признали бы - испугались  бы, пожалуй. Но потом они
наверняка обрадовались бы, и стоило бы  ему  вернуться  в семью,  стоило  бы
обрести покой рядом с детьми и женой, он снова бы стал таким, как прежде...
   Размышляя об этом, Абуталип поглядывал в окно. Вот опять знакомое место
-  пригорки,  а между  ними  седловинка.  Мечтал когда-то  приехать  сюда  с
детворой боранлинской, чтоб набегались с пригорка  на пригорок, как с  волны
на волну, радостно визжа.
   В этот момент ключи в  дверях арестантского купе  решительно загремели,
дверь распахнулась, на пороге стояли двое надзирателей.
   - Выходи на допрос! - приказал старший из них.
   - Как на допрос? Зачем? - невольно вырвалось у Абуталипа.
   Надзиратель даже придвинулся к нему недоуменно, не больной ли случаем:
   - Что значит, зачем? Не понимаешь, что ли, выходи на допрос!
   Абуталип  в отчаянье опустил голову. Кинулся бы, не раздумывая, в окно,
чтобы  камнем  проломиться  прочь,  но  на  окне  была  решетка...  Пришлось
подчиниться. Значит,  не судьба. Значит, не увидеть  ему, приникнув к  окну,
того, чего он  так ждал. Абуталип медленно поднялся  с места, как  человек с
тяжким грузом, и пошел, сопровождаемый надзирателями, в купе к  Тансыкбаеву,
как на виселицу. И, однако, мелькнула последняя  надежда  - впереди еще часа
полтора  пути,  может  быть, допрос  закончится  к  тому времени. Оставалось
надеяться  только на это. До купе Тансыкбаева было  всего четыре шага. Долго
шел Абуталип эти четыре шага. А тот уже ждал его.
   - Заходи, Куттыбаев, поговорим, поработаем, - соблюдая строгость в лице
и голосе и тем не  менее довольно оглаживая  свежевыбритое  лицо,  протертое
резким   одеколоном,  проговорил   Тансыкбаев,   вглядываясь   в   Абуталипа
пронзительными глазами. -  Садись. Разрешаю  садиться. Так  будет удобней  и
тебе, и мне.
   Охранники остались за закрытыми дверями, готовые  немедленно явиться по
первому  зову. Убить кречетоглазого  было невозможно. Нечем.  Не видно  было
нигде  ни  бутылки, ни стакана,  хотя, конечно,  кречетоглазый не  прочь был
пропустить при случае. Об этом говорил запах водки и закусок в купе.
   Поезд же шел, как и прежде, разрезая движением сарозекскую степь, и все
меньше  оставалось  пути до разъезда Боранлы-Буранный. Тансыкбаев не спешил,
перечитывал какие-то записи, копался в бумагах. И  Абуталип не  утерпел,  он
истомился, извелся за  несколько минут,  так  тяжел  был  ему этот вызов  на
допрос. И он сказал Тансыкбаеву:
   - Я жду, гражданин начальник.
   Тансыкбаев удивленно поднял глаза:
   - Ты ждешь? - недоуменно проговорил он. - Чего ты ждешь?
   - Допроса жду. Вопросов жду...
   -Ах вон  оно что! -  протянул Тансыкбаев,  подавляя в себе  вспыхнувшее
торжество. - Что  ж, это неплохо, Куттыбаев,  я тебе  скажу, совсем неплохо,
когда  обвиняемый  сам,  как говорится,  по  доброй воле,  раскаявшись, ждет
допроса, чтобы ответить на  дознание... Значит, ему есть  что сказать,  есть
что открыть следственным органам.  Не так ли? - Тансыкбаев понял, что именно
так следует  вести  сегодня  допрос,  сменив  угрожающий  тон  на  обманчиво
дружелюбный. -  Стало быть, ты осознал, - продолжал он, - в чем твоя вина, и
желаешь помочь  следственным  органам в борьбе с врагами  Советской  власти,
даже  если ты сам был  врагом. Важно, что для нас с тобой  Советская  власть
прежде всего, дороже  отца-матери, разумеется, для  каждого по-своему,  - он
замолчал  удовлетворенно  и  добавил: - Я  всегда  думал,  что  ты  разумный
человек, Куттыбаев, И всегда надеялся, что мы с тобой найдем общий язык. Что
молчишь?
   - Не знаю,  -  неопределенно  ответил  Абуталип, -  не понимаю, в чем я
виноват,  -  добавил  он,  украдкой  поглядывая  за окно  вагона. Поезд  шел
напряженно,  и сарозекская степь под хмуро нависающим  небом убегала назад с
головокружительной скоростью, как в немом кино.
   -  Вот что я  тебе скажу. Будем откровенны,  - продолжал Тансыкбаев.  -
Ведь  тебя везут, как  короля,  в  спецвагоне не случайно. Такое  не  бывает
зазря.  За так-сяк в купе отдельном не повезут.  Значит, ты важная персона в
следственном деле. От тебя многое зависит.  И с тебя  особый спрос. Подумай.
Очень даже подумай.  А теперь послушай, что я скажу. Сегодня  поздно вечером
мы  прибываем в  Оренбург, в Чкалов  то есть. Там  нас  ждут. Это наш первый
пункт. Ты  знаешь, там проживают двое из твоих подельников:  Попов Александр
Иванович и татарин Сейфулин Хамид. Оба они уже под арестом. Кстати,  с твоих
показаний.  И оба признаются,  что вместе с тобой были в плену в Баварии,  а
потом  вместе  бежали, -  кстати,  при  странных  обстоятельствах, почему-то
только  вашей  бригаде  удалось  бежать  из  каменоломен,  в  этом  мы   еще
разберемся. А  потом в Югославии подвизались, и оба они  дают показания, что
были на встрече с английской  миссией. Ты хорошо знаешь, о чем речь. Об этом
ты  писал в  своих  воспоминаниях. Надо  сказать, любопытно написанных.  Нам
известно,  что  Попов  - резидент, а  Сейфулин его  дублер, правая рука. Ты,
Куттыбаев,  конечно, не первая скрипка в агентуре,  потому  тебе облегчение,
если поможешь следствию.
   - Какая агентура? Я уже говорил, что я не видел их с сорок пятого года,
как кончилась война, - вставил Абуталип.
   -  Это  неважно.  Совсем  неважно.  Не  обязательно  видеться в  личном
порядке, с  глазу на  глаз.  Кто-то был  связным.  Ну,  скажем,  этот  самый
правдолюбец Едигей  Джангельдин не ездил  ли в Оренбург или куда еще? Ведь и
так могло быть, что вы держали связь через кого-то. Ты подумай сначала.
   - Если я скажу, что Едигей ездил в Оренбург на своем верблюде Каранаре,
- это пойдет? - не удержался Абуталип.
   - Ты опять  за свое, Куттыбаев. Напрасно. Я с тобой ведь по-хорошему, а
ты  уже нос  воротишь. Сопротивление только во вред тебе.  А  насчет  Едигея
можешь не беспокоиться. Надо будет, возьмем и его, даже вместе  с верблюдом.
Если хочешь, чтобы мы его не трогали, не крути на очной ставке.
   Паровоз впереди дал долгий, сильный сигнал встречному. Его мощный гудок
тягостно  прошелся по  сердцу  Абуталипа. Все  меньше времени  оставалось до
разъезда  Боранлы-Буранный. Ход рассуждений кречетоглазого ужасал Абуталипа.
Для такой силы нет ничего  невозможного в стране. Но в этот час больше всего
угнетало Абуталипа то, что на Тансыкбаева напала необычная словоохотливость,
и он не собирается заканчивать допрос.
   -  Так  вот, - прервал молчание  Тансыкбаев, отодвигая от себя бумаги и
подняв глаза на Абуталипа. - Я уверен, что мы поймем друг друга, в этом твой
выход.  Очная  ставка в  Оренбурге  определит  главное  - или ты будешь  мне
помогать, делать  дело,  или  я сделаю все,  чтобы ты  очень сожалел,  когда
получишь  четвертной  срок,  а  то  и  вышку.  Ты понимаешь, что к чему.  Мы
доберемся и до самого Тито, которому вы служили  все эти  годы. За процессом
следит сам Иосиф  Виссарионович. Никто не останется безнаказанным, корчевать
будем беспощадно, Так  что, дорогой,  благодари судьбу, что я не  желаю тебе
зла. Но и ты не должен оставаться в долгу. Ты понимаешь, о чем речь?
   Абуталип  молчал  и,  холодея,  считал  в  уме  минуты   приближения  к
полустанку. Значит,  так и  не придется увидеть  своих хотя  бы  в окно. Эта
мысль сверлила его мозг.
   - Ты  что  молчишь?  Я  тебя  спрашиваю,  ты  понимаешь, о  чем речь? -
допытывался Тансыкбаев.
   Абуталип кивнул головой. Конечно, он понимал, о чем речь.
   -  Ну,  вот  так  бы  давно!  - Тансыкбаев  истолковал  кивок как  знак
согласия,  он встал, подошел к Абуталипу и даже положил ему руку на плечо. -
Я знал, что ты  неглупый джигит, что ты  выйдешь на правильный путь. Значит,
мы с тобой договорились. И ни в чем не сомневайся.  Делай все, как я  скажу.
Самое главное - не волнуйся на очной ставке, гляди в глаза и говори все, как
есть.  Попов  - резидент,  с  сорок четвертого  года  завербован  английской
разведкой,  перед  депортацией  был  на   совещании  у  самого  Тито,  имеет
долгосрочное  задание на случай  волнений.  Все,  этого  достаточно.  Теперь
насчет этого татарина Сейфулина, значит, так, Сейфулин - правая рука Попова.
И  все - этого хватит. Остальное мы  сами. Делай  заявления и не сомневайся.
Тебе ничего не грозит. Абсолютно ничего. Я тебя не подведу. Так, стало быть.
С  врагами  у  нас  разговор  короткий  -  врагов  ликвидируем.  С  друзьями
сотрудничаем - делаем скидку. Запомни. И еще запомни, со мной шутки плохи. А
что ты такой бледный, потный какой-то, тебе что, нездоровится? Душно?
   -  Да,  плохо себя  чувствую,  -  сказал  Абуталип, преодолевая приступ
головокружения и тошноты, точно он отравился дурной пищей.
   - Ну,  если так,  не  стану тебя задерживать. Сейчас  пойдешь к  себе и
отдыхай до самого Оренбурга. Но в Оренбурге чтобы как штык. Понял?  На очной
ставке чтобы никаких шатаний. Никаких "не помню, не знаю, забыл" и прочее...
Все,  как есть, выкладывай,  и  баста. А  остальное  пусть тебя  не волнует.
Остальное мы  сами. Вот  так.  Сейчас  не  будем  заниматься  писаниной, иди
отдыхай,  а  по  итогам  очной  ставки  в  Оренбурге  подпишем  бумаги,  как
требуется. Подпишешь показания. А  сейчас  иди.  Считаю, что мы  с тобой обо
всем договорились. - С  этими  словами  Тансыкбаев отправил Абуталипа  в его
арестантское купе.
   И с этого момента, как  бы от нового  рубежа,  для  Абуталипа  началась
какая-то особая жизнь. Ему показалось, что поезд ускорил свой бег.  За окном
стремительно мелькали хорошо знакомые места, до Боранлы-Буранного оставались
считанные минуты.  Надо было  успокоиться, взять себя в руки  и  ждать, быть
готовым к любому для себя исходу, но прежде всего надо было умерить скорость
поезда.  "Надо,  чтобы  поезд  шел  медленнее", - подумал Абуталип, заклиная
некую силу, и  вскоре почувствовал, или ему так показалось, что поезд  вроде
бы стал сбавлять скорость, за окном  прекратилось раздражающее мелькание.  И
тогда он сказал себе: "Все будет, как  я прошу!"  -  и  немного  успокоился,
перестал задыхаться; приникнув к решетчатому окну, он стал ждать.
   Поезд  и  в  самом дел подходил к разъезду Боранлы-Буранный,  куда беда
пригнала Абуталипа изгоем, где он  прижился и мечтал,  пока дети  подрастут,
переждать  невзгоды истории. Но и этому  оказалось не суждено сбыться. Семья
осталась  брошенной  на  произвол  судьбы, а  сам он  проезжал теперь мимо в
арестантском вагоне.
   Абуталип  всматривался  в  окно  с таким напряжением, будто должен  был
запомнить увиденное на всю жизнь, до последнего вздоха,  до последнего света
в глазах.  И все,  что он видел в  тот предполуденный час февральской  зимы:
сугробы,  прогалины   у  железной  дороги,   местами   оголившуюся,  местами
заснеженную  степь  - он воспринимал,  как святое  видение,  -  с  трепетом,
мольбой и любовью. Вот пригорок, вот ложбинка,  вот тропка, по которой они с
Зарипой ходили на  ремонт  путей с  инструментом на плечах, вот полянка, где
летом  бегала детвора  баранлинская и его мальчишки Даул  и Эрмек...  А  вот
кучка верблюдов, а вот там еще пара, и один из них  -  едигеевский  Каранар,
его  же издали можно отличить, все  такой же могучий,  неспешно бредет  себе
куда-то;  но что  это -  снег пошел  вдруг,  в воздухе  за окном  заметались
снежинки,  ну, конечно,  ведь  с  утра  небо набухало  тучами,  значит, быть
непогоде,  но  чуточку  бы погодил снежок, совсем  чуточку,  ведь видны  уже
загоны верблюжьи и первая крыша с дымом  из  трубы,  а вот  и стрелка, поезд
переходит на запасную колею, колеса перестукивают на стыках, и  стрелочник у
будки с  флажком,  так  это же Казангап, жилистый, как  посохшее  дерево; о,
Боже, вот промелькнула будка Казангапа, поезд движется дальше, мимо поселка;
вот домики, их крыши и окна, вот кто-то вошел в дом только спину  его увидел
Абуталип, а  вот кто-то орудует у жердей и досок, что-то строит для детворы.
Едигей, - да, это он, Едигей,  в телогрейке  с засученными рукавами, и рядом
его дочурки, а с ними  и Эрмек, да, Эрмек  мой родной, дорогой  мой мальчик,
стоит неподалеку от  Едигея и что-то подает  ему с  земли, о Боже, лицо  его
только мелькнуло, а где же Даул, где Зарипа? Вон женщина идет беременная, то
жена  начальника разъезда  Сауле,  а  вот и Зарипа, в  платке,  сбившемся на
плечи, Зарипа и Даул, она ведет младшего за руку,  они идут туда, где Едигей
с  детворой  что-то  сооружают, они идут  и  не  знают,  что  он,  Абуталип,
судорожно зажал  себе рукой  рот,  чтобы  не закричать,  не  заорать  дико и
отчаянно:  "Зарипа!  Родная!  Даул!  Даул,  сынок мой! Это  я!  Я  вижу  вас
последний раз! Прощайте! Даул! Эрмек! Прощайте! Не забывайте! Я не  могу без
вас! Умру  я  без  вас,  без  родных  моих детей,  без  жены  моей  любимой!
Прощайте!"
   И все, что  было увидено в те промелькнувшие  мгновения, снова и  снова
возникало перед взором Абуталипа, когда поезд уже давно миновал долгожданный
разъезд  Боранлы-Буранный.  Уже валил  снег за окном, густо  и обильно,  уже
давно все осталось позади, но для Абуталипа  Куттыбаева время остановилось в
минувшем пространстве, на том отрезке пути, который вмещал в себя всю боль и
смысл его жизни.
   Он так и не смог оторвать себя от окна, хотя из-за снега глядеть в окно
было уже бессмысленно. Он так и остался прикованным к окну, потрясенный тем,
что,  не  смирившись с  творимой  несправедливостью, вынужден  был,  однако,
подчиниться  некой воле,  тихо, украдкой проследовать мимо жены и детей, как
безмолвная тварь, ибо к тому принудила его эта сила, лишившая его свободы, и
он, вместо того, чтобы спрыгнуть  с поезда, объявиться, открыто  побежать  к
истосковавшейся  семье,  униженный  и  жалкий,  глядел  в  окошко,  позволил
Тансыкбаеву  обращаться с собой, как  с собакой, которой приказано сидеть  в
углу  и не двигаться. И чтобы  как-то  унять  себя, Абуталип дал себе слово,
которое не произнес, но понял...
   Горькую сладость мимолетной встречи Абуталип  испивал  теперь  до  дна.
Только это было в его силах, только это оставалось в его воле - воскрешать и
воскрешать все  заново, подробно, в деталях, зримо:  то,  как увидел вначале
Казангапа,  все  такого  же,  с  неизменным  флажком  в  жилистой  руке,  на
постоянном его посту, сколько же поездов пропустил он на своем веку, стоя то
в  одном,  то  в другом конце разъезда; и то,  как потом  пошли боранлинские
домики,  загоны для  скота, дымки над  трубами, и  потом  - как  он  чуть не
захлебнулся от собственного крика  и отчаяния, успев зажать себе рот,  когда
увидел Эрмека среди детворы возле Буранного Едигея,  что-то сооружавшего для
ребятишек в тот час, верного  человека, оставшегося в мире, как утес,  самим
собой. Эрмек  подавал  Едигею  то ли  дощечку,  то  ли  еще  что-то, и в  те
несколько секунд  увидено  было  так  отчетливо,  так  ясно -  Едигей,  живо
обращенный  к   детям,  большой,  кряжистый,  смуглолицый,  в  телогрейке  с
засученными  рукавами,  в  кирзачах,  и мальчик в старой  зимней шапчонке  и
валенках, и идущие к ним Зарипа с Даулом. Бедная, родная Зарипа - так близко
увидена  была  им  - и  то, что  платок сбился на  плечи, обнажив  ее черные
волнистые   волосы,   и  бледное  лицо,  такое   трогательное  и   желанное;
расстегнутое пальто, грубые сапоги на  ногах, купленные  им, наклон головы к
сыночку  - она что-то ему говорила, - все это, бесконечно  близкое,  родное,
незабываемое,  долго продолжало  сопутствовать  Абуталипу  в  его  мысленном
прощании после встречи... И  ничем нельзя было заменить этой утраты, ничем и
никогда...
   Всю  дорогу  шел снег, мела, крутила пурга.  На  одной из станций перед
Оренбургом поезд  задержался  на целый час -  расчищали пути от  сугробов...
Слышались  голоса,  люди работали, проклиная погоду и все  на  свете.  Потом
поезд снова  двинулся  и  шел,  окутанный  метельными  вихрями.  В  Оренбург
въезжали  долго,  придорожные деревья  смутно  высились черными, безмолвными
корявыми  стволами,  как   сушняк  на   брошенном  кладбище.  Самого  города
практически не было видно. На сортировочной  станции опять же долго стояли в
ночи  -  спецвагон отцепляли от  состава.  Абуталип  это  понял  по  толчкам
вагонов, по  крикам сцепщиков, по гудкам маневровых локомотивов. Потом вагон
потащили еще куда-то, должно быть, на запасный путь.
   Была уже глубокая ночь, когда спецвагон был поставлен на отведенное ему
место. Последний толчок,  последняя команда снизу: "Хорош! Отваливай!" Вагон
остановился как вкопанный.
   -   Ну,  все!   Собирайся!  Выходи,  заключенный!  -  приказал  старший
надзиратель  Абуталипу,  открывая  дверь  купе.  -  Не  задерживай!  Выходи!
Заспался? Глотни свежего воздуха!
   Абуталип  медленно  поднялся  навстречу  и  отрешенно  сказал,  подойдя
вплотную к надзирателю:
   - Я готов. Куда идти?
   -  Ну, готов, так  шагай! А  куда идти, конвой  укажет,  -  надзиратель
пропустил Абуталипа  в коридор,  но  потом  удивленно  и возмущенно  заорал,
остановил его:
   - А вещмешок твой остается, что ли? Ты куда? Почему не берешь вещмешок?
Или тебе носильщика пригласить? Вернись, забери свои шмотки!
   Абуталип вернулся  в купе, нехотя взял  забытый вещмешок и, когда снова
вышел  в коридор,  то чуть не столкнулся с двумя  местными спецсотрудниками,
спешно и озабоченно идущими по вагону.
   - Остановись! -  прижал  Абуталипа  к стенке  надзиратель. -  Пропусти!
Пусть товарищи пройдут.
   Выходя  из  вагона, Абуталип  слышал,  как те двое  постучались  в купе
Тансыкбаева.
   -  Товарищ  Тансыкбаев!  -  донеслись  их  взволнованные  голоса.  -  С
прибытием! Уж мы заждались вас! Уж мы заждались! А у нас снегопад! Извините!
Разрешите представиться, товарищ майор!
   Вооруженный конвой  - трое в ушанках, в солдатской форме, - стоял внизу
в  ожидании заключенного,  которого  приказано  было провести через  пути  к
крытой машине.
   -  Ну, сходи! Чего  ждешь? - торопил один  из конвоиров. Сопровождаемый
надзирателем,  Абуталип молча  сходил по  ступеням  с поезда.  Резко дохнуло
холодом, мелко порошил снег. От морозных поручней  жестко свело руку.  Тьма,
разрываемая  путевыми  огнями  на  незнакомой  станции,  путаница   рельсов,
заметенных пургой, тревожные сигналы маневровых толкачей.
   - Сдаю заключенного номером девяносто  семь! -  доложил  конвою старший
надзиратель.
   - Принимаю заключенного  номером девяносто семь! - эхом ответил старший
конвоир.
   - Все! Шагай, куда прикажут! - сказал Абуталипу  старший надзиратель на
прощание. И потом добавил зачем-то: - А там посадят в машину и увезут...
   Абуталип под конвоем двинулся по путям, перешагивая наугад через рельсы
и  шпалы. Шли, закрываясь от снега.  Абуталип нес на плече вещмешок. То там,
то тут подавали гудки локомотивы ночной смены.


   Оренбургские  коллеги, прибывшие к Тансыкбаеву в купе, чтобы увезти его
в  гостиницу, однако задержались, отмечая  его прибытие. Коллеги  предложили
ради  знакомства  выпить и закусить тут  же,  в  купе, тем  более  что ночь,
нерабочее время. Кто не  согласится. В  разговоре  Тансыкбаев счел возможным
сказать, что дело пошло на  лад, можно быть уверенным в успехе очной ставки,
ради которой они прибыли из Алма-Аты.
   Коллеги  быстро   сошлись,  оживленно  беседовали,  как  вдруг  снаружи
раздались возбужденные  голоса  и  топот  ног по  коридору  вагона.  В  купе
ворвались  конвоир  и  старший  надзиратель.  Конвоир был в крови. С  диким,
перекошенным лицом, отдавая честь Тансыкбаеву, крикнул:
   - Заключенный номером девяносто семь погиб!
   - Как погиб? - вскочил вне себя Тансыкбаев. - Что значит погиб?
   - Бросился под паровоз! - уточнил старший надзиратель.
   -  Что  значит  бросился?  Как бросился?  - неи