тову это
очень не понравилось, и вновь мы подружились, когда еврейский сюжет был
исчерпан окончательно.

Простившись с "Новым американцем", Довлатов с облегчением вернулся к
философии этнического безразличия. Сергей вообще не верил в возможность
национальной литературы. "Русские считают Бабеля русским писателем, евреи
считают Бабеля еврейским писателем. И те, и другие считают Бабеля выдающимся
писателем. И это по-настоящему важно". В ответ на все возражения он ссылался
на космополита Бродского, который по словам Довлатова "успешно выволакивал
русскую словесность из провинциального болота".

Что касается евреев, то они у Довлатова вновь превратились в литературный
прием. Сергей ценил взрывную силу самого еврейского имени. Оно для него было
иероглифом смешного:

"Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный
лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по
фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе
Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Гонзалес,
Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио гонзлес, Ник
Гонзалес и Рауль гонзалес. Был даже среди них Арон Гонзалес.
Этого не избежать."

"Любите ли Вы рыбу"

Из всех, с кем мне приходилось дружить, Довлатов - самая крупная фигура. В
том числе и буквально.

Однажды мы с Вайлем пришли к нашей приятельнице Шарымовой, известной своим
умением молниеносно готовить. Устав слоняться без закуски, мы завернули к
ней с брикетом мороженной трески. Угодили под конец пирушки, которую оживили
своим приходом. Вынудив хозяйку отправиться на кухню, мы плотно уселись за
стол, но тут повалил едкий дым. Поленившись разворачивать рыбу, Наталья
положила ее на сквороду прямо в картонной коробке.

На переполох из спальни вышел Довлатов. Мы даже не знали, что он участвовал
в веселье. Сергей, к которому тогда мы еще не успели привыкнуть, выглядел
сильно. Одетый во что-то с погончиками, он с трудом втискивался в дверной
проем. Вспомнив сериал, герой которого в минуту опасности преображался в
зеленого монстра, я восторженно выкрикнул: "Incredible Hulk!"

"Невыносимый Халк", - неправильно, но точно перевел довольный Довлатов.

Довлатова я знал хорошо. То есть, сперва не очень, но ведь наше знакомство
продолжалось и после его смерти. С мертвым Довлатовым я, пожалуй, сдружился
ближе, чем с живым. Никаких некротических явлений, просто - возраст. Он умер
в 48, а мне сейчас 44. Разница стремительно сокращается. И чем быстрее я его
догоняю, тем больше понимаю, а иногда и узнаю.

У меня друзья всегда были старше. Причем настолько, что я жизнерадостно
шутил: мне на вас всех придется писать некрологи. В ответ Парамонов
многозначительно цитировал: "четыре старца несут гроб юноши". Борис не любит
инфернальных намеков. Однажды в ответ на мои попреки в скаредности - мол,
все равно с собой не возьмешь - Парамонов заносчиво произнес: "Это мы еще
посмотрим".

Борис любит воспевать капитализм, консерватизм, а пуше всего мещанское
счастье. Однако, есть в нем что-то и от революционных демократов, вроде
Писарева или Белинского. Только Парамонов может позвонить в восемь утра,
чтобы узнать, как ты относишься к бессмертию души. Впрочем, Борис больше
все-таки похоже не на русских писателей, а на их героев, причем сразу всех -
от старосветских помещиков до Свидригайлова, от Обломова до Карамазовых -
опять-таки, всех, включая черта.

Парамонов умел взбесить любогого. В письмах Сергей рассказывал, как он не
раз был готов задушить Бориса, и тут же восхищался его "редким качеством -
интеллектуальной щедростью".

И действительно, по дороге к спорному, если не вопиющему, умозаключению
мысль Парамонова выделывает такие фиоритуры, что за ними следишь, забывая о
рискованном маршруте. По-русски увлеченный "философемой, Борис походя
разбрасывает "зернистые мысли", каждой из которых тароватому хозяину хватило
бы на диссертацию.

Так, в одной передаче Парамонов бросил вскользь мысль, объясняющую
популярность Довлатова в России: его лирический герой - положительный
тюремный надзиратель - примирил ту половину народа, которая сидела, с той,
которая сажала.

Будучи моложе своих друзей, я был не глупей, но решительней их. Очень
спорить любил, победоносно, конечно. При этом аргументы собеседника не
слушаешь, а пережидаешь, как грибной дождик. Между тем, лучший вид общения -
взаимное уточнение формулировок. Обмен мнениями полезен только тогда, когда
можешь переубедить себя, а не другого.

С этой точки зрения Довлатов был худшим из всех возможных собеседников. Он и
сам не рассуждал, и другим не давал: при нем всякая концепция стыла на
губах, как бараний жир.

Сергей признавал единственный жанр беседы - поочередное солирование.

При этом важно знать, что Довлатов был профессиональным не только
рассказчиком, но и слушателем. Именно поэтому говорить с ним было мучением.
Навязывая свою манеру общения, он втягивал в рассказывание историй, вынуждая
других соревноваться с собой.

Коварство заключалось еще и в том, что Довлатов знал свои байки наизусть, но
исполнял их с мнимой невинностью и притворным простодушием. В согласии с
детальной партитурой, он искусно запинался, мычал, мемекал, заикался якобы в
поисках нужного слова, которые самые доверчивые торопились ему подсказать.

Успех - хохот, которым неизбежно кончался каждый довлатовский скетч -
достигался такими, казалось, незатейливыми средствами, что соблазнял других.

Заранее давясь от смеха, рассказчик вступал в единоборство. Но выйдя на
арену, он обнаруживал, что интродукция затянута, что слов не хватает, что
характеры тусклы, что ситуация непонятна, а вместо кульминации - ватное "да,
вот оно, как бывает".

Эту сцену в дополнение к неприязненному молчанию окружающих завершал
приговор Довлатова. Заботливо, с садистской неторопливостью он спрашивал:
"Ну, а теперь объясни нам, зачем ты это рассказал?"

Эта пыточная операция была бы бесспорно полезной для молодых литераторов
"опытные писатели слушают себя с таким удовольствием, что не замечают
реакции окружающих".

Издевательства Сергея воспитывали уважение к реальности. По Довлатову всякий
случай не рассказывался "своими словами", а "цитировался", так, чтобы
сохранилась живописность сырого материала, того "дикого мяса", которое
только и ценил в поэзии Мандельштам.

Дело еще в том, что Сергея все любили. Причем, не только в литературном
смысле. При Довлатове вели себя, как в компании с манекенщицей - шутили
чаще, смеялись громче, жестикулировали развязнее. Как-то читая очерк о
Довлатове, я перепутал пол автора - мужчины редко так пишут о себе подобных.
Любовь к Довлатову была ревнива, завистлива, искренна и, как всякая другая,
недальновидна. Сергей капризно менял фаворитов, следуя своей чудовищно
запутанной эмоциональной логике.

Раньше я думал, что только мне было трудно говорить с Довлатовым, но
выяснилось, что это не так. Вагрич Бахчанян - эмигрантский Ходжа Насреддин,
за которым все гуськом ходят - признался, что, разговаривая с Довлатовым,
вечно боялся что-нибудь ляпнуть.

Со мной было хуже. Сергей узнал, что у меня есть сын года через полтора
после того, как он родился. Хотя мы и встречались с Довлатовым тогда чуть ли
не каждый день, я никак не мог выбрать жанр для этой новости. Представьте
себе собутыльника, к которому можно обращаться только стихами.

Кстати, Сергея бы это не смутило. В рифму он сочинял километрами. Записки
посылал обычно в стихах. Так, передавая нам с Вайлем свои рассказы "мы о нем
собирались писать статью", он сопроводил их двумя четверостишиями:

     Разгоняя остатки похмелья,
     Восходя на Голгофу труда,
     Я рассказы с практической целью,
     Отсылаю сегодня туда -

     Где не пнут, не осудят уныло,
     Все прочувствуют, как на духу,
     Ибо ваши ТАКИЕ-ТО рыла,
     Тоже, как говорится, в пуху!

Однажды Довлатов пообещал страстному любителю поэзии Эдику Штейну
сопровождать каждую рюмку четверостишием. К утру, когда стихов набралось на
"Манас", мы отправились к лесному водопаду. От купанья Довлатов брезгливо
уклонился, сказав, что зубы он уже чистил. Тогда неутомимый Штейн затеял
футбол. Хотя в свою команду Эдик взял лишь моего спортивного брата, а нас
было трое, силы оказались неравными: с первым же ударом по мячу Вайль лег, а
Довлатов закурил.

Сергей ненавидел все, что не является литературой.

Когда мы только познакомились, я спросил, любит ли он рыбу. Трудно поверить,
что невинный вопрос мог вызвать такую бурю. "Безумец, - гремел он, - любить
можно Фолкнера".

Рыбу любил его отец, носивший редкую фамилию Мечик. Он считал, что именно от
него она попала в "Разгром" Фадеева, с которым он учился в одной
владивостокской школе.

Однажды Довлатов писал: "В жизни отца рыба занимает такое же место, как в
жизни Толстого - религия".

Донат Исаакович не спорил. К литературе он относился с большим уважением,
чем к себе или родственникам. Я сужу об этом потому, что встречая в книгах
Довлатова свое имя, он, в отличие от других жертв сына, никогда не пытался
рассказать, как было на самом деле.

К тому же Донат Исаакович и правда любил поесть. В своих историях он походил
на Хемингуэя - всегда упоминал, где пили и что ели. В застолье Донат
Исаакович был неутомим и элегантен. За д; лет знакомства я не видел верхнюю
пуговицу его сорочки. Даже к почтальону он выходил в пиджаке.

Мечик много и с удовольствием писал, но больше всего мне нравится его
завещание: на похоронах он велел не скорбеть и на кладбище зря не ходить.

Довлатов любил не рыбу, а мясо, особенно котлеты. Уверял, что однажды съел
их полведра. Ему нравились, - писал он, - "технически простые блюда.
Что-нибудь туго оформленное, сухое и легко подающееся дроблению. Вроде
биточков".

Или - добавлю - пельменей, которые он научил меня лепить из лепестков
корейского теста. Умел он готовить и гороховый суп, а однажды, чтобы убедить
жену Лену в трезвости, сварил - взамен опрокинутой им же кастрюли - щи из
салата, с которым он перепутал капусту.

Короче, Довлатов преувеличивал свое кулинарное безразличие, потому что оно
входило в его символ веры: "Нельзя, будучи деклассированным поэтом,
заниматься какими-то финскими обоями".

Писательство не оставляет просвета. Оно должно действовать с астрономическим
постоянством. Автора и книгу соединяют особые причинно-следственные связи -
как пол и стоящий на нем шкаф. Вмятина, которую он оставляет на ковре, -
результат а постоянного давления. Под ним прогибается не только пол, но и
реальность. Она ведь эластична, правда, не больше, чем автомобильная
покрышка. Впрочем, чаще мне представляется сырая луговая тропа: шаги
продавливают почву, стекают струйки воды, тропинка становится канавой. Так
искажается топография часто посещаемого нами пятачка реальности.

Писатель упирается в действительность до тех пор, пока не оставит на ней
свой след. Если это ему удалось, мы с удивлением обнаруживаем, что жизнь
подражает литературе. Вымысел изменил реальность. Сказка - буквально - стала
былью, слово - плотью. Хармс мечтал писать такие стихи, чтобы ими можно было
разбить окно, как камнем.

Фокус тут в постоянстве. Писатель всегда и всюду занят одним: он ждет, пока
сквозь него, как бамбук в китайской пытке, прорастет литература.

Становясь писателем, автор до последней капли отжимает из жизни все, что не
является литературой. Но и тогда вместо входного билета ему достается
лотерейный.

Связь Довлатова с литературой была настолько долгой, что, как брак,
требовала законного оформления - печати. Не рукопись, как у Булгакова, а
книга - главная довлатовская героиня.

Сейчас, когда книжный рынок - первым! - стал настоящим, печатный станок не
отличается от того, что печатает деньги: бумага с краской. Но в прошлой
жизни книга меняла дело. И не только потому, что ее можно было обменять на
"финские обои". Как всякий обряд, книга была пустой и необходимой
формальностью. Выход в свет - инициация, впускающая автора в литературу не
на его, а на ее условиях.

Мне это понять было трудно. Магия типографии меня не задевала - я там
работал, метранпажем в русской газете. Этажом ниже располагалась книжная
лавка девяностолетнего эсера Мартьянова, известного тем, что он промахнулся,
стреляя в Ленина. В его магазине я всего навидался - от тома "Гоголь в КГБ"
до монографии, начинающейся словами "Как всем известно, Атлантида
располагалась на месте затонувшей Лемурии". В эмиграции ничего не стоит
напечататься. Вернее стоит, но не так уж дорого, поэтому и книг тут, как
семечек.

Но Довлатов к печати относился иначе. Конечно, и в России хватало книг,
которым он придумал общий заголовок "Караван уходит в небо", но они не
мешали Сергею ценить ритуальную природу литературы. Виртуальная самиздатская
книга существует в мире идей наравне с прочими абстракциями. В ней есть
привкус необязательности, произвольности и призрачности.

Рукопись - как ногти: интимная часть автора, которая со временем начинает
его тяготить. Жить слишком долго с рукописью негигиенично, духовно
неопрятно. Заражая автора, ненапечатанная рукопись начинает гнить, мешая
расти новому.

"Жидкий", неокоченевший в типографских строчках текст провоцирует уже
напрасные перемены. Это как со взрослыми детьми - недостатки неоспоримы, но
пороть поздно.

Только похоронив рукопись в переплете, автор освобождается от ощущения
неокончательности текста. Опубликовав его, он может хотя бы на время
избавиться от своего несовершенства.

Не ставшая книгой рукопись - кошмар целого поколения. Его голосом и был
Довлатов, дебютировавший издательской фантасмагорией: "Невидимой книгой".

Сумев материализовать в "Ардисе" свой первый призрак, Довлатов не уставал
издаваться до самой смерти. Гостивший у него Рейн, рассказывал московским
друзьям: "Довлатов сочинил два метра литературы".

Сергею нравилась грубая материальность книги, ее неоспоримая вещность,
уверенная укорененность во времени. Книга - пропуск в библиотеку, в то
недалекое будущее, главной и наиболее фантастической чертой которого, как
писал Бродский, было отсутствие в нем нас. Вечно возившийся со своим
литературным завещанием, Довлатов к этому будущему относился с до сих пор
непонятной мне ответственностью.

Сергей верил в необходимость литературной преемственности. Всякая книга для
него формально не отличалась от тех, что написаны классиками.

Определенно об этом Сергей высказался на конференции Третьей Волны в
Лос-Анджелесе: "Любой из присутствующих может обнаружить в русской культуре
своего двойника..."

Трагедия всякой "невидимой книги" в том, что она продолжает литературу
извращенным способом. Довлатов же жаждал нормы. Поэтому и в перестроечной
России он отдавал предпочтение не авангардистам и частникам, а официальным
государственным издательствам. Хочу получить сдачу, - говорил Сергей, - там,
где обсчитали.

Им руководила жажда не мести, но порядка, что впрочем, одно и то же.

Довлатова настолько раздражало обычное у русских противоречие между
формальным и фактическим, что когда в очередной газетной "разборке" ему
предложили формально уступить пост главного редактора ради фактического
руководства "Новым американцем", он решительно предпочел первое второму.

Свое писательское положение он оберегал с щепитильной решительностью. За год
до смерти Сергей писал в Ленинград: "Я хотел бы приехать не просто в
качестве еврея из Нью-Йорка, а в качестве писателя, я к этому статусу
привык, и не хотелось бы от него отказываться даже на время".

Я думаю, это не высокомерие, а суеверие. Он надеялся - как все авторы,
тщетно - что писательский статус избавит его от "привычного страха перед
чистым листом бумаги". Ради этого Довлатов доказывал себе то, в чем никто и
не сомневался. Он всю жизнь боролся за право делать то, что всю жизнь делал.
Эта борьба стала драмой и сюжетом его литературы.

Похоже, что к концу его самого утомила эта цепь тавтологий. В своем
последнем интервью Довлатов сетовал на то, что относился к литературе "с
чрезмерной серьезностью".

Сейчас мне кажется, что тема разочарования в литературе могла бы захватить
Довлатова не меньше, чем очарование ею.

Что-то такое он и мне говорил, но я не слышал. Тогда мне это даже глупостью
не казалось - так, шум. Ницше утверждал, что мы можем прочесть только то,
что уже и сами знаем.

Между жизнью и книгой у Довлатова помещалась газета. Полжизни он провел в
редакциях. Без печатного органа начинал тосковать и тогда не брезговал самой
незатейливой периодикой - и женскими журналами, и юмористическими,
покровительствовал даже одноразовой газете с невероятным названием "Мася".

При этом журналистику Сергей не любил, думаю - искренне. Он не дорожил чужим
мнением, так же, как и собственным, которое были либо случайным, либо
банальным. Цифры его раздражали, факты - особенно достоверные - тоже.
Оставались только литературные детали, которые он обкатывал на полигоне
газетной полосы.

Далеко не все, что Довлатов тут сочинял, было халтурой. И все же не зря он
утверждал: "когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк".

Газета была дорога ему другим - "типичной для редакции атмосферой с ее
напряженным, лихорадочным бесплодием".

Довлатов в газете чувствовал себя увереннее, чем в литературе, потому что в
ней у него был запас мощности - как у автомобиля с шестью цилиндрами. Сергей
смотрел на газету как на арену не своих, а чужих литературных амбиций.

В редакции люди особенно уязвимы, ибо они претендуют на большее, чем газета
способна им дать. Кажется, что она увековечивает мгновение, на самом деле
газета лишь украшает его труп.

Однако в самой эфемерности газеты заключен тонкий соблазн. Есть некое
благородство в виртуозной отделке песчаного замка. Газете свойственна
туберкулезная красота. Скоротечность газетной жизни придает ей - опять-таки
туберкулезную - интенсивность. Здесь с болезненной стремительностью
заводятся романы, рождаются и умирают репутации, заключаются союзы, плетутся
интриги.

Постоянство перемен, броуновское движение жизни, неумолчный гул хаоса - в
газете Довлатов находил все, из чего была сделана его проза. Поэтому и в
нашем "Новом американце" он вел себя не как редактор, а как режиссер. Сергей
следил за игрой ущемленных им амбиций, сочувствовал оскорбленным им
самолюбиям, вставал на защиту им же попранных прав.

Газета была его записной книжкой, его черновиком, его романом. Может быть,
потому Довлатову и не удалась повесть "Невидимая газета": она была лишь
копией с оригинала.

"Поэтика тюрьмы"

С тех пор, как кончилась советская власть, моим любимым поэтом стал один из
самых необычных авторов ХХ века александрийский грек Кавафис. Его называли
поэтом-историком. Кавафиса я вперые увидел над столом Бродского - еврейский
нос, приклеивающийся взгляд, круглые, как у Бабеля, очки. Он казался
родственником Бродского, потому что остальные были его друзьями - Ахматова,
Голышев, Сергеев, Уолкотт.

Бродский написал о Кавафисе эссе, участвовал в переводах, но снимок на стене
- знак иной близости. Возможна, это была любовь ко всякого рода
александризму.

Меня у Кавафиса покоряет пафос исторической второсортности. Я даже переснял
для себя карту Александрии - не той, которая была центром мира, а той,
которая стала его глухой окраиной.

Я не был в Александрии, но хорошо представляю себе ее по другим городам
Египта. Слепящая пыль, мальчишки, с вожделением разглядывающие выкройки в
женском журнале, подозрительный коньяк "Омар Хайам" из спрятанного от
правоверных в переулок винной лавки, на закуску - финики с прилипшей
газетной вязью. Стойкий запах мочи, - добавляет путеводитель.

Кавафис называл себя поэтом-историком, но странной была эта история. В
сущности его интересовала только одна история - история нашей слепоты. Стихи
Кавафиса полны забытыми императорами, проигравшими полководцами, плохими
поэтами, глупыми философами и лицемерными святыми. Кавафиса волновали только
тупики истории. Выуживая то, что другие топили в Лете, з