итерсона: "Я хлопал так, что у меня
остановились новые часы". Джазу была посвящена и его последняя работа в
"Новом американце". Это сочинение витиевато называлось: "Мини-история джаза,
написанная безответственным профаном, частичным оправданием которому служит
его фантастическая увлеченность затронутой темой". Свой неожиданно ученый
опус Сергей, выбрав меня мальчиком для битья, разнообразил ссылками "на
неискушенных слушателей джаза, вроде моего друга Александра Гениса". И все
равно получилось блекло. Однако, именно сюда Сергей вставил куски, которые
трудно не считать признанием. В них Довлатов излагал не историю джаза, а
свою литературную утопию: "Джаз - это стилистика жизни... Джазовый музыкант
не исполнитель. Он - творец, созидающий на глазах у зрителей свое искусство
- хрупкое, мгновенное, неуловимое, как тень падающих снежинок... Джаз - это
восхитительный хаос, основу которого составляют доведенные до предела
интуиция, вкус и чувство ансамбля... Джаз - это мы сами в лучшие наши часы.
То есть, когда в нас соседствует душевный подъем, бесстрашие и
откровенность...".

Я действительно плохо разбираюсь в джазе, но однажды понял, чем он был для
Сергея. Случилось это в Массачусетсе, по которому мы путешествовали вместе с
Лешей Хвостенко. На шоссе нас, разомлевших и уставших, угораздило попасть в
жуткую, многочасовую пробку. Положение спас музыкальный Хвостенко. Высунув
руку из окна машины, он стал барабанить по крыше, напевая "Summer time and
the living is easy", но по-русски: "Сям и там давят ливер из Изи". Через
минуту все остальные, категорически лишенные слуха и голоса, последовали его
примеру. Наше вытье привлекло внимание томящихся соседей, и вскоре все
дорога приняла участие в радении. Это был акт чистого творчества, обряд,
стирающий границу между исполнителем и слушателем, между хором и солистом,
между мелодией и тем, во что каждый из нас ее превращал.

Я слышал, что главное в джазе - не мастерство, а доверие к себе, ибо в
сущности, тут нельзя сделать ошибку. Импровизатор не может ничего испортить.
Если у него хватает смелости и отчаяния, в его силах обратить неверный ход в
экстравагантный. Считаясь только с теми правилами, которые он по ходу дела
изобретает, импровизатор никогда не знает, куда он доберется. Прыгая в
высоту, мы берем не нами установленную планку. В длину мы прыгаем, как
можем. Поэтому настоящую импровизацию завершает не финал, а изнеможение.

Сергей любил джаз потому, что он занимался искусством, согласным впустить в
себя хаос, искусством, которое не исключает, а переплавляет ошибку,
искусством, успех в котором определяют честность и дерзость. Сергей с
наслаждением смирял свою прозу собственными драконовскими законами. Но еще
больше он дорожил советом Луи Армстронга: "Закрой глаза и дуй!"

"Роман пунктиром"

Совершенно непонятно, когда Довлатов стал писателем. У нас считалось, что
это произошло в Ленинграде, в Ленинграде - что в Америке. Остается признать
решающими несколько недель австрийского транзита. Оказавшись с матерью и
фокстерьером Глашей в Вене, Сергей развил бешеную деятельность. В тамошнем
пансионе он успел написать несколько прекрасных рассказов, украсивших потом
"Компромисс".

Возможно, творческий запой был, как это у него случалось, следствием
обыкновенного. До Вены Сергей так усердствовал в прощании с родиной, что в
Будапеште его сняли с самолета. Правда, я слышал это не от Довлатова, что и
придает достоверности этой истории и внушает сомнение в ней. Кажется
странным, что Сергей опустил столь яркую деталь своего исхода. Хотя, не
исключено, что он счел ее душераздирающей.

Так или иначе, в Америку Довлатов приехал автором бесспорно известным, к
тому же - в умеренном диссидентском ореоле. Однако, вместо иллюзий у него
были одни смутные надежды. Поэтому он, как и все мы, готовился зарабатывать
на жизнь незатейливым физическим трудом.

С этого начинали почти все мои знакомые литераторы. Лимонов, как известно,
пошел в официанты. Спортивный журналист Алексей Орлов присматривал за
лабораторными кроликами. Публицист Гриша Рыскин стал массажистом. Хуже
других пришлось автору детективных романов Незнанскому. На фабрике, где он
служил уборщиком, стали довольно грубо измываться над мягким и симпатичным
Фридрихом, когда узнали, что он из юристов - им в Америке так завидуют, что
терпеть не могут. Соавтор Незнанского Эдуард Тополь начинал по-другому.
Заявив, что не собирается путаться в эмигрантском гетто, он приехал в
Америку с готовым сценарием. Первая фраза звучала эффектно: "Голая Сарра
лежала на диване". Вскоре Тополь выучился на таксиста. Когда их союз
распался, Фридрих жаловался Довлатову, что Тополь зажилил его машинку.
Сергей еще удивлялся: что ж это за следователь, который не может уследить за
своей собственностью?

Сергей, кстати, знал толк в пишущих машинках. Он даже собирался заняться их
починкой. Эту весьма экзотическую деятельность он выбрал как наиболее тесно
связанную с литературой. Выяснилось, однако, что в Америке машинки не чинят.
Тут и ботинки-то отремонтировать - проблема. Тогда Сергей записался на курсы
ювелиров - он умел рисовать и обожал безделушки.

Впрочем, долго это, как и у всех нас, не продлилось. Меня, например, с
первой американской работы выгнали через месяц - за нерадивость. Скучнее
этих четырех недель в моей жизни ничего не было. Я мечтал о конце рабочего
дня через пятнадцать минут после его начала. И это при том, что служил я
грузчиком в фирме, которая занималась, как теперь понимаю, не столько
джинсами, сколько постмодернизмом. Выглядело это так: на полу лежала груда
купленных по дешевке штанов, на которые тихие пуэрториканки нашивали модный
ярлык "Сассун". На Пятой авеню эти джинсы шли по пятьдесят долларов.

С Довлатовым мы познакомились сразу. Лена тогда работала вместе с нами в
"Новом русском слове", да мы уже и знали друг друга по публикациям.

Как ни странно, мы тут же перешли с Сергеем на ты. С ленинградцами это
происходит отнюдь не автоматически, чем они и отличаются от москвичей.
(Когда к Ефимовым пришел Алешковский, Марина, открыв дверь, поздоровалась. В
ответ Алешковский закричал: "Бросьте ваши ленинградские штучки!") Сергей
любил и ценил этикет. Со многими близкими людьми, тем же Гришей Поляком, он
общался на вы. Фамильярность его не столько оскорбляла, сколько озадачивала.
Когда моя жена уличила его в мелком вранье, Сергей с удивлением заметил: "Я
не думал, что мы так близко знакомы."

Нашему стремительному сближению несомненно способствовала решительность в
выпивке. Мы отвели Сергея в странную забегаловку "Натан", где наравне с
хот-догами подавали лягушачьи лапки. Запивая все это принесенной с собой
водкой, мы сразу выяснили все и навсегда - от Гоголя до Венички Ерофеева.

Затем произошла история, которую я так часто рассказывал, что сам в ней стал
сомневаться. Мы шли по 42-ой стрит, где Довлатов возвышался, как, впрочем, и
всюду, над толпой. Сейчас эту улицу "Дисней" отбил у порока, но тогда там
было немало сутенеров и торговцев наркотиками. Подойдя к самому страшному из
них - обвешанному цепями негру - Сергей вдруг наклонился и поцеловал его в
бритое темя. Негр, посерев от ужаса, заклокотал что-то на непонятном языке,
но улыбнулся. Довлатов же невозмутимо прошествовал мимо, не прерывая беседы
о Фолкнере.

Можно было подумать, что в Америку Сергей приехал, как домой. На самом деле
Сергей отнюдь не был избавлен от обычных комплексов. По-английски он говорил
даже хуже нас. Манхеттан знал приблизительно. В метро путался. Но больше
всего его, как всех эмигрантов, волновала преступность. В письмах Сергей
драматизировал обстановку с наслаждением: "Здесь фактически идет гражданская
война... большинство американцев рассуждают так, что лучше сдаться красным,
которые ликвидируют бандитизм".

От него мне такого слышать не приходилось - то ли он стеснялся, то ли я не
интересовался. Мне ведь тогда еще не было тридцати, и новая жизнь вокруг
бурлила и завихрялась таким образом, что жена нередко задавала классический
вопрос: "Знаешь ли ты, какие глаза у твоей совести в два часа ночи?" Не без
основания тогда редактор "Нового русского слова" называл нас с Вайлем "Двое
с бутылкой". При всем том мои воспоминания о нью-йоркских приключениях ничем
не омрачены. Ни разу мне не приходилось сталкиваться, например, с
полицейскими. Хотя даже в Нью-Йорке не положено распивать коньяк на скамейке
в Централ-парке. Правда, мы всегда блюли если не дух, то букву закона, не
доставая бутылку из коричневого бумажного пакета. Не было у меня
столкновений и с уголовниками, хотя сильных ощущений хватало. Скажем,
однажды мы сидели на лавочке неподалеку от страшного Гарлема, куда
благоразумные люди и днем-то не ходят. За разговором незаметно стемнело. И
тут нас окружила стайка чрезвычайно рослых негров. Вскочив на ноги, мы
постарались изобразить отчаянное дружелюбие. Однако, они пробежали мимо, не
обратив на нас внимания. Приглядевшись, мы увидели, что бегут они из церкви
в спортивный зал, где в Нью-Йорке и по ночам играют в баскетбол.

В другой раз я ехал с компанией в ночном сабвее. Вагоны полупустые, свет
тусклый, да и попутчики соответствующие. Чтобы скрасить поездку, мы слушали
записи Высоцкого и потягивали свое из коричневого пакета. А один из нас даже
закурил. Тут наш приятель оглядел ночной вагон и с тоской воскликнул:
"Господи, мы же хуже всех!" Эту историю Сергей обожал пересказывать и
вставил в "Записные книжки".

Но хуже всего было, когда я случайно попал в рок-клуб. В гуще танцующих я
выбрал себе партнершу поснисходительнее. То есть, это я думал, что выбрал, а
так-то я до сих пор не знаю, танцевала ли она со мной, одна или в хороводе.
Чтобы это выяснить, я завел игривую беседу. К несчастью, из меня вылезали
только заготовленные впрок совсем для другого случая английские фразы. С
ужасом я услышал, как говорю, перекрикивая ударника: "Сахаров из грейт. Уот
э найс тинг димокраси. Я выбрал свободу!"

Сперва на правах старожилов мы покровительствовали Сергею. Он даже обижался,
говоря, что мы принимаем его за деревенскую старуху. Но очень скоро Довлатов
освоился в Америке. Он смаху нашел тут то, чего я в ней не видел. Так мы и
прожили с ним в разных странах.

Я Америку обживал, как любую заграницу - смотрел города, ездил на природу,
ходил по музеям и ресторанам. Всем этим Сергей категорически не
интересовался. Он действовал по-другому. В чужой стране Довлатов выгородил
себе ту зону, которую мог считать своей. Сергей нашел тут то, что объединяло
Америку с ее прозой - недосказанность и демократизм.

После переводчиков Сергею в Америке больше всего нравились уличные музыканты
и остроумные попрошайки. Впрочем, Сергей и на родине любил босяков, забулдыг
и изгоев. Как в "Чипполино", в его рассказах богатым достается больше, чем
беднякам.

Запоздалый разночинец, Довлатов презирал сословную спесь. Во всей
американской литературе Сергей своей любимой называл фразу "Я остановился
поболтать с Геком Финном". Том Сойер, как известно, произносит ее в тот
критический момент, когда несчастная любовь сделала его бесчувственным к
последующей за этим признанием порке.

Довлатов сам был таким. Его готовность к диалогу включала всех и исключала
только одного - автора. Сергей умел не вмешиваться, вслушиваясь в
окружающее.

Еще в американской прозе Довлатов любил то, что он называл "достижимостью
нравственных ориентиров". Дело не только в том, что американская литература
реже нашей требовала от человека героизма и святости. Важнее, что она вообще
ничего не требовала, только просила - попридержать моральное суждение,
принимая мир таким, какой он есть. Не то, чтобы по одну сторону океана к
добродетели относились с меньшей любовью, чем по другую. Просто не
зараженные гиперморализмом американские писатели умели отдавать должное
соблазну. Герой "Похитителей", одного из самых любимых Сергеем романов
Фолкнера, говорит: "Если я продал Сатане душу за чечевичную похлебку, то по
крайней мере, будь, что будет, а я получу эту похлебку и выхлебаю ее".

В одном из американских телесериалов есть похожая сценка. Дьявол предлагает
купить душу.

- Сколько? - спрашивает герой.
- Сто долларов!
- Souns good! - не сдерживает восторга простак.

В этой нерасчетливости можно найти, если не оправдание порока, то
снисхождение к нему.

Впрочем, в фолкнеровской апологии порока Довлатову, как всегда, ближе была
не теологическая, а эстетическая софистика. В том же романе Фолкнер
разворачивает мысль, которая не могла не понравиться Сергею: "Посвятившие
себя Добродетели получают от нее в награду лишь безжизненный, бесцветный и
безвкусный суррогат, ни в какое сравнение не идущий не только с
блистательными дарами Недробродетели - грехом и наслаждением, но и... с
несравненной способностью изобретать и придумывать".

Видеть в грехе источник литературы - это очень по-довлатовски. И защищать
порок, в сущности, - по-американски. Ведь только тот демократ
последователен, кто вынуждает добродетель поделиться правами с пороком.
Демократия - это не признание другого мнения, а терпимость к другой жизни.
Способность не роптать, деля пространство с кем-то чужим и посторонним,
вроде крысы или таракана. Характерно, что Сергей первым в Америке вступился
за последних: "Чем провинились тараканы? Может, таракан вас укусил? Или
оскорбил ваше национальное достоинство? Ведь нет же... Таракан безобиден и
по-своему элегантен. В нем есть стремительная пластика гоночного
автомобиля".

В американской литературе Довлатов находил то, чего ему не хватало в
русской. Сергей жаловался, что у Тургенева никогда не поймешь, мог ли его
герой переплыть озеро. Чтобы не быть на него похожим, сам Довлатов переплыл
Миссисипи. Во всяком случае, написал об этом.

Сергей никогда не забывал о телесном аспекте нашего существования. Тем
более, что сделать ему это было непросто. Выпивший Сергей мог быть физически
обременительным. На третий день ему отказывала грация, с которой он обычно
носил свое непомерное тело. Больше, чем все остальное, оно сближало его с
Хемингуэем. В отличие от многих, Сергей не плевал в забытого кумира, но
никогда его и не цитировал. Хемингуэй, как танк, проехал по прозе всего
поколения, но на довлатовской литературе он оставил не так уж много следов.
Самые неловкие из них - концовки рассказов в "Зоне": "Но главным было то,
что спит жена. Что Катя в безопасности. И что она, наверное, хмурится во
сне..."

Тут важно, что Сергей взял у Хемингуэя не только скупую слезу, которая
иногда орошает довлатовскую страницу, но и знаменитые дырки в повествовании.
Приспособив теорию айсберга для своих целей, Сергей придумал себе особую
пунктуацию. Эстонская журналистка из "Компромисса" совершенно справедливо
называла ее "сплошные многоточки".

Точка редко бывает лишней, многоточие - почти всегда. Как часто бывает с
выродками, от своего аристократического предка в этом знаке сохранилась лишь
внешность, да и то троекратно разбавленная. Ставя три точки вместо одной,
автор рассчитывает, что многозначительность, как цветы - могилу, прикроет
угробленное предложение. Многоточие венчает не недосказанную, а недоношенную
мысль.

Сергей знал все это лучше других. И все же, терпеливо снося насмешки, в том
числе и собственные, он стал рекордсменом многоточий. Отстаивая свое право
на них, он писал, что "пунктуацию каждый автор изобретает самостоятельно". В
его литературе многоточия были авторским знаком. Довлатовское многоточие
больше напоминает не пунктуационный знак, а дорожный. Он указывает на
перекресток текста с пустотой. Каверны, пунктиром выгрызенные в теле текста,
они придают ему элегантную воздушность, как дырки - швейцарскому сыру.

Самая загадочная довлатовская фраза звучит так: "Завтра же возьму на прокат
фотоувеличитель". Сергей ей больше всего гордился, хотя смысла в ней
немного. Потому и гордился.

Эта фраза маскирует свое отсутствие. Она - род довлатовских "многоточек". А
хвалился он ей потому, что мастерство и решительность писателя сказываются
не только в том, что он написал, но и в том, чем он пожертвовал. Оставив
никакую фразу на том месте, где могло быть сказано что-то значительное,
Довлатов давал читателю перевести дух.

Если в прозе нет фокуса, то она не прозаИ но если автор устраивает из
аттракционов парад, то книга становится варьете без антракта. Чувствуя себя
в ней запертым, читатель хочет уже не выйти, а вырваться на свободу. Чтобы
этого не произошло, Сергей прокладывал свои хрустальные фразы словесной
ватой. Его бесцветные предложения освежают рецепторы, мешая притупиться
зрению. Прореживая текст, Сергей незаметно, но властно навязывает нам свой
ритм чтения. У довлатовской прозы легкое дыхание, потому что его регулирует
впущенная в текст пустота.

Старясь быть блестящим, но не слепящим, Сергей пуще всего ценил ту остроту
оригинальности, о которой знает один автор. Об этом говорится в той цитате
из Пастернака, которую - "единственную за всю мою жизнь" - выписал еще в
молодости Довлатов: "Всю жизнь стремился к выработке того сдержанного,
непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают
содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают".

В "Зоне" Сергей писал, что мы прозвали его "трубадуром отточенной
банальности". На самом деле, он, как всегда, приписывал другим нанесенную
самому себе обиду, чтобы тут же обратить слабость в достоинство.

Сергей дерзко разбавлял тривиальностью свою тайную оригинальность.

Пустота всякой банальной фразы - своего рода рама. С одной стороны, она
выгораживает картину из невзрачной стены, с другой - соединяет ее с ней.

Пустота - трубопровод, связывающий текст с окружающей действительностью.
Впуская пустоту в тест, автор смешивает вымысел с реальностью как раз в той
пропорции, в которой они встречаются и за пределами печатной страницы.

Китайцы, великие мастера в обращении с пустотой, знали три способа ее
использования. Первый - оставить ее, как есть. Однако, незамеченная пустота
перестает быть собой. Она неизбежно во что-нибудь превращается - тетрадный
листок, бурый фон, звездное небо, обои в цветочках. Второй способ - украсить
вещь пустотой. Такая пустота становится декоративной. Она, как поля в
тексте, оттеняет собой чужое присутствие. И наконец, третий, самый трудный,
требует впустить пустоту в картину, дав небытию равные права с бытием.
Только тот художник изображает мир во всей его полноте, кто блюдет паритет
вещи с ее отсутствием. Недостаток - больше избытка, и заменив сложение
вычитанием, пустое способно заполнить порожнее.

Довлатов, как все писатели, стремился воссоздать цельность мира. Но в
отличие от многих других, он видел препятствие не в чистой, а в исписанной
странице.

Американская жизнь Довлатова походила на его прозу: роман пунктиром -
вопиюще недлинный, изобилующий многоточиями. Тем не менее она вместила в
себя все, что другие растянули бы в эпический роман. В Америке Сергей
трудился, лечился, судился, добился успеха, дружил с издателями,
литературными агентами и американскими "барышнями" (его словцо), здесь он
вырастил дочь, завел сына, собаку и недвижимость. Ну и конечно, 12
американских лет - это дюжина вышедших в Америке книжек: аббревиатура
писательской жизни. И все это не выходя за пределы круга, очерченного теми
американскими писателями, которых Сергей знал задолго до того, как поселился
на их родине. Довлатов с легкостью и удобством жил в вычитанной Америке,
потому что она была не менее настоящая, чем любая другая.

Сергей писал, что раньше Америка для него была, как рай - "прекрасна, но
малоубедительна". Поэтому больше всего в Америке его удивляло то, что она
есть. "Неужели это я?! Пью айриш-кофе в баре у "Джонни"? - вот основная
эмоция, которой в сущности исчерпываются его отношения с страной, которую он
знал, любил, понимал и игнорировал.

Блестящий послужной список Довлатова - множество переводов, публикации в
легендарном "Нью-Йоркере", д