рыжке за летящим навстречу
мячом.
  - Бороду он может сбрить, - говорит Алания, задумчиво рассматривая снимок,
- а вот фигуру ни в одном костюме не спрячешь. Снимок тебе не нужен, нет?
Отлично. Подожди две минуты.
  Он берет телефонную трубку, говорит несколько слов на родном языке, из
которых мне знакомо только одно - Батуми, ждет, нетерпеливо постукивая
пальцами по столу, затем оживляется и произносит целую тираду, в которой я
уже ни слова не понимаю. Положив трубку, спрашивает:
  - Перевести? Перевожу. Со всеми тонкостями художественного перевода.
Сигнал ваш принят, товарищ полковник. Пограничники будут предупреждены.
Батумские товарищи обо всем позаботятся. Снимок я перешлю им сегодня же по
фототелеграфу. Они его размножат, разошлют кому надо, встретят вашего
бородача на причале, проводят по городу, засекут все адреса и встречи и
доложат вам по прибытии.
  - Оперативно работаешь, - говорю я.
  Он удовлетворенно улыбается и достает мне из папки на столе телефонограмму
из Сочи. Она адресована майору Алания для передачи прибывающему на
теплоходе "Иван Котляревский" полковнику Гридневу, то есть мне.
  "На морском вокзале Сахаровым сдана телеграмма Сахаровой в Апрелевку.
Приводим текст: "Если обо мне будут спрашивать зпт говори как условились
зпт в долгу не останусь тчк". Телеграмма скопирована и отправлена.
Корреспонденции до востребования на имя Сахарова в почтовых отделениях
Сочи не обнаружено".
  Итак, стоического спокойствия уже нет, он встревожен, даже вынужден
приоткрыть сущность своих взаимоотношений с матерью Сахарова. Конечно,
телеграмма еще не доказательство камуфляжа, но уже повод к законным
вопросам ее автору. О чем тревожится сын, упрашивая мать говорить "как
условились"? А это заключительное "в долгу не останусь"! Разве оно не
говорит о некой меркантильности отношений сына и матери?
  Интересно теперь, что приготовила мне Москва Вызываю Корецкого. Отвечает
без обычной своей суровости, даже с каким-то оттенком радости.
  - Наконец-то, Александр Романович! Я уже звонил вам на теплоход. Есть
новости.
  - Докладывай.
  - Сахарову вторично не беспокоили. Но вчера вечером она получила
телеграмму.
  - Знаю. И текст знаю. Пока ни о чем ее больше не спрашивайте. Еще не время.
  - О ниточке Ермоленко. Живет в Апрелевке некий Хлебников Виктор
Васильевич, отставной гвардии майор, сейчас на пенсии. Набрел на него
Ермоленко в поисках довоенных дружков Сахарова. Но оказалось, что
Хлебников даже не был знаком с Сахаровым, хотя и призывался почти в одно
время с ним в том же военкомате. Простой номер, правда? Но тут-то и
выглянул на свет малюсенький кончик ниточки. Вскоре после демобилизации
Хлебникова заехал к нему его однополчанин Бугров; как мы установили, было
это за несколько месяцев до появления в Апрелевке Сахарова. С Хлебниковым
Бугров прошел в одном, как говорится, строю до сорок второго года, пока,
тяжело раненный, не смог выйти из окружения. Очутился в плену, долго
болел, чуть не погиб в лагере для военнопленных, потом с группой товарищей
удалось ему бежать. Случилось это в горах Словакии; беглецов спасли
партизаны, вместе с которыми они и сражались до воссоединения с
наступавшими советскими войсками. "Много интересного рассказал Бугров, -
вспоминает Хлебников (это я уже справку Ермоленко читаю), - а потом вдруг
спросил: "А ты здешнюю учительницу Сахарову случайно не знаешь?" - "Не
знаю, - говорю, - а тебе зачем?" - "С сыном ее я в плену был, погиб он
геройски, вот я и заехал сюда рассказать ей об этом, да не застал - где-то
на курорте лечится. Может, ты ее повидаешь и передашь?" - "Уволь, -
говорю, - тяжко с такой вестью к старухе идти, да и нужно ли? Ждет,
наверно, сына живым, глаз не смыкает, а мы ее топором - погиб, мол, и
точка. А что геройски или не геройски, матери одна беда: о сыне плакать".
Бугров подумал и согласился: "Может быть, - говорит, - ты и прав, пожалуй,
лучше рану не бередить". Ну и уехал. А уже после отъезда его я узнал
случайно, что сын учительницы Сахарозой живой вернулся, значит, ошибся
Бугров, а как бы мы теперь в глаза ей смотрели!" Ермоленко сразу понял:
ниточка! Опять сказал, собирает материал о подвигах советских
военнопленных в годы Великой Отечественной войны, и адрес Бугрова узнал.
Сегодня с утра мы проверили. Есть такой в Тобольске: Бугров Иван
Тимофеевич, старший механик авторемонтной базы. Ермоленко час назад уже
туда вылетел. Свяжется со мной вечером.
  Я на мгновение окаменел, оцепенел, остекленел - слов у меня нет, чтобы
выразить то состояние, в которое меня повергло сообщение Корецкого. Если
Ермоленко точно записал рассказ Хлебникова, а в художественных вольностях
Ермоленко уж никак не обвинишь, то слова Бугрова определенно звучат как
свидетельство очевидца. Не бывает бесследных преступлений, говорил мой
учитель полковник Новиков; какие хитрости ни придумывай, какую методику
камуфляжа ни применяй, след всегда останется - только сумей найти. Теперь
даже твое дыхание уловят, даже запах твой в пробирку соберут, даже
крохотный волосок твой, выпавший, когда ты машинально прическу поправил,
выдаст тебя как миленького. А тут не запах, а человек живой. Очевидец. Как
говорят на ринге, нокаутирующий удар. Хук справа.
  Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять...
  Аут!
  Меня возвращает к действительности далекий голос Корецкого:
  - Александр Романович, где вы? Линия не в порядке?
  - В порядке линия, - говорю. - Задумался.
  - Сейчас еще больше задумаетесь, только меня предупредите, - смеется
Корецкий, и в смехе этом что-то непохожее на его обычную суховатую
сдержанность: должно быть, нечто особенное удалось Корецкому, если он так
смеется. - Представьте себе, - говорит, - нашли Герту Циммер. В Берлине.
За одни сутки нашли.
  - Что?! - кричу я.
  - Ту самую. Бывшую невесту бывшего Гетцке. Только она умерла в сорок
шестом году от грудной жабы.
  - Чему же ты радуешься, Коля? - тихо спрашиваю я.
  - Исполнилась все-таки месть Кримгильды.
  - Ничего не понимаю. Какой Кримгильды?
  - Из "Песни о Нибелунгах". Кажется, там есть такая.
  - Брось загадки.
  - Есть бросить загадки, - меняет тон Корецкий. - Докладываю, товарищ
полковник. Гауптштурмфюрер Пауль фон Гетцке действительно бросил Герту
Циммер накануне войны, о чем и уведомил ее кратким письмом, в котором
категорически отказался от своих обещаний жениться. Герта Циммер
поплакала, спрятала письмо в черную папку с шелковыми тесемочками, в
которой уже находились все прочие письма ее жениха, засушенные цветы,
даримые им к памятным дням, и тому подобные реликвии неудавшегося романа,
и положила папку на вечное хранение в папин сейф. После падения Берлина
виноторговец-папа сбежал в западную зону, дочка померла, а в квартире
поселилась ее племянница, Минна Холм, которой и досталась в наследство
заветная папка. Так вот, товарищ полковник, Минна Холм и сейчас живет в
той же квартире, только папки у нее уже нет.
  Я молча жду - очень уж загадочно звучит сообщение Корецкого, а после
заключительной реплики так и хочется написать: "Конец первой серии".
  Вторая серия начинается тотчас же после многозначительной паузы.
  - Нет этой папки, товарищ полковник, а есть рассказ Минны Холм нашему
берлинскому коллеге Рудольфу Бергману, стенографически записанный и
переданный нам по телеграфу. Сейчас он передо мной.
  - По-немецки?
  - Нет, уже в переводе. Читать или изложить вкратце? Не загружаем линию?
  - Не твоя забота. Читай.
  Корецкий откашливается и читает со вкусом, на манер диктора Центрального
телевидения:
  - "Бергман (после выяснения анкетных данных собеседницы и преамбулы к
появлению папки с реликвиями несостоявшегося замужества). А почему
фрейлейн Циммер не сожгла эти ненужные ей реликвии?
  Холм. Она хотела вернуть их Паулю после его женитьбы на избраннице
баронессы. Зачем? Я тоже спрашивала: зачем? Оказывается, она лелеяла мечту
напомнить ему обо всем в дни его семейного счастья. Своеобразный метод
отмщения обидчику.
  Бергман. Просто странный. Гетцке в лучшем случае выбросил бы все это в
мусоропровод.
  Холм. Я ей то же самое говорила. Но она, как бы вам сказать, была очень
несовременна. Словно сошла со страниц романов Марлит начала века. Вы не
читали "В доме коммерции советника"? Я тоже не читала до того, как
поселилась у тети. Сентиментальная чушь. А это была ее любимая книга. И,
уже умирая, она просила меня непременно вернуть все фото и письма Паулю,
если я о нем что-то услышу.
  Бергман. И вы вернули?
  Холм. Не ему лично. От него пришел человек, подтвердивший мне все
обстоятельства их вынужденной разлуки с тетей, и попросил вернуть все фото
и письма Пауля. Откровенно говоря, я сделала это с удовольствием. И
просьбу тети выполнила, и от хранения дряни избавилась. Пришедший, не
снимая перчаток, открыл папку, сверил с имевшимся у него списком все
письма и фотокарточки и объявил, что одной фотографии не хватает, а именно
той, где тетя и Пауль были сняты вместе на Балтийской косе. Куда она
завалилась, я не знала, искать не хотелось, и я тут же сымпровизировала,
сказав, что именно эту карточку тетя сожгла, потому что господин Гетцке
был снят вместе с нею. Пришедший молча выслушал мои объяснения и только
спросил: "А вы точно это знаете?" - "Еще бы не точно, - говорю, - когда
это при мне было". Ну, он собрал всю эту муру и откланялся. А совсем
недавно я нашла эту злополучную карточку под счетами за квартиру в том же
сейфе, где папка лежала, - у нас этот сейф и сейчас вместо комода. Хотела
было выбросить, да закладка понадобилась - листала я в то время новый
учебник английского языка. Карточка и сейчас в этой книге".
  Корецкий опять откашлялся и закончил обычным своим говорком без
театральных эффектов:
  - Собственно, сейчас эта карточка, или, вернее, ее фотокопия, переданная
по телеграфу, лежит у меня на столе рядом со стенограммой. Бравый эсэсовец
и волоокая Гретхен на песчаной отмели и надпись на обороте: "Божественной
Кримгильде от влюбленного Зигфрида. Май 1940 года". Я знаю, о чем вам не
терпится сейчас спросить. Сверял ли я почерк герра фон Гетцке образца
сорокового года с почерком гражданина Сахарова семидесятых годов?
  Я молчу. Спросить не решаюсь. Страшно.
  - Не дышите в трубку, Александр Романович. Сверял. Может, и похоже: точно
утверждать не могу. Один текст по-немецки, к тому же готическим шрифтом,
другой - по-русски, да еще с дистанцией в тридцать лет с лишним. Отправил
на графическую экспертизу.
  - Когда ответ?
  - Обещают завтра утром.
  - Звони на теплоход, а если не застанешь, сам позвоню из Батуми. Спасибо,
Коля, за все. За оперативность, за точность, за удачу.
  Я благодарю, что называется, от души. На работе в Москве я сдержанней и
строже даже с Колей Корецким, которому уже давно за сорок, но которого
по-прежнему зову Колей. Так не от зазнайства это, честное слово, а от
отеческой привязанности к человеку, которого знал еще толстогубым
мальчишкой. И не зря я поблагодарил его "за удачу", не ошибся в выборе
слова. Ведь удача сама не приходит. Трудом добывать, не одними талантами,
выдержкой добывать, смекалкой, умением не прозевать и не повторить ошибок
противника. Два раза просчитался наш противник в своей игре: прозевал
боевых друзей Сахарова и заветную папку бывшей невесты. А вероятно, и еще
просчитался где-то, и не раз, и не два - и нашли бы мы те другие ошибки,
если бы не нашли этих. Обязательно бы нашли. А может, и найдем...
  С такой убежденностью я и возвращаюсь на теплоход. Дождь давно уже
кончился, небо и море повторяют друг друга, как в зеркале, отлакированные
дождем пальмы неправдоподобно блестят на солнце, и город просушен
насквозь: от гальки в порту до прибрежных нагорий. А в растекающейся по
улицам толпе туристов я неожиданно встречаю Сахаровых и Галку. Я даже не
успеваю придумать что-нибудь, как верная моя Галина тотчас же приходит на
выручку.
  - Со щитом иль на щите? - спрашивает она.
  - А ты как думаешь?
  - Заплатил? - подсказывает она.
  Я мгновенно ориентируюсь.
  - Сейчас двести, остальные в Москве после рассмотрения кассации.
  - Ну и гонорары у вас! - удивляется Тамара. - Больше профессорских.
  - А вы думаете, легко выиграть дело в Верховном Суде Союза, если оно уже
проиграно во всех предыдущих инстанциях?
  - И вы надеетесь выиграть?
  - Надеюсь. Появились доказательства по вновь открывшимся обстоятельствам.
Ими и воспользуемся.
  До сих пор молчавший Сахаров улыбается этакой коварной улыбочкой.
  - Я видел с прогулочной палубы, как вы героически уходили в ливень, и
спросил вашу супругу: в чем причина сего геройства? И вы знаете, что она
мне ответила?
  - Пошел купаться Веверлей, - смеется Галка.
  - А вы помните, как продолжается песенка? "И - о судьбы тяжелый рок: хотел
нырнуть он головою... Но голова тяжелее ног - она осталась под водою", -
сказал он.
  Не верит. Ну и пусть не верит.
  - В моем варианте, - говорю я, - Веверлей не тонет, а уверенно плывет к
берегу. Сейчас же он идет обедать в "Абхазию", потому что на теплоходе
пообедали без него.


  СНИМАЕМ МАСКИ

  Ужинают тоже без меня - я слишком поздно обедал и не хотел есть. Сижу в
каюте и машинально черчу пляшущие фигурки. Когда-то Конан-Дойль создал
тайну шифра из таких фигурок, которую и разгадал его хитроумный герой. А у
меня даже нет тайны. Все ясно. Есть уравнение, в котором известен ответ,
но которое я не могу пока доказать. Икс-Гетцке равен игреку-Сахарову, а
почему? Что скажут зет - Бугров и данные графической экспертизы? Вот
доказательства неравенства уже есть. Свидетельство родной матери. "Сынок
мой любимый, ласковый, всегда был ласковым, а что бороду отрастил - так
ведь мода теперь такая: с усами либо с бородой. И шрамик с детства
памятный. Что? Косметический шрамик? Не знаю. Придумываете вы что-то...
Исследовали? А кто вам позволил неповинного человека исследовать?"
В самом деле, кто нам позволил? Не можем же мы только подозреваемого, да
еще без достаточных юридических оснований, тащить в лабораторию без его
желания и воли. Ни один прокурор такого разрешения не даст. Предъявите
обвинение, юридически обоснованное, и делайте, что положено по закону.
Если мама вмешается, лапки складывай или давай доказательства, маму
изобличающие. А чем ее изобличишь? Деньги сын дает? Правильно делает -
хороший сын. Вещичками из комиссионки снабжает? Так не украдены вещички, а
куплены. Нет, с налету этой теоремы не решишь. Мама вмешивается, как
аксиома, доказательства не требующая. Я вспоминаю вежливую и
доброжелательную Марию Сергеевну Волошину - настоящую, родную мать - и
усмехаюсь.
  "Мой сын жив? Вздор. Не может этого быть, если он убит лет тридцать назад.
Мертвые не воскресают. Вы говорите, убит другой? Не верится. За тридцать
лет он бы дал знать о себе. Зачем же опознание незнакомого мне человека?
Если это сын, я не хочу его знать, тем более что он сам не признает меня
матерью". - "Мария Сергеевна, мы привлекаем вас как свидетеля, вы обязаны
согласиться на опознание". - "А в чем вы его обвиняете?" - "Во многих
преступлениях, Мария Сергеевна, в серьезных преступлениях против народа и
государства". - "Смертная казнь?" - "Не знаю, это решит суд". - "Так что
же, вы хотите, чтобы я стала его палачом?"
Тут уже не до усмешки, полковник Гриднев. Именно так это и будет, если ты
другими средствами не докажешь, что икс равен игреку.
  В таком умонастроении и застает меня Галка.
  - Сахаровы пошли в кинозал. Какой-то детектив, не то "Береговая операция",
не то "Возвращение "Святого Луки". Пошли, еще не началось.
  - Не хочется. Старье. "Святого Луку" мы зимой в клубе видели. Занятно, но
не убеждает.
  - В чем не убеждает?
  - В закономерной победе следствия. Не явись парень с повинной, и картина
бы уплыла за границу, и бандит бы ушел.
  - У нас тоже нет доказательств - одни подозрения.
  - Будут и доказательства, - говорю я и рассказываю о двух просчетах Пауля
Гетцке.
  Галка задумывается.
  - Идентичность почерка - это уже доказательство. Но будет ли экспертиза
безоговорочной?
  - Есть еще свидетельство Бугрова.
  - А ты уверен в этом свидетельстве? Был ли Бугров очевидцем гибели
Сахарова или только слыхал о ней? И тот ли это Сахаров, что интересует
нас? Может быть, это вообще не Сахаров, а по каким-то неведомым нам
причинам только назвался Сахаровым: в плену многие меняли имена и фамилии,
если документов не было.
  - Типичный плюрализм, Галка.
  - Что за штука?
  - Множественность истин, имеющих одинаковое право на существование. Но
истина-то всегда одна.
  - А в чем она, эта истина? Может, это заблуждение, а не истина?
  - Завтра узнаем.
  - А сейчас иди в бар. После кино он с тобой в шахматы играть собирается.
Не избегай его, чтобы не вызывать подозрений.
  - Подозрения у него давно уже превратились в уверенность. Разговор о
Веверлее помнишь?
  - По-моему, Тамарка ни о чем не догадывается.
  - Наверное. Таких жен в свою жизнь не пускают... А в шахматы я с ним
сыграю, даже с удовольствием. Еще один вариант психологической дуэли.
  - Будь осторожен, Сашка.
  - Не волнуйся. У нас дуэль без оружия. Состязание умов. И партию мы
сыграем этюдную, с жертвами только на доске. Но аллегорическую. Гамбит
Гриднева. - Мне почему-то смешно, хотя Галка даже не улыбается.
  В баре пусто и прохладно, даже холодно после палубной жары: кондиционеры
отпускают явный излишек прохлады. Поэтому вместо коктейля с ледяными
кубиками в бокале беру кофе по-турецки с коньяком. За шахматами
устраиваюсь в уголке с настольной лампой - идеальная обстановка для
турнирных раздумий.
  Партнера еще нет. Машинально делаю ход королевской пешкой и вспоминаю... А
не сыграть ли мне ту же партию, какую играл с Паулем в его бывшей светелке
на Маразлиевской? Памятная партия. Восстанавливаю в памяти ход за ходом -
получается. Вот он, остроумнейший прорыв в королевскую ставку противника и
не менее остроумная ее защита. Но будет ли Пауль сегодня играть именно
так? Может, он давно забыл эту партию? Да и зачем мне дразнящий экскурс в
прошлое? Чтобы еще раз поймать его на подброшенную наживку? Но Пауль
неглуп и насторожен. Он будет рассуждать примерно так: "Гриднев повторяет
хорошо знакомую ему и мне позицию. По инерции шахматной мысли? Нет,
конечно. Просто хочет лишний раз удостовериться, что я - это я. Значит, я
должен сыграть иначе, как сыграл бы Сахаров, а не Гетцке. Обязательно
иначе, даже проиграть, может быть. Расслабить Гриднева, заставить его
усомниться в каких-то выводах, ведь доказательств у него нет - одна
интуиция". Именно так и будет рассуждать Пауль и опять просчитается. Не на
повторе партии хочу я поймать его, а именно на том, что он от повтора
откажется.
  - Сами с собой играете? - выводит меня из раздумий знакомый насмешливый
голос.
  Я смахиваю шахматы с доски и парирую:
  - Нет, просто разбираю партию Спасский - Фишер.
  - Конечно, выигрышную для Спасского?
  - Конечно. Меня интересуют находки Спасского, а не его просчеты.
  - Что верно, то верно, - говорит он, - надо уметь рассчитать все возможные
варианты.
  - Этого даже ЭВМ не может.
  - Я не о шахматах, - говорит он и садится в кресло против меня. - Давайте
начнем с середины партии, которую вы только что разобрали.
  - Зачем? - недоумеваю я.
  Но он быстро и уверенно расставляет фигуры в той самой позиции, которая
только что была на доске. Не в партии Спасский - Фишер, а в партии,
сыгранной мною с Волошиным-Гетцке тридцать лет назад в оккупированной
Одессе.
  Я не могу скрыть своего удивления - настолько это для меня непонятно и
неожиданно. Что он затеял? Маневр? Ход в игре? С какой целью? Во имя чего?
  А он улыбается:
  - Не ожидал?
  Я все еще молчу.
  - Твой ход, маркиз. Не пугайся. "Дорогу, дорогу гасконцам, мы с солнцем в
крови рождены!" - Теперь он уже откровенно смеется - никакой бравады,
продиктованной страхом или тревогой.
  - Снял, значит, маску, - говорю я. - Пора.
  - Между нами двоими - снял.
  - Что означает "между нами двоими"?
  - То и означает. Жен своих мы