етверо.
  Два часа - минута в минуту. Я выхожу и подымаюсь по лестнице в затемненный
вестибюль на шлюпочной палубе. В темноте натыкаюсь на прижавшегося в стене
человека.
  - Ермоленко? - спрашиваю я шепотом.
  Он шепчет в ответ:
  - Тсс... в кабину лифта нельзя. Она остановлена этажом ниже.
  Косяк света из коридора тускло очерчивает какую-то тень. Лежава или Нодия?
Я не вижу - значит, не видит и он. Подымаюсь ступенькой выше и занимаю
пост на лестнице, ведущей наверх, в капитанское царство. Пауль туда не
пойдет - слишком высоко, - но пост удобен: в двух шагах дверь на
подветренную галерею, к поручням еле-еле освещенной шлюпочной палубы.
  Медленно, жестоко медленно тянется время. Начинает ломить ноги, как
бывало, когда стоял на часах. Ермоленко не шелохнется, Лежава или Нодия -
тоже. Молодежь - не те кости, не тот вес.
  Где-то в коридоре еле слышный щелчок. Кто-то повернул ручку двери, кто-то
почти бесшумно шагнул из каюты. Я говорю "почти", потому что улавливаю
даже шелест шагов в резиновых тапочках. Шаг - замер, еще шаг - опять
тишина: ждет, не раздастся ли где-нибудь подозрительный звук. Наконец в
тусклом косяке света появилась смутная фигура в купальном халате. "Почему
в халате?" - мелькнула мысль. Но соображать было некогда. Тень из угла
вестибюля - Лежава или Нодия - метнулась навстречу. Человек в халате
отскочил, выбросил вперед руку с черным предметом в кулаке. Пистолет? Но
выстрела я не услышал - только негромкий щелчок, Лежава или Нодия
откинулся со стоном, закрывая лицо руками. Я не считал секунд, но мне
показалось, что мы с Ермоленко бросились к выходу из коридора
одновременно. Черный предмет в руке человека в халате снова щелкнул, но
промазал: Ермоленко успел ударить противника головой в грудь и тут же
отлетел, отброшенный сильным пинком ноги. Но я уже вцепился сзади,
выворачивая руку с неизвестным оружием. Человек в халате вскрикнул от боли
и выронил его на пол. Однако и я не остановил его: руки обхватили что-то
жесткое, облегающее тело под халатом, и халат остался у меня в руках, а
человек выскользнул и метнулся к двери на палубу. Тут его и настиг второй
наш наблюдающий, и удар тяжелым пистолетом по голове свалил бежавшего на
пол.
  Я освещаю фонариком вестибюль. Гетцке лежит на полу в одних плавках,
толстом пробковом поясе, помешавшем мне обхватить его, и с самодельным
полиэтиленовым рюкзаком на спине, в котором, наверно, упакована одежда.
Лежава стоит согнувшись, протирая глаза рукой.
  - Ранен? - спрашиваю я.
  - Кажется, нет. Но не могу открыть глаз. Жжет.
  Ермоленко поднимает с пола короткоствольный, почти игрушечный пистолет и
говорит с уважением:
  - Заграничная штучка. Стреляет ампулами со слезоточивым газом.
  Сеанс, как говорится, окончен. Нодия помогает Лежаве добраться до бара и
промыть глаза. Мы с Ермоленко тащим бесчувственного Гетцке на диван, где я
провалялся до двух часов ночи, снимаем пробковый пояс и кое-как напяливаем
на лежащего куртку и брюки, спрятанные в полиэтиленовом рюкзаке. Там же
деньги и документы на имя Сахарова - видно, не предусмотрел необходимости
запастись фальшивым паспортом.
  - Надень ему наручники и прикрой халатом, - говорю я Ермоленко. - Сейчас
очухается...
  Двадцать пять минут третьего. Меньше получаса потребовалось для развязки
операции, начатой шесть дней назад. Шесть дней розысков, междугородных
переговоров, психологических поединков, морского и воздушного вояжей и
одной рискованной схватки. Разве выразишь в этом коротком перечне все, что
было пережито в эти тревожные дни! Если бы не удар Нодия, Гетцке еще мог
бы попытаться уйти. Но не ушел бы!
  Я все рассчитал точно, кроме халата, из которого он так удачно выскользнул
почти у самой двери на палубу.
  Пауль открывает глаза, удивленно оглядывает окружающих, пробует двигать
руками, скованными наручниками, поправляет плечами с трудом напяленный
нами пиджак. Говорить он не может или не хочет, только опускает веки,
чтобы не видеть нас.
  - Дайте ему коньяку, - говорю я.
  Он сжимает зубы и отворачивается.
  - Конец, Пауль, - заключаю я.
  По коридору слышатся чьи-то шаги. Теплоход просыпается.


  СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО

  В Одессе, что уже согласовано с капитаном, мы сходим первыми, как только
опускается трап. Впереди Ермоленко, за ним Лежава и Нодия, поддерживая под
руки опустившего голову Сахарова, который теперь уже не Сахаров, а
Волошин-Гетцке, последним я, сразу попадающий в объятия "Тараса Бульбы".
  - Спиймали все-таки того чоловика! - радостно возвещает он.
  - Поймали, Тим.
  - Значит, на вареники ко мне не поедешь?
  - Не поеду, Тим. Приедешь ты ко мне. Вызовем для опознания.
  Волошина уводят к ожидающей нас тут же на причале машине.
  - Проводи Галку, Тим, - говорю я. - Пусть ожидает меня в аэропорту.
  - До побачення, - кивает он.
  Еще одно прощание с прошлым, а впереди уже разговор с генералом.
  - Поздравляю, Романыч, - слышу я в ответ на мой краткий доклад, - а у нас
тоже хорошие новости...
  Я жду продолжения.
  - Сахарова все-таки явилась с повинной. Все подтвердилось. Ты как в воду
смотрел.
  - Задержали?
  - Зачем? Показания записали. Все ясно. Никуда она не сбежит и от суда не
уйдет. Только в строгости приговора я, честно говоря, сомневаюсь.
  - А как с Волошиным?
  - Проще простого с Волошиным. Дело доведет Корецкий. Вот так.
  Я не могу скрыть разочарования.
  - Почему он, а не я?
  Генерал долго молчит. Я слышу, как он постукивает пальцами о стеклянную
доску стола.
  - У тебя другая задача, Романыч, - наконец говорит он. - С Волошиным, по
сути дела, все уже кончено, а вот Тамара Сахарова по возвращении домой
сняла медную дощечку с двери. Не случайно сняла, ты сам предполагал нечто
подобное. Мы, конечно, вернули дощечку на свое место, и теперь в квартире
наши люди. Ищем связей и, безусловно, найдем. Вот ими ты и займешься.
Только это, конечно, другое дело.
  Генерал прав. Это уже совсем другое дело.