о.
  Четыре дома, шесть подъездов я прошел, прижимаясь к стене. У груды битых
кирпичей на мостовой по-пластунски переполз на угол бывшей улицы Бебеля -
румынское название ее я забыл. Подъезд был открыт, обе двери его кто-то
давно снял на растопку. Беззвучно, как кошка на охоте, я добрался до
чердака. Он был заколочен, но я знал, что гвозди фальшивые - одни ржавые
шляпки, и рванул дверь на себя. Она открылась со зловещим уханьем... Я так
и замер в ожидании тревоги. Но тревоги не было; дырку чердака, засыпанную
соломой, нашел без труда и нырнул в знакомый чуланчик, громыхнув некстати
подставленным стулом.
  В дверь чуланчика тотчас же просунулась Галка в белой ночной рубашке - я
только эту рубашку и видел, но Галка почему-то сразу разглядела меня.
  - Ты?
  - Я.
  - Что-нибудь случилось?
  - Да.
  - Погоди минутку, я оденусь.
  Я постоял в двери, потом шагнул в комнату, освещенную огарком свечи.
  Галка была уже в халатике и поправляла сбившиеся на лоб волосы.
  - Провал, - сказал я и сел к столу.
  Галка закрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
  - Седой?
  - Пока только я.
  И я рассказал Галке о разговоре в гестапо.
  - Надо тебе бежать. И немедленно.
  - Куда и как?
  - У тебя же есть ночной типографский пропуск.
  - Пропуск отобрали в гестапо.
  - Попробуй тем же путем вернуться домой. Я предупрежу товарищей.
  - О том, что я прокаженный? Не поможет. Пауль заберет всех моих школьных
друзей. Для профилактики. Первой будешь ты.
  - Я скроюсь. Других предупредим. Важно дождаться возвращения Седого.
Что-нибудь придумает.
  - У нас нет времени.
  - Что же ты предлагаешь?
  - Уничтожить Павла. Пострадаю только я.
  - Чему поможет это самопожертвование?
  - Подполью.
  Галка задумалась. В свете огарка ее лицо казалось серым, как асфальт.
  - Есть выход. Я разбужу Тимчука. Ты знаешь, ему нужно постучать в стенку с
лестницы. Спит чутко.
  Через Десять минут явился Тимчук, заспанный, но одетый и с автоматом через
плечо.
  - У нас добрых три годыны, - сказал, выслушав. - Выведу вас как
арестованных без ночных пропусков, вроде бы в комендатуру, а на самом деле
к Кривобалковским катакомбам. Вход знаю.
  - А патруль?
  - Прошмыгнем. Если не поверят, кончим. Больше двух человек не ходят. Ты
одного, я другого. - Он протянул мне новенький "вальтер". - Стреляй в
упор, прижав дуло к телу, - меньше шума.
  Как мы дошли, вспоминать не хотелось. Длинно и муторно. Но все-таки я
доказал Паулю Гетцке, что даже один просчет в партии может окончиться
поражением сильнейшего.
  Потом нам сказали, что гауптштурмфюрер Гетцке бренное свое существование
закончил. Его убили гранатой на Соборной площади, когда он, выйдя из
машины, зачем-то пошел к киоску напротив. Узнали Гетцке только по
документам, так как лицо было обезображено взрывом гранаты.
  Повторяю, я долго жалел потом, что то была не моя граната.


  Я НАЧИНАЮ РОЗЫСК

  Лента воспоминаний раскручивается и исчезает. Я встаю с кресла и подымаюсь
на капитанскую палубу. Капитан встречает меня в точно сотканном из
сахарной пудры мундире с пуговицами и нашивками, отливающими червонным
золотом. Он высок, русоволос и красив, этакий экранный вариант моряка.
Создает же господь бог такую картинную человеческую породу.
  К тому же он еще и умен.
  Внимательно рассмотрев мое служебное удостоверение, он приглашает меня в
кабинет. Хорошие копии Тернера и обрамленная тонким багетом гравюра
легендарного парусника "Катти Сарк" украшают стены.
  - Чем обязан? - спрашивает он.
  - Есть подозрение, что один из пассажиров рейса выдает себя за другого.
Пока только подозрение. Возможно, это честный советский гражданин, а быть
может, государственный преступник. Хорошо замаскированный и очень опасный.
  - Что требуется от меня?
  - Обеспечить мне радиотелефонную связь с Одессой, а возможно, и с Москвой.
Гарантировать полную секретность операции.
  - А если он сойдет в первом порту? Скажем, здесь же, в Ялте, или в Сочи?
  - Пока он, надеюсь, ничего не подозревает. Да и невыгодно ему
раскрываться: он уверен, что против него никаких доказательств.
  - Я не должен знать, кого вы подозреваете?
  - Фамилия его Сахаров. Сидит с женой за нашим столиком в ресторане.
Никаких инцидентов в пути, полагаю, не будет.
  В радиорубке я связываюсь по радиотелефону сначала с Одессой. Полковника
Евсея Руженко знаю лично, представлений не требуется, и разговор
начинается сразу же, без преамбулы.
  - Звоню с теплохода "Иван Котляревский". Стоим в Ялте.
  - В отпуску?
  - Прервал отпуск. Срочное дело, Евсей.
  - Излагай.
  - Есть подозрительный человек среди пассажиров. Проверить надо. И
немедленно. Узнай все, что известно из сохранившихся в Одессе немецких
архивов времен оккупации о следователе гестапо гауптштурмфюрере Гетцке.
Пауль Гетцке. Записал? Он же Павел Волошин, родившийся и учившийся в
Одессе. Кстати, в одной школе со мной. Как он попал в Германию и
превратился в Пауля Гетцке, рассказывать долго. Узнаешь у Тимчука - тоже
соученика, а сейчас крановщика в одесском порту. Под именем Гетцке,
точнее, фон Гетцке, Павел и вернулся в Одессу в сорок втором году. А в
конце сорок третьего его убили на площади Советской Армии, бывшей
Соборной. Подробности найдешь в архивах. Лично я думаю, что это камуфляж:
убит другой с документами Гетцке, с дальним расчетом, понимаешь? В общем,
для опознания мне нужны, если сохранились, его фотокарточки и образцы
почерка. Разыщи также оставшихся в живых свидетелей, которые могут
вспомнить что-либо о его привычках, вкусах, манерах и особенностях
поведения. Меня интересуют не допросы, а поведение вне службы. Может быть,
уцелели его неотправленные письма на родину или, что более вероятно,
какие-нибудь записки, пометки на документах, резолюции. Имеются ли
сведения о его друзьях и родственниках в Германии.
  - Ясно.
  - Материал шли по фототелеграфу на адрес нашего ведомства в Сочи, а лично
со мной связывайся в любое время на теплоходе.
  - Бу... сде, как говорит Райкин. Все?
  - Пока все.
  В Москве тем же способом по радио связываюсь со своим непосредственным
помощником и заместителем майором Корецким. Кратко объяснив, откуда и
зачем я звоню, тщательно перечисляю все, что необходимо сделать сегодня и
завтра.
  - Единственное неизвестное в уравнении - личность самого Сахарова.
Подробности метаморфозы Волошин-Гетцке узнаешь от полковника Руженко в
Одессе. Свяжись немедленно. Кстати, обсудишь и возможности дальнейшего
превращения Гетцке в оценщика московской комиссионки Сахарова. Бесспорных
доказательств этого превращения у меня нет - только личные впечатления и
несколько схожих примет. Нужно что-то более веское. Вот и попробуем это
веское отыскать. Возраст у Сахарова приблизительно мой: пятьдесят два -
пятьдесят три. По его биографии - воевал, был в плену, освобожден
американцами и возвращен (выясни: беспрепятственно или со скрипом) на
родину, в Москву. Учти, что из биографии его для нас существенны главным
образом довоенный и военный периоды, а также пребывание в плену вплоть до
проверки его по возвращении в расположение наших частей. Очень важны
фотоснимки довоенного и военного периодов, письма, записки и вообще
образцы его почерка того времени. Есть ли родные и знакомые, знавшие его
до войны, во время войны и особенно в лагере военнопленных до освобождения
его американским командованием. Интересно, встречались ли они с ним после
его возвращения из плена и не нашли ли каких-либо странностей, не
соответствовавших его прежним привычкам, манерам, облику и характеру.
  - Месяцы работы, - слышу я в ответ.
  - Месяцы сожми до недели. Сегодня вторник, а в субботу я должен знать, тот
ли это Сахаров, за которого он себя выдает. Держи связь со мной через
капитана "Котляревского", а образцы почерка и фотоснимки передавай по
фототелеграфу в Сочи, Сухуми, Батуми и Новороссийск. Завтра мы будем в
Сочи, послезавтра в Сухуми и так далее. Ночь плывем, день стоим. И еще:
все добытое должно извлекаться осторожно, так, чтобы у опрашиваемого не
возникло никакого беспокойства и тревоги. Лучше всего действовать под
видом фронтового друга, интересующегося судьбой своего соратника. Теперь
главное. Доложи генералу обо всем, что я тебе рассказал, и попроси
разрешения на расследование. Это прежде всего. Если разрешит - а, думаю,
так и будет, - создавай группу. Подбери лучших. Виктора, например.
  - У Виктора срочное задание.
  - Ну Ермоленко. Остальных на твое усмотрение.
  Возвращаюсь в каюту и нахожу Галку, аппетитно высасывающую сладкую мякоть
груши.
  - Как развиваются события? - спрашивает она, лукаво прищурив глаз.
  - События? Какие события? - Делаю невинное лицо и получаю в ответ Галкино
привычное:
  - Не финти.
  Удивление в квадрате. Не проходит: Галка безжалостно анатомирует:
  - Тебя что-то заинтересовало в Тамаркином муже. Вы еще на причале с
Тимчуком к нему присматривались. Думаешь, не заметила? Заметила. И за
обедом ты явно играл. Во-первых, скрыл от него свою профессию...
  - Почему? Я и в самом деле юрист.
  - Но не член коллегии защитников. Во-вторых, твои актерские интонации -
я-то их отлично знаю. Наигранное безразличие и чем-то обостренный интерес.
Так ведь?
  - Допустим.
  - Может быть, это не государственная тайна и не закрытая для простого
смертного?
  - Для тебя нет. Даже больше: твоя работа в институте криминалистики,
близость к одному нашему общему делу в прошлом, твой здравый смысл и
умение отличать в поведении человека ложь от правды и фальшь от
искренности позволяют включить тебя в группу.
  - Ничего не понимаю. Какая группа?
  - Ты и я. Нас поддерживают одновременно Москва и Одесса.
  - Шутишь?
  - Насчет группы - да. А серьезно - начинаем расследование, как только
придет "добро" из Москвы. Словом, отпуск кончился, как верно отметил
упомянутый тобою Тимчук.
  - А нельзя без загадок?
  - Загадка только одна. Кто такой Сахаров?
  - Откуда этот внезапный и непонятный для меня интерес?
  Пришлось раскрутить перед Галкой ту же ленту воспоминаний. Галка слушала
серьезно и взволнованно, отражая на лице всю смену эмоций - от тревоги до
недоверчивости. К концу моего рассказа последняя явно пересилила.
  - Пауль Гетцке - Сахаров? Но его же убили в конце сорок третьего.
  - По лицу убитого узнать не могли: оно было обезображено взрывом гранаты.
Личность его установлена только по документам.
  - Но задание ликвидировать Гетцке было же согласовано с Седым.
  - Несомненно. Но в кого бросил гранату Терентий Саблин, боевик из второй
группы Седого, мы так и не узнали. Терентий был убит осколком той же
гранаты.
  - Значит, предполагаешь камуфляж?
  - Не я один. Предполагал и Седой. Только у нас не было доказательств.
  - А какие были основания для такого предположения?
  - Вторая граната. Один из наших пареньков, страховавший Терентия, слышал
два взрыва, один за другим. У Терентия была всего одна граната. Кто же
бросил вторую? И зачем? Возникло предположение, что о подготовке покушения
на Гетцке знали в гестапо и вместо Пауля поставили другого с его
документами.
  - Не могу понять, - вздыхает Галка.
  - Чего?
  - Смысл подстановки ясен. А вторая граната зачем?
  - Чтобы нельзя было опознать убитого. Терентий бросал под ноги - удар мог
пощадить лицо. Вторую гранату бросили в голову.
  - Не проще ли было Паулю перевестись из Одессы, не прибегая к столь
сложным и кровавым мистификациям?
  Я уже не могу сидеть. Я хожу взад и вперед между койками каюты, размышляя
вслух.
  - Видишь ли, во-первых, Волошин-Гетцке игрок. В картах - блеф и риск, в
шахматах - неожиданность и атака. Таков он и в жизни. "Проще" для него
неинтересный тактический ход. Во-вторых, у берлинского начальства Пауля
были, по-видимому, на него свои расчеты. Уже тогда гитлеровская разведка
забрасывала к нам и в сопредельные славянские страны специально
подобранных агентов на длительное оседание. Посылали человека на случай,
если понадобится в будущем. Жил бы законспирированный, незаметный до того,
пока не потребуется, Гетцке был для этого идеальным кандидатом. Родной для
него русский язык, знание правовых норм и моральных устоев советского
общества, его эстетических вкусов и бытовых черт плюс преуспевающая
деятельность на гестаповском поприще и наиболее ценимые качества
империалистического разведчика - ум, хитрость, жестокость и
неразборчивость в средствах. Все остальное уже было делом техники.
  - А почему ты решил, что Сахаров - это Волошин?
  - Узнал его. И не я один.
  - Видела. На причале. - Тон Галки уже становился чуть ироничным. -
Интересно, по каким признакам вы его узнали? Я, например, и сейчас не
узнаю.
  - Ты знала его мальчиком. В эсэсовском мундире не видела. В "Пассаже" он
не жил, по улицам разъезжал в машине, а в гестапо, к счастью, тебя не
допрашивал.
  - Пусть так. Но за три десятка лет человек иногда меняется до
неузнаваемости.
  - Например, отращивает бороду.
  - Давай без сарказма, - уже сердится Галка. - Я не знаю, потому и
спрашиваю.
  - А я и объясняю. Ты знала Павлика Волошина, но не встречалась с Паулем
Гетцке. А мы с Тимчуком встречались. И неоднократно. Лицом к лицу, как
говорится.
  - И что же в лице Сахарова оказалось волошинским?
  - Во-первых, глаза. Или, точнее, что-то общее в них, собирательное:
холодное недоверие к собеседнику, колючий огонек, умение скрывать что-то
свое подспудное, другим неизвестное. Я не могу сформулировать точно эту
общность глаз, но, заглянув в глаза Сахарова, внутренне содрогнулся -
столь знакомыми они мне показались.
  - Это не для прокуратуры.
  - Конечно. Впечатление не доказательство: показалось, приснилось,
привиделось. Есть, правда, и другая общность портрета. Похожи лоб, высокий
взлет бровей, ноздри хищника, маленькие уши. Увы, все это не "особые
приметы" - найдешь у множества лиц в толпе. Но есть какие-то штрихи
индивидуальности, неповторимые оттенки личности, характерные, присущие
только одному человеку привычки. Один пробует языком когда-то беспокоивший
его зуб, отчего лицо чуть-чуть кривится и морщится. Другой в минуту
задумчивости теребит мочку уха, третий предпочитает чесать затылок,
четвертый полуприкрывает рукою рот, когда удивляется. По таким привычкам
часто безошибочно угадываешь сходство.
  Галка напряженно молчит, думает. Глаза по-прежнему недоверчивы.
  - У Павлика была своя манера входить в воду с пляжа, - вспоминает она, -
нырял под волну на мелководье и плыл под водой, пока позволяло дыхание,
затем выскакивал на волну, как дельфин, и уплывал далеко в море, почти
невидный с берега. Впрочем, это тоже не "особая примета". Так купаются
многие.
  - В том числе и Сахаров.
  - Где это ты видел?
  - На пляже в Ялте, когда вы уезжали на экскурсию.
  - Смешно.
  - Скорее любопытно. Не "особая примета", согласен. Но есть и особая. У
Павлика Волошина, когда он начал курить, появилась и своя манера
закуривать: затянуться, вынуть сигарету изо рта двумя пальцами, отставив
мизинец - этакий одесский лихаческий шик, - и посмотреть на тлеющий огонек
папиросы. Точь-в-точь так же закуривает и Сахаров. Привычка настолько
слилась с его личностью, что он забыл о ней как об "особой примете".
Мелкий просчет, но просчет.
  - А ты рискнешь утверждать, что такая же мальчишеская привычка не
сохранилась с детских лет и у некоего Сахарова?
  - Не рискну, конечно. Приметы не убеждают, а настораживают.
  - А шрам? - вдруг вспоминает Галка. - У Павлика его не было.
  - Возможна пластическая операция.
  - Не подгоняешь ли ты доказательства к версии? Бывают такие следователи.
  - Знаю, что бывают. Повторяю, я еще ни в чем не убежден, но причин для
настороженности все больше и больше. Тут уже не только мистика интуиции и
случайность совпадений "особых примет", настораживают и шероховатости в
биографии Сахарова.
  - Успел узнать?
  - Да, из его рассказа. Кстати, говорит о важных событиях с полнейшим
безразличием к теме, с какой-то подчеркнутой равнодушной интонацией. Как о
нечто само собою разумеющемся. Воевал, был в плену, сидел в лагере для
военнопленных, освобожден американцами, и, по-видимому, без всяких
сложностей.
  - Н-да... - задумывается Галка.
  Искорки недоверия в ее глазах гаснут. Глаза уже не щурятся, они широко
открыты, сосредоточенны и серьезны.
  - Обычный в те годы способ заброски агента, - говорит она. - Придется
проверять по двум каналам.
  - Уже начал. Пока ты любовалась алупкинскими красотами, я переговорил с
Москвой и Одессой. Завтра получу первую информацию.
  Разговор обрывается, мы приходим к одной мысли, которой будут теперь
отданы все наши думы, силы и чувства.
  - А все-таки жаль, - говорит она, - что отпуск кончился.


  Сочи

  Я РАЗГОВАРИВАЮ С ОДЕССОЙ

  Завтракаем на подходе к Сочи. На палубе тридцать градусов в тени, а здесь,
в ресторане, кондиционеры снижают жару до восемнадцати. Свежо и прохладно.
Официантки в накрахмаленных фартучках разносят кофе по-варшавски с
пастеризованным молоком.
  Разговор не клеится. Сахаров, как и вчера, молчалив и сумрачен. Тамара
злится - должно быть, поссорилась с мужем; вышла к завтраку с
покрасневшими веками и разговаривает только с Галкой о предстоящей
экскурсии в Мацесту и Хосту.
  Я молча дожевываю сырники и вздыхаю:
  - Предпочел бы хороший бифштекс по-деревенски.
  Когда-то у Волошиных их очень хорошо готовила домработница Васса.
  Он спрашивает:
  - Почему по-деревенски?
  - С поджаренным луком, - поясняю я. - Так он когда-то именовался в
ресторанных меню.
  - Не знаю, - пожимает он плечами, - до войны по ресторанам не хаживал. А
сейчас они без названия. Просто бифштекс с луком. Лучше всего их готовят в
Берлине.
  - В Берлине? - недоумеваю я.
  - Я имею в виду ресторан "Берлин", - снисходительно поясняет он.
  - В Одессе в "Лондонской" готовят не хуже, - заступается за Одессу Галка.
  - Что это "Лондонская"? - интересуется Сахаров.
  Я вмешиваюсь:
  - Так называлась раньше гостиница "Одесса" на Приморском бульваре. По
привычке старые одесситы ее и сейчас называют "Лондонской".
  - С раскрашенным Нептуном в садике? - улыбается Сахаров. - В воскресенье с
Тамарой там обедали. Неплохо. А вы, значит, тоже одессит?
  Спрашивает он, как обычно, лениво, без особой заинтересованности. Именно
так спросил бы Сахаров. Если же это Пауль, то не узнать меня он не мог, и
вопрос, конечно, наигран. Кстати говоря, мастерски, по актерской
терминологии - "в образе".
  Ну а мой "образ" позволяет не лгать.
  - Конечно, одессит. Вместе с Галиной в одной школе учились.
  - И воевали в Одессе?
  - Оба. Вместе были в оккупации. В партизанском подполье.
  - Страшно было?
  - На войне везде страшно.
  - Верно, - соглашается он. - В плену тоже было горше горького. А что
сильнее - страх перед смертью в открытом бою или ежедневный поединок с
гестапо?
  Если Сахаров - это Пауль, то он допускает просчет. Подлинный Сахаров не
должен был бы интересоваться чужой и безразличной ему Одессой, да еще в
далекие оккупационные годы. Тогда ему, Сахарову, как говорит он сейчас,
самому было несладко, и обмениваться воспоминаниями такой Сахаров едва ли
бы стал. Тут Пауль из "образа" вышел.
  И я с готовностью подымаю перчатку.
  - Страх смерти на войне дело привычное. О нем забываешь, в подполье тем
более. Нет ни бомбежек, ни артобстрела. Поединок с гестапо, конечно, не
игра в очко, но мы выигрывали и такие поединки. Да и не раз.
  Я посмотрел на Галку - она порывалась что-то сказать, но не сказала. И
Сахаров перехватил этот взгляд. Он снова "в образе", задумчивый и
незаинтересованный. Понял ли он свой актерский просчет, или настолько
убежден в своей неразоблачимости, что ничего и никого не боится? Это
совсем в духе Пауля. Игрок всегда игрок - врожденное свойство характера не
заслонишь никакой маской.
  Похоже, что он играет наверняка. Узнал, но не боится, хорошо замаскирован
и может поиграть со мной в кошки-мышки. Пока мои данные - воспоминания,
ощущения, приметы, предположения - все это, как говорит Галка, не для
прокуратуры. Акул не лов