олняются моментально. Разведчики двинулись
по старому следу один за другим.
     Иван Петрович склонился к Василию, тихо спросил:
     - Видишь, как идут?
     - Колонной по одному.
     -  Точно. По  уставу это называется так.  Но  ты запомни,  лейтенант, в
уставе разных строев много, а разведчики ходят только так: след в след, даже
по своей земле. Жизнь к этому  приучила. И ты ходи обязательно след в  след.
На мины нарветесь  - одного потеряете. Благополучно  пройдете  по  снегу, по
траве, по  пашне - один след оставите,  будто один человек  прошел. Это тоже
очень важно в тылу врага...
        "x x x"
     До выхода на задание остались считанные часы. Разведчики поели и теперь
могут  отдохнуть. Однако  не все  спешат  на нары. Большинство из отобранных
Казаковым в ночной  поиск  продолжает  приготовления к  нему. Каждый сейчас,
наверное, волнуется но внешне это незаметно. Все спокойны и даже веселы.
     Иван  Рогатин обматывает  чистым  бинтом автомат,  чтобы не  выделялись
оружие на белом  снегу. Здоровый, плечистый, неразговорчивый,  он делает это
не торопясь, солидно.
     Саша  Пролеткин рядом  с  Иваном кажется  мальчиком.  Движения  у  него
быстрые, сам он юркий. Мурлыкая песенку,  Саша тоже меняет бинт  на автомате
и, как всегда, задирает Рогатина:
     - Скажи, Иван, почему у тебя такая фамилия?
     Все затихают, прислушиваются, знают: Сашка что-нибудь отчудит.
     Иван  отвечает  не сразу,  продолжая аккуратно прилаживать бинт,  между
делом бросает:
     - Какая такая?
     - Ну, не совсем обычная - Рогатин. Ты что, из рогатки стрелял?
     Иван качает укоризненно головой.
     - Фамилию разве по мне дали? Полагаю, что мои деды ходили  на медведя с
рогатиной.
     - А ты ходил?
     - Я с ружьем ходил. Теперь можно и без рогатины.
     - Значит, ты охотник?
     - Вовсе  и не значит. Я хлебороб. Хлеб  растил, тебя  кормил. А охота -
для души. Она как бы отдых.
     - И все же ты охотник.
     - Пусть так, - соглашается Иван.
     - А скажи, Рогатин, жирафа ты ел?
     - Жирафы в наших краях не водятся. Они в Африке.
     - А я вот ел жирафа, - спокойно заявляет Саша.
     - Как же ты в Африку попал?
     -  Зачем  в Африку?  Когда Киев  наши  войска  оставляли, там  зверинец
разбежался. Вот мы с дружком и попробовали  жирафятинки. Хотели еще бегемота
попробовать, но я жирное мясо не люблю.
     - Уж молчал бы, - осуждающе говорил Рогатин.
     - А что?
     - Под суд тебя надо за такие дела, вот что! Редких животных истреблял.
     - Какой ты быстрый! - юлит Саша перед Иваном. - А ты бы не истреблял?
     - Я - нет.
     - Вот, значит, тебя и надо под суд! Приказ ведь был отступая, ничего не
оставлять  фашистам  -  либо  эвакуируй,   либо  уничтожай!  А   жирафа  как
эвакуируешь?  Он ни в  какой вагон  не  помещается. И  на  платформу его  не
заведешь: будет  цеплять  за  семафоры. Ты у  жирафа шею  видал?  Она, брат,
поздоровше твоей!
     Разведчики дружно смеялись: "Ну и Саша! Прищучил-таки Рогатина!"
     На короткое время все смолкают:  тема исчерпана. Но молчать в такой час
не  принято.  Перед  самым  выходом  на  задание  всегда  полезно  несколько
отвлечься:  ни к чему загодя  переживать предстоящие трудности и  опасности.
Молчаливый  Рогатин  знает это  не  хуже  других и  потому  сам возобновляет
разговор, явно рассчитанный на всеобщее внимание:
     - Да, братцы мои, разные в жизни бывают истории. Вот у меня, к примеру,
такое  произошло,  что  вы,  пожалуй, и  не  поверите. Отслужил я срочную  в
тридцать восьмом  году,  еду домой. Все  чин  чинарем - в  купейном  вагоне,
телеграмму мамане послал: скоро, мол, буду. Вышел  из  поезда  на полустанке
Булаево, оттуда до нашей деревни рукой подать - километров сто. В Сибири сто
километров не расстояние. Сначала  подвез меня на тарантасе лесник, потом на
двуколке  ветеринарный фельдшер. Около Павлиновки он в сторону свернул, ну а
мне пришло время заночевать. Иду вдоль  деревни с новым чемоданчиком, сапоги
скрипят, на груди "ГТО" и "Ворошиловский стрелок". Бабы на меня зырк-зырк.
     - Конечно, такая кувалда прет! - хохотнул Саша Пролеткин.
     -  Ты  погоди  встревать, - одернул  его Иван. - Так  вот, иду я  вдоль
деревни, а  впереди - музыка. Гуляют, значит. Подхожу к одной избе -  окна в
ней  нараспах,  каблуки стучат по  полу, с крыльца сбегает кто-то и прямо ко
мне:  "Просим вас, товарищ  боец, к  нам  на свадьбу". Я по  скромности стал
отнекиваться:  нет,  мол,  благодарствую, ни к  чему на  свадьбе посторонний
прохожий.  А  они:  "Какой  же  вы посторонний,  вы защитник  Родины!" Одним
словом, затащили меня в  хату. Гости плотнее сдвинулись, место мне дали. Ну,
выпил. Молодых я  поздравил.  "Горько!" -  сказал. Поцеловались они. Невеста
такая крепкая, не то чтобы очень красивая, но крепкая...
     - Жениха  ты,  конечно  не  приметил, у  тебя после службы  глаза  одну
невесту видели, - опять вставил Саша.
     Иван с укором поглядел на Пролеткина.
     - Ох,  и  балаболка  ж  ты,  язык  болтается  в  тебе,  как  в  свистке
горошина!.. Был  и жених, видел я его,  да он мне не приглянулся  - какой-то
прыщавый,  маленький. - Иван поглядел на  Сашу и  решил ему отплатить: - Ну,
вроде тебя, такой же маломерка.
     Саша обиделся, но промолчал.
     -  Как водится, - продолжал Рогатин, - и я в пляс пошел. Сперва  барыню
отгрохал,  потом под патефон городские  танцы  с девками выкручивал. А пока,
значит, я  танцевал,  в  свадьбе  какой-то  разлад  получился. Точно  как  у
писателя  Чехова  в  рассказе: жениху чего-то недодали,  он  и  заартачился.
Невеста -  в слезы. А  жених смахнул  на пол тарелки с закусками и прямо  по
этим закускам прошагал к двери. Вынул цветок, который на пиджаке у него был,
кинул на пол.  "Все с вами!" - говорит. И ушел. Тут даже пьяные протрезвели,
а трезвые, наоборот, очумели. Все притихли. Невеста рыдает. И так  мне жалко
ее стало, ну, не знаю, что  бы для нее сделал.  "Хочешь, - говорю,  - я того
сморчка  возьму  за  ноги  и  разорву  на  две  штанины?"  Мамаша  невестина
струхнула: ох да ах, вы, конечно, наш  защитник, но все  же так по-страшному
защищать не надо, может, Петька еще одумается.  А я в ответ:  да пусть  хоть
десять  раз  одумается, разве он ей пара?! Такая девка, а  он прыщ, и ничего
больше. Мамаша урезонивает меня: "Ну, все  ж  таки  он жених.  Куды  она без
него? Кто ее возьмет теперь, опозоренную?"  - "Да хотя бы я! - говорю.  - Со
всей душой и сердцем!" невеста даже плакать перестала. А у гостей рты  так и
раскрылись, будто  хором  букву  "о"  поют. На  меня все внимание. Я и  рад!
Сажусь рядом с новобрачной, спрашиваю: "Пойдешь  за  меня?" У  нее в  каждой
слезинке  улыбка засверкала.  "Пойду,  - говорит,  -  с  радостью,  если  вы
всерьез".  Ответствую ей:  я,  мол,  боец Красной  армии,  мне  трепаться не
полагается.  Я не как тот сморчок, мне никаких  приданых не  надо. Мы сами с
тобой  своими  руками все добудем и сделаем.  Гости, которые поверили, стали
опять гулять, а которые не поверили, ушли от  греха  подальше. Только сам  я
чуть оконфузился: ведь три  года  в  армии  не пил,  захмелел с непривычки и
свалился.
     - Много же в тебя было влито, если такого бугая свалило! - не удержался
Пролеткин.
     На этот раз Рогатин не удостоил его даже взглядом  и повел рассказ свой
дальше без перерыва:
     - Наутро  просыпаюсь. Где я? Пуховики подо  мною. Постель вся новая, аж
хрустит. Рядом девка спит румяная, пригожая. А в башке гудит, будто грузовик
буксует  на подъеме. Открывает девка свои ясные синие  очи, глядит на  меня,
как  в сказке.  "Ты  кто?" - спрашиваю. "Как -  кто? Твоя жена.  Или забыл?"
Вижу, у нее уже вода в глазах накапливается. Вспомнил я вчерашнюю кутерьму и
принялся утешать. А она плачет  и плачет. "Чего же ты,  - говорю, - слезы-то
льешь?  Я  не отказываюсь.  Как вчера обещал, так все и будет". А  она опять
плачет. "Скажи, - говорю, - напрямки,  в чем дело?" - "Да я, - говорит, - не
для тебя плачу, а для себя. Какая несчастная - два раза замуж вышла, а бабой
все никак стать не могу".
     Тут грохнул такой хохот, что даже стекло в оконце, возле которого сидел
Ромашкин, зазвенело тоненько, словно при близком разрыве снаряда.
     - Ну, и чем это кончилось? - спросил Василий, когда все отсмеялись.
     - А ничем и не кончилось, - солидно ответил  Иван. - Мы с Груней душа в
душу и по сей день. Вы, конечно, считаете, что у людей всегда сперва  любовь
появляется,  потом они женятся.  А  вот  у  нас  с  Груней по-своему: сперва
женились, а потом любовь располыхалась... Я ведь  и  фашиста почему в первом
своем  поиске удавил?  Все  от  этой самой  любви. Подумал, как фашисты  над
нашими бабами измываются, и не стерпел.  От таких дум мне и теперь  не убить
фашиста тяжелее, чем убить.
     Иван окинул  всех быстрым взглядом. Разведчики не смеялись. Обращаясь к
Ромашкину, сказал:
     - Конец не конец, а вроде  бы  точку  какую  в той истории  я,  товарищ
лейтенант, все же поставил. Вышел через неделю после свадьбы рыбки наловить:
Груня  ухи захотела. А  на реке меня этот прыщ, сам-шестой, встречает. Кроме
него  самого,  ребята  все  здоровые,  убить  не убьют, а  покалечить могут.
Уточняю  обстановку:  "Не бить ли меня собрались?"  -  "Догадливый", - сипит
Петька. "А за что? Не  за девку ведь спор. Груня - законная моя жена". Вижу,
смутил их, замялись. "Правильно,  жена, - говорит Петька, - а у кого ты увел
ее?" Да  тут Назар,  конюх,  дал  Петьке  под  зад, он аж в  кусты  полетел.
Поднялся,  вопит: "Меня же за мое угощенье обижаете!"  - "Ты сам обидел нас,
Петро, -  сказал Назар. - На худое  дело смутил: законного мужа разве  бьют?
Ставь еще  две  литры и пригласи  Ивана, а не то самому фонарей подвесим". И
что бы вы думали? Выставил  Петька водку.  За мир, значит. Одна маманя моя в
обиде осталась: до дома не дотянул, без нее по дороге женился.
     - Дуже гарно все зробилось! - воскликнул  Богдан Шовкопляс. - Ты, Иван,
сам  великий,  и душа у тэбэ  большая. А вот за мэнэ ни  одна  дивчина замуж
выходить не хотела.
     Разведчики  недоверчиво  поглядели на  Шовкопляса: парень  чернобровый,
белозубый, глаза  веселые. Правда, нижняя челюсть немного  вперед выдается и
нос чуть набок. Но это замечаешь,  лишь приглядевшись, а  так  всем  хорош -
крепкий, рослый.
     -  Так  я  тильки  теперь  на  справного чоловика похож став, - пояснил
Богдан. - А був никудышний. Лежал колодой на печи, ревматизма мэни расколола
ще хлопчиком, в десять рокив. По хате ковыляю, а шоб яку работу зробити  или
на игрище с хлопцами - ни-ни.  Долежал  до  семнадцати  рокив.  В  школи  до
седьмого  классу  доучился  - учителя и  на печи не  забывали. Стал я  почти
жених, да кто за меня пойдет? Кому потрибна така колода?
     - Как же тебя в армию взяли? - удивился Королевич.
     -  Погодь, костя, не забегай наперед... Ходили до мэнэ  с уроками разни
девчатки. И  была среди них одна  красавица, Галей ее звали. Така гарна,  що
очи ризало. А  в самой ей очи - что  твое море или там стратосфера. Звезды в
них горят, як у той самой стратосферы.
     Богдан разволновался, щеки у  него порозовели, в глазах вроде  бы  тоже
засверкали звезды.
     - Я больной, больной, а красоту понимал. Дивлюсь на що Галю, знаю  - не
для  мэнэ  вона, но ничего зробить не можу. Вона  ще по вулице иде, а у мэнэ
сердце аж  в  присядки пляшет...  Женихи за Галей гухом, один краше другого:
Харитон  - бригадир, орденоносец, Михайло -  тракторист, весь в  куделях, як
Пушкин,  и  даже  учитель  из  школы, культурный,  при  галстучке, а  голову
потерял.  И вдруг та  Галю  сама  кидается  на  колени перед  моей постелью,
положила голову мэни на плечо, плаче и причитав: "Не  можу я быть счастлива,
коли  ты всю жизнь маяться  будешь. Зачем нас  в школе  учили? Или  неправду
умный человек сказал: не милости мы должны ждать у природы, а  сами  зробити
себе счастливо життя! Я тэбэ выкохаю!" Як сказала она мэни такое, усе у мэнэ
перевернулось. Уси тормоза, уси  прокладки в  суставах  расслабились,  кровь
забегала там, куда раньше ей ходу не было! И свадьба у  нас, Иван, тоже была
не обычная. Я не хотел свадьбы. "Погодь, - говорю, - проверь себя,  Галю". А
она: "Нет!  Пусть  будет  свадьба, пусть люди  бачут!"  Сами понимаете,  яко
веселье, когда жених сиднем сидит,  а невеста-раскрасавица вокруг него  одна
пляшет. Гости слезы тайком утирали. А моя Галю знай пляшет та песни спивае!
     Богдан помолчал, вздохнул.
     - После свадьбы она мэнэ в сад под  яблони цветущие стала выводить. Где
там выводить - выносила на руках своих. И все со смехом, с шутками. 6 хате -
патефон, радио. Картинки из журнала "Огонек" на стены наклеены, таки веселы,
ярки  картинки  - цветы, море, птицы, корабли, леса. Вот так без докторов  и
выкохала мэнэ  Галю. Ходить я начал,  потом бегать, плавать.  На  комбайнера
выучился, и все село любовалось нами. Я с поля иду, а Галя дождать не может,
навстречу бежит. Будто  чуяла - короткое наше  счастье, будто знала наперед,
что разлучит нас война...
     На том и оборвал Шовкопляс свой рассказ о себе и о своей Гале.
     В блиндаже было тепло, от  печки шел домовитый  запах сохнущей  одежды.
Воркуя,  закипал  чайник,  но  вдали  потрескивали  приглушенные бревенчатым
накатом пулеметные очереди.
     - Кто еще, братцы, расскажет  о свадьбе-женитьбе? -  спросил Лузгин.  -
может быть, Костя?
     Королевич залился стыдливым румянцем, прикрыл ресницами голубые глаза.
     - Я не женат...
     - Но деваха-то есть?
     Костя молчал. Казаков, выручая Королевича, попытался втянуть в разговор
Голощапова:
     - Может, ты, Алексей Кузьмин, о своем житье-бытье поведаешь?
     Голощапов почесал в затылке и, как обухом, врезал:
     - Все это  муть! Первый год после женитьбы у  всех сладкий. А проживете
лет  десять  -  двадцать,  еще неизвестно, какие  ваши  Грунечки да  Галечки
станут.  -  Язва  ты,  Голощапов!  -  остановил  его  старшина  разведвзвода
Жмаченко. -  зачем  людей  обижаешь? Хочешь говорить  - скажи  про себя,  не
хочешь - помолчи, а людей не трожь.
     - Я и говорю про себя, а не про тебя.
     Голощапов посопел и вдруг выложил, вызывающе глядя на слушателей:
     - А  я  вот свою  жену  бил!.. Она тоже красавица была и,  как  в гости
пойдем, хвостом туда-сюда. Ну, я и поддавал ей: не забывай, что муж есть!
     - Про такое и слушать неинтересно. - махнул рукой старшина. - Рассказал
бы ты, Жук? Ты инженер, у тебя жизнь городская.
     Жук  был  во  взводе  радистом.  Рация,  правда,  взводу   разведки  не
полагалась, но она  была захвачена у немцев  и  застряла здесь. Анатолий Жук
сразу разобрался в  ней,  что-то  перемонтировал и с  той поры стал взводным
радистом.
     - Ну, во-первых,  я не инженер, а всего-навсего радиотехник, - поправил
он Жмаченко. - А во-вторых, мои семейные дела тоже неинтересные. - Помедлил,
подумал  и продолжал. -  Сначала все  шло  хорошо,  и  любовь была, а  потом
рассыпалась.  Перестали  мы друг  друга  понимать,  будто  на  разных волнах
говорили: она не слышит меня, я не могу уловить ее.
     - Почему же  так получилось? - насторожился  дотошный Коноплев, комсорг
взвода.
     - Да все из-за Шарика, - неопределенно ответил Жук.
     - Из-за какого шарика? Зеленого, что ли? Мировые проблемы решали?
     - Нет, собачка у нас была, Шариком звали.
     Ребята выжидательно улыбнулись. Начало всем показалось занятным.
     - Разве может у людей, к тому же образованных,  из-за  какой-то собачки
жизнь испортиться? - удивился Коноплев.
     - Может, - твердо сказал Жук.  - До войны я  жил под Москвой, в  городе
Пушкине.  Домик  там  собственный у  отца и  матери. Шарик по  двору бегал -
веселый такой  рыжий  пес, дворняжка  простая.  Окончил  я техникум, послали
работать  в  Караганду. Там  встретил  девчонку.  Лизой  звать.  Тоже  после
техникума  отрабатывала,  зубной  техник.  Она москвичка,  я  вроде бы  тоже
москвич.  Одним  словом,  поженились.  Подработали  деньжонок,  мотоцикл   с
коляской купили. Живем не тужим. А мать с отцом в каждом письме: приезжай да
приезжай, мы старые, кому  дом оставим? Ну, отработали мы с Лизой положенное
и махнули домой. Приехали ночью. Шарик нас встретил как полагается: прыгает,
ластится и  все  норовит руку  лизнуть. Только мотоцикл ему не  понравился -
понюхал, чихнул и  отошел  в сторону. И вот однажды Лиза говорит мне: "Давай
хорошую  собаку  заведем".  -  "А  Шарик  чем  плох?"  -  "Уж  кормить,  так
породистую. Я сама достану в Москве, у моих знакомых есть  отличные породы".
Шарик  стоит тут  же,  языком  в себя  ветерок гонит  - жарко  ему,  смотрит
преданными  глазами,  не  понимает,  о  чем она  речь  ведет.  Отец  и  мать
промолчали, не хотели  портить отношения  с  невесткой, думали:  поговорит и
забудет. Но Лиза  не забыла. Недели через две принесла щенка-дога. И паспорт
на этого  пса  принесла, там  до шестого колена  его родословная описана,  а
наречен  он Нероном.  Шарик встретил Нерона ласково,  понял,  что это щенок,
хотя и был тот здоровущим.  Ну, думаю,  все уладится: одна  или  две собаки,
какая разница? Но вскоре Лиза ведет меня к мотоциклу: "Заводи". - "Зачем?" -
"Шарика увезем, он уже там, под брезентом, в коляске". Выехали мы за  город,
Лиза выпустила Шарика, он скулит, жмется  ко мне. Я говорю: "Его  завтра  же
собачники поймают.  Давай хоть подальше отвезем, в деревню,  там  собачников
нет.  К  кому-нибудь  прибьется".  Лиза молча отвернулась; Смалодушничал  я,
бросил Шарика.  И с той поры что-то надломилось в наших семейных отношениях:
не тянет меня  домой.  Завел со мной  серьезный разговор отец:  "Может быть,
из-за нас нелады  у тебя с Лизой? Так  мы  свой  век прожили. Хотите назад в
Караганду,  езжайте.  Или нас, если мешаем,  отправляй  куда-нибудь". Я отцу
ничего не  сказал,  а про  себя подумал: "Ну да,  как  Шарика, посажу вас  с
матерью в коляску, завезу подальше и брошу".
     - Зачем же ты потакал своей Лизе? - возмутился Голощапов.
     - Любил.
     Голощапов зло плюнул в сторону.
     Кто-то вздохнул.
     - Начали за здравие, кончили за упокой.
     -  Хватит, орлы, мирную  жизнь  вспоминать, -  сказал  Казаков,  - пора
войной заниматься.
     К Ромашкину  подошел старшина  Жмаченко, низенький толстячок с веселым,
скользящим взглядом  сельского доставалы. Такой может добыть все, что нужно:
хоть гвозди, хоть трактор. За эти качества его и определили в разведвзвод. У
заместителя командира полка по хозчасти глаз наметанный, увидал Жмаченко - и
решение готово: "Пойдете в разведвзвод. подразделение это особое. Прежде чем
разведчиков накормить, их надо найти - у них работа такая. Как вы это будете
делать, не знаю. Только если не справитесь, наказывать не я буду: разведчики
сами вам голову оторвут. Понятно?"
     Пробивной Жмаченко  все понимал с полуслова. С обязанностями своими он,
конечно,  справился. Искренне  полюбил разведчиков  за  их  опасную работу и
старался  добыть им  что  положено и что не  положено. В выборе  средств  не
стеснялся. Если  даже  его уличали  иногда в ловкости  рук,  умел изобразить
святую  простоту, говорил  проникновенным голосом: "Я ведь  для разведчиков!
Это же осознать надо!"
     Кладовщики и начальники  всех  рангов в  таких  случаях всегда добрели.
Разведчикам  часто  выдавались папиросы вместо  махорки,  а  мясные консервы
заменялись колбасой, разливная водка - водкой в бутылках.
     Жмаченко  трудно было смутить, но сейчас он  казался смущенным. Скользя
взором мимо Ромашкина, виновато сказал:
     -  Товарищ лейтенант, такой  порядок:  документы ваши и,  я  извиняюсь,
медаль сдать полагается.
     Ромашкин знал это  правило.  Ругнул себя за то,  что  сам  не догадался
сдать все заранее.
     -  Чего   же   извиняться,  если  так   полагается?  Вот,   принимайте:
удостоверение  личности, комсомольский  билет  и  медаль.  Тут  еще письма и
деньги, тоже возьмите.
     - Все сохраню, товарищ лейтенант,