е круги.  Чувствовал сильную боль, но  где именно болит,
сразу  не  разобрал. Пытался  восстановить в  памяти,  что произошло. И  вот
смутно, будто очень давно это было, припомнил: "Лез через проволоку, потерял
сознание от удара. Ранен... Но куда? И где я сейчас?
     Он лежал в снегу, вокруг ночная темень. Рядом разговаривали по-немецки.
"Почему меня не поднимают,  не допрашивают?"  Позади кто-то работал лопатой.
"Может, приняли за убитого и хотят закопать?" Вслушался: опять звон лопаты о
проволоку, натужливое пыхтение. Догадался: "Да, фашисты считают меня убитым.
Они по ту сторону проволочного  заграждения. Я  -  по эту. Подкапываются под
проволоку, чтобы втащить меня к себе... Вскочить бы сейчас и бежать! Но если
у  меня  перебиты ноги?" На  снегу  недалеко  от себя  Ромашкин  увидел свой
пистоле.  Постарался вспомнить, сколько раз из  него  выстрелил, есть  ли  в
обойме хоть один патрон. "Живым не дамся. Все равно замучают".
     Пока  размышлял, к его  ногам  уже  подкопались.  Пробовали  тащить, не
получилось. Он лежал вдоль проволоки и,  когда  потянули  за ноги, зацепился
одеждой за колючки. Гитлеровцы просунули лопату с длинным черенком и, толкая
в спину,  пытались отцепить  его от  колючек и  повернуть  так,  чтобы  тело
свободно прошло в подкоп.
     Ждать  дальше  было нельзя. Ромашкин  подхватился и бросился  бежать  в
сторону своих окопов.
     У  немцев  -  минутное  замешательство:  мертвец   побежал!  Потом  они
опомнились, открыли торопливую пальбу. А он бежал, падал, кидался из стороны
в сторону. Над ним взвивались ракеты. Полосовали темень трассирующие пули.
     Добежал  до  кустов.  Пополз  параллельно линии фронта.  Неприятельский
огонь по-прежнему перемещался  в направлении наших позиций. Значит, потеряли
из вида, считают, что он бежит к своим напрямую.
     С нашей стороны  ударила артиллерия, -  это было  очень кстати.  Только
непонятно, почему она откликнулась так быстро на всю эту кутерьму. Случайное
стечение обстоятельств?..
     На  пути встретилась  замерзшая речушка.  У  Василия  еще  хватило  сил
выползти  на  лед,  но  тут  он  опять  потерял сознание.  Кроме  предельной
усталости сказывалась и потеря крови.
     Очнулся от толчка. Его перевернули на  спину  и, видимо, рассматривали.
Кто-то сказал с досадой:
     - Фриц, зараза!
     Неласковые эти слова прозвучали для Ромашкина сладчайшей  музыкой. Смог
только выдохнуть:
     - Не фриц я, братцы!
     - Ты смотри, по-русски разговаривает! - удивился человек, назвавший его
фрицем. - Ну-ка, хлопцы, бери его!
     Ромашкин  не  запомнил, как  и почему  оказался он  в  блиндаже усатого
командира  полка, совершенно незнакомого. Едва перебинтовали голову, Василий
оторвал от куртки воротник  и попросил срочно доставить  этот лоскут в  штаб
фронта - в разведывательное управление.
     А  там, оказывается, все были  в  тревожном  ожидании. Николай Маркович
успел сообщить  по радио  о  столкновении  Ромашкина с  немецким патрулем и,
кажется,  удачном бегстве от преследователей. Командующий фронтом приказал в
каждом полку первого эшелона  держать  наготове разведчиков и  артиллерию. И
когда в том месте, где Ромашкин переходил фронт, гитлеровцы проявили сильное
беспокойство,  наша  артиллерия немедленно  произвела  огневой  налет  по их
передовым позициям, а группа разведчиков вышла в нейтральную зону.  Она-то и
подобрала Василия на льду.
     Теперь  он сидел  в теплом блиндаже, смотрел и не  мог насмотреться  на
дорогие ему русские лица. Казалось, не видел их целую вечность.
     -  Какая у  меня рана?  - спросил Ромашкин  фельдшера, бинтовавшего ему
голову.
     Фельдшер  замялся,  но,  видно,  посчитал   неприличным  врать   такому
человеку.
     - Надо поскорее вас в госпиталь. Ранение в голову всегда опасно.
     Усатый командир полка заторопился: приказал немедленно подать его сани,
накинул   на   Ромашкина  полушубок,  распорядился,   чтобы  фельдшер  лично
сопровождал раненого до госпиталя.
     Прощаясь, подполковник дал Василию флягу, шепнул:
     - Ты крови много потерял, как бы не замерз в пути. Принимай помаленьку.
     Сани скользили  легко и плавно. И так же  легко было на душе у Василия.
"Все  же выбрался. И поручение командующего выполнил". Отвинтил крышку фляги
и хлебнул на  радостях несколько глотков. "Мама в  эту ночь  спокойно спала.
Она даже не подозревает, как близко я был от  гибели и каким чудом  спасся".
Ромашкин выпил еще несколько глотков - за нее.
     В  расположении своих войск  все было прекрасно,  даже запоздалый мороз
нипочем  и ветер  ласковее. Вспомнил предупреждение усатого командира полка:
"Как  бы не  замерз  в пути". Замерзающим,  говорят, всегда кажется тепло  и
хочется спать. Он еще  раз приложился к фляге  и прислушался к  самому себе.
Нет,  спать ему не хотелось. Наоборот, его будоражило  веселое, возбуждение,
хотелось петь. И он запел песенку, которую услышал на том концерте у Днепра:
     Шаланды, полные кефали,
     В Одессу Костя приводил...
     В   госпитале  хирург,  уже  поджидавший  раненого   разведчика  сказал
обнадеживающе:
     - Ну, раз поет, все будет хорошо.
     Ромашкину очень  хотелось  поговорить и  с  хирургом  и с  сестричками,
которые почему-то хихикали в свои марлевые маски.
     - Лежите спокойно, потом поговорим, - обещала одна из них.
     - Ну и веселый раненый! - сказала другая. - У нас таких еще не было.
     - Это точно, - согласился Ромашкин. - А вы знаете,  почему я в немецкой
форме? Вы не думайте, я не фриц.
     -  Все  мы  знаем, лежите,  пожалуйста,  спокойно, а то  свяжем  вас, -
пригрозил хирург.
     Ромашкин  засмеялся. Ему  казалось очень  смешным, что будут  связывать
свои, да к тому же такие хорошенькие девушки.
     - Связывайте! - великодушно  разрешил  он, и  в тот же  миг нестерпимая
боль обожгла голову. Ромашкин сморщился, застонал: - Ммм, ну это, ни к чему,
доктор! Все шло так хорошо...
     - Терпи, дорогой, и радуйся: кажется, мозги тебе не задело. Твердолобый
ты, пуля срикошетировала. Ромашкин опять заулыбался.
     - Значит, еще поживем?
     Он  закрыл  глаза и,  будто  покачиваясь  в теплой детской люльке, стал
засыпать...
     -  Ну  и  парень!  - шептали сестры. Они заходили  сбоку  и смотрели на
бледное, осунувшееся лицо Ромашкина.
     -  Разведчик - этим все сказано! - значительно молвил хирург. - Не чета
нам,  тыловым  ужам!  -  Доктор  старался  действовать осторожно,  чтобы  не
разбудить этого необыкновенного, по его понятиям, человека. Кто-кто,  а врач
понимал, до какой степени утомлен человек, если заснул без наркоза под ножом
хирурга!
        "x x x"
     После  операции  Ромашкина поместили  в отдельную маленькую брезентовую
палатку. Она  была обтянута изнутри слоем белой ткани, обогревалась железной
печуркой.
     Василий понимал: такое внимание  к нему  не случайно. Наверное, об этом
позаботился сам командующий фронтом. Только  вот никто  не навестил его,  не
поздравил с  удачным  возвращением. Из-за этого появилась  обида. Она точила
как червь, причиняя  боль,  гораздо  большую, чем  рана  в голове.  Подумав,
Ромашкин  стал утешать себя: "О пережитом мною,  о том, как  проник в город,
занятый противником,  убил  патрулей  и  ушел от  преследования,  раздевался
догола на  ледяном ветру, снимал часового и едва не угодил живым  в  могилу,
знаю  только  я.  Для  других  это выглядит  по-другому: разведчик  Ромашкин
получил приказ доставить ценные сведения, задачу выполнил, в ходе выполнения
ранен. Вот  и  все.  Остальное  лирика. Перед наступлением  у каждого работы
много,  некогда  вести душеспасительные беседы с раненым. Лежишь в отдельной
палате, лечат, кормят, чего тебе еще надо?"
     И когда Ромашкин совсем уже успокоился, когда в душе его  все встало на
свои  места, вдруг поднялся край палатки. Заглянул ладный солдат  в  отлично
сшитой  шинели, в комсоставских начищенных сапогах, в фуражке с лакированным
козырьком. Солдат и не солдат,  будто сошел с картинки.  На фронте таких  не
было.
     -  Здравия  желаю,  товарищ  старший  лейтенант,  -  сказал,  улыбаясь,
красивый  солдат. -  Мы - фронтовой ансамбль  песни  и  пляски. - Он показал
рукой на вход в палатку, и Василий только сейчас услышал там, за брезентовым
пологом, сдержанный говор  многих людей. Ромашкин не мог понять, что все это
значит и какое он имеет отношение к ансамблю. Солдат пояснил:
     -  Нас прислал  командующий  фронтом.  Сказал,  что здесь, в госпитале,
находится раненый разведчик, который выполнил очень  важное задание,  и его,
то есть вас, надо повеселить. Вот мы и прибыли.
     Приятная волна  благодарности прихлынула к сердцу Ромашкина: "Не забыл.
При всей своей невероятной занятости. Спасибо вам, товарищ командующий!"
     - Как же вы будете это делать? В  палатке больше трех - пяти человек не
поместится, - растерянно спросил Василий и, только  сказал  это, догадался -
есть  иной выход:  -  Вы дайте  концерт  для госпиталя  где-нибудь  в  общей
столовой и доложите командующему, что приказ выполнен.
     -  Мы  так  не  можем.  Приказано  поднять  настроение  лично вам.  Для
госпиталя будет особое выступление, - настаивал солдат.
     - Ничего не получится, я еще не ходячий. Может, на носилках меня снесут
куда-нибудь, где все будут слушать?
     -  Приказ есть  приказ! Мы  все организуем здесь... Меня  зовут  Игорь,
фамилия Чешихин. Друзья шутки ради пустили слух, что это псевдоним, который,
мол,  происходит   от  главного  моего  занятия:   чесать  языком.  Я   ведь
конферансье. По-военному - ведущий ансамбля...
     Появился дежурный  врач, пришли  сестры,  укрыли  Ромашкина  еще  двумя
одеялами, подняли полы палатки, и Василий увидел толпу хорошо одетых солдат,
похожих, как братья, на Игоря Чешихина.
     Профессионально улыбаясь,  Игорь представил их единственному  зрителю и
слушателю. Звонко, как с эстрады, объявил:
     -  "Землянка",  слова  Алексея  Суркова,  музыка  Константина  Листова,
исполняет солист ансамбля Родион Губанов.
     Где-то  сбоку  бархатисто зарокотали  баяны, зазвучал  мягкий  баритон.
Василий видел  певца  только  до ремня  на шинели да его  руки,  которые  то
сплетались пальцами, то взлетали порознь куда-то вверх.
     Происходящее  было похоже  на приятный  сон  - красивые  люди,  музыка,
пение. И очнуться не хотелось: сон это или бред, пусть  так и  будет. Важно,
что  слова песни вполне отражают явь. "Бьется в тесной печурке огонь..." Вот
она, печурка, и  прыгает в ней красный огонь. "На поленьях смола, как слеза,
и поет мне  в землянке гармонь..." Ну не в землянке,  так  в палатке. Только
вот глаза перед  Василием другие  - мамины  глаза. Мама,  мама,  нет  никого
роднее и ближе тебя! "Ты  теперь далеко, далеко... а до смерти четыре шага".
Сейчас, пожалуй, побольше четырех. А было меньше шага: когда вели патрули по
Витебску, стволом автомата в  спину  подталкивали. И немец, которого не смог
оглушить  закоченевшей  рукой,   чуть  не  выстрелил  в  упор.  Как  уцелел?
Непонятно.  Из  нескольких  автоматов  били, пока  лез  через  проволоку,  а
зацепила всего одна пуля!
     -  Вы не  спите, товарищ  старший лейтенант? - озабоченно спросил Игорь
Чешихин.
     -  Нет, нет, я  все  слышу  и вижу отлично. Только не повредит ли вашим
товарищам пение на открытом воздухе? У них ведь голоса.
     - Мы привычные.  Всю зиму на морозе пели. Концертных залов на передовой
нет. Теряли и голоса и певцов. Война!..
     После пения показали пляски. Танцорам было тесно на узкой дорожке перед
палаткой, но они все же лихо кружились, а еще лучше посвистывали.
     - Специально для вас приготовлен отрывок из поэмы Твардовского "Василий
Теркин", - сообщил Игорь.
     Ромашкин приподнялся. Он любил стихи  Твардовского, в  особенности  про
этого удалого парня Теркина!
     Игорь читал отрывок совсем новый, еще не читанный Василием в газете:
     Подзаправился на славу,
     И хоть знает наперед,
     Что совсем не на расправу
     Генерал его зовет,
     Все ж у главного порога
     В генеральском блиндаже -
     Был бы бог, так Теркин богу
     Помолился бы в душе.
     "Ну  точно про меня!  - думал с восторгом Василий.  - Будто  подсмотрел
Твардовский, когда я шел к командующему".
     И на этой половине -
     У передних наших линий,
     На войне - не кто, как он,
     Твой ЦК и твой Калинин.
     Суд. Отец. Глава. Закон.
     Василий  вспомнил  всех  генералов,  с  которыми  довелось встречаться.
Комдив  Доброхотов  -  строгий,  властный,  но  бывает  и  добр  - таким  он
запомнился, когда вручал Василию  первую  медаль  "За боевые  заслуги". Член
Военного  совета Бойков - ну  этот действительно и "ЦК и Калинин" - огромный
масштабности  человек...  Вспомнился  Черняховский   -  красивый,   крепкий,
молодой, а глаза мудрые. "Даже  с  маршалом  Жуковым встречался!  - вспомнил
вдруг Василий. -  С  этим, правда, мельком, когда орден  получал.  Крепко на
земле стоит, высоко  голову держит. И теплый лучик в строгих глазах. На один
лишь миг, когда руку пожимал. Маршалу иначе, наверное, и нельзя".
     Вместе с генералами встал перед Ромашкиным, как живой, комиссар Гарбуз,
Василий был  уверен, что если б не  погиб  Андрей  Данилович,  стал  бы и он
генералом. Да и без этого звания он по своим делам, по силе влияния на людей
был настоящим генералом...
     -  "Вот  что,  Теркин,  на неделю можешь  с  орденом  - домой..."  - не
декламировал, а  как-то  запросто  говорил  Игорь.  Чтец  то  превращался  в
Теркина,  то в генерала, то в Твардовского. А то вдруг Василий узнавал в нем
и себя. И было все это опять как во сне.
     Радостное ощущение не  покидало  Ромашкина и после концерта.  "Ансамбль
для одного! Ну, пусть не полный, пусть несколько человек, но ведь для одного
меня прислал командующий!.."
     Словно продолжение этого сказочного  сна, вечером в его  палатку грузно
ввалился член Военного совета Бойков.
     - Лежишь? Правильно делаешь! Много сделал, отдохни!
     Генерал расстегнул шинель, снял  фуражку, сел на табуретку так, что она
хрустнула. Поглядел на Василия улыбчиво и добро:
     - Сейчас отдышусь...
     "Больной  человек,  -  подумал  Василий,  глядя  на  отеки под  глазами
генерала, - а по передовой мотается и днем и ночью".
     Бойков поднялся,  застегнул  шинель  на  все пуговицы,  надел  фуражку,
проверил, ровно ли она сидит. "Куда  же он? - удивился Василий.  - Ничего не
сказал... Неужто за тем только и заходил, чтобы отдышаться?"
     Но  Бойков  не  ушел.  Он  встал против  лежащего  Ромашкина  по стойке
"смирно" и негромким, но торжественным голосом произнес:
     - По поручению командующего фронтом генерала армии Черняховского вручаю
вам,  старший  лейтенант  Ромашкин,  за  выполнение  особого  задания  орден
Красного Знамени. - Генерал подал картонную коробочку, в ней Ромашкин увидел
красно-золотой  орден и бело-красную ленту, натянутую на  колодке. - От себя
поздравляю,  дорогой  мой, и желаю тебе  быстрее  поправиться, совершить еще
много  геройских  дел  на благо  Отечества! -  Бойков  погладил Ромашкина по
голове  и уже буднично спросил: -  Куда же тебе орден  прикрепить? - Секунду
подумал и решил: - А почему нельзя на белую нательную рубашку? У тебя сейчас
такая форма одежды - госпитальная! -  Он прикрепил орден,  прихлопнул пухлой
ладонью.  - Носи на  здоровье!  И  еще Василий,  обрадую  тебя: можешь после
выздоровления  ехать в отпуск на  пятнадцать  суток.  Командующий  разрешил.
Просил передать, что сам бы с удовольствием навестил  тебя, да не может: дел
много. И меня за торопливость тоже извини. К большому мероприятию готовимся.
Будь здоров! Передай привет маме.
     Бойков  пожал  руку и ушел  к поджидавшему его за палаткой  автомобилю.
Заурчал мотор, хрустнули ветки, и машина стала удаляться.
     А  в  ушах  Ромашкина  вдруг  зазвучал  ясно  и отчетливо  голос  Игоря
Чешихина, будто концерт продолжался:
     - Вот что, Вася, на неделю
     Можешь с орденом - домой!
     Ромашкин жалобно посмотрел на сестру, попросил:
     - Сестричка, уколи меня чем-нибудь или облей водой.
     - Вам плохо? Я сейчас дежурного врача вызову.
     - Да нет же, хорошо! До смерти хорошо!
     Сестра нежно молвила:
     - Ничего, от радости еще никто не умирал!
        "x x x"
     Ромашкин  пробирался  по  избитым  фронтовым  дорогам к  Смоленску,  от
которого начинали  ходить  пассажирские поезда.  Было радостно и  непривычно
ходить в полный  рост, не  пригибаясь,  не прислушиваясь  к летящим пулям  и
снарядам. Потом тыловая жизнь стала открывать свои другие "прелести". Дороги
пыльные  и  в   то  же  время  грязные  -  во  всех  колдобинах  и  воронках
зелено-черная дождевая вода. Шоферы гоняли  машины по этим горбатым дорогам,
как  гонщики  на соревнованиях.  Ромашкину казалось,  вот-вот вылетят наружу
внутренности  от  этой  проклятой тряски по рытвинам.  Он  крикнул  шоферу в
окошечко:
     - Ты бы хоть притормаживал, везешь как бревна!
     - Я под пассажиров  не приспособленный, товарищ  старший лейтенант,  вы
сами  попросились. Пока фриц  не  прилетел,  надо  поторапливаться.  Меня на
передовой со снарядами ждут, - усмехаясь, ответил водитель.
     Что ему скажешь? Он ведь так изо дня в день мотается.
     На очередном перекрестке Ромашкин простоял  с полчаса. Он  заметил, что
среди  ожидающих  есть  офицеры,  сержанты, солдаты какой-то особой  тыловой
категории,   они   знакомы   с   регулировщиками,   разговаривают   с   ними
по-приятельски. Регулировщиков слушались  все,  понимая свою  полную от  них
зависимость, одни  эти  дорожные боги точно знали, кому  и куда нужно ехать,
чтобы добраться в конечный пункт тряского путешествия.
     - Старшой, садись,  твоя карета,  -  весело  сказал курносый  ефрейтор,
перекинувшись несколькими словами с шофером.
     -  Так мне на восток,  к Смоленску, а  он куда-то в  сторону, - несмело
возразил Ромашкин.
     - Садись, будет полный порядок, - сказал курносый регулировщик и бросил
шоферу: - Довезешь до горелого танка, там сбросишь. А вы потом пересядете на
восток - там наши помогут, не сомневайтесь.
     К  середине дня Ромашкин уже не чувствовал себя таким  счастливым,  как
утром в начале поездки:  все болело от тряски, голова была тяжелой, хотелось
есть, отдохнуть. Но как это делается в тылу, Василий не знал. Здесь какие-то
свои  законы  - дали  вот продаттестат, какие-то  талончики, а  куда  с ними
обращаться? Нет, на передовой  лучше - там накормят, напоят, есть свое место
в блиндаже. Все тебя знают, уважают, а тут ты какой-то чужой.
     На пятом или шестом перекрестке Ромашкин подумывал - уж не возвратиться
ли в полк? Он тоскливо смотрел на громыхающие мимо  "ЗИСы" и "студебеккеры".
Шоферы на ходу кричали свой маршрут регулировщице,  немолодой женщине, а она
махала им флажком -  "Давай". Попутной для  Ромашкина все  не было.  Василий
проклинал курносого  ефрейтора  за  то, что он  заслал его  сюда на какую-то
боковую дорогу. "Говорил ведь ему, на Смоленск, так нет, засунул к черту  на
кулички. Надо бы вернуться да начистить ему конопатую рожу за такие дела".
     Вдруг мимо проехала  трехтонка,  в окошечке ее кабины мелькнуло  такое,
что Ромашкин мгновенно  вскочил и,  как всегда, благодаря  своей  боксерской
реакции, сначала отреагировал действием, а  потом уже  только сообразил, что
произошло. Он закричал истошным голосом, чтобы грузовик не умчался:
     - Стой! Стой!
     Кричал  он  так громко и  взволнованно, что  шофер, скрипнув тормозами,
остановился. Регулировщица удивленно спросила:
     - Что случилось? В чем дело?
     Ромашкин побежал к кабине, из которой выглядывала русоволосая девушка в
пилотке и удивленно смотрела на него. Ромашкин сразу узнал ее.
     - Таня, это  я - Василий  Ромашкин, - запыхавшись  от  волнения,  будто
после долгого бега, счастливо сообщил Ромашкин.
     Девушка пожала плечами, смущенно улыбнулась:
     - Я вас не знаю.
     - Как же