авлеву.  Красноармейцы   расползлись  по
воронкам, батальона будто и не было. А Спиридонов уже не говорил, а стонал в
телефон:
     - Прикройте же  меня справа!  Обходят! Сейчас выбьют из траншеи, а то и
вовсе отрежут!
     - Сейчас, сейчас, - обещал Караваев и позвал: - Ромашкин!
     - Я здесь.
     -  Бегом  со  взводом  в первый батальон. Поднять  там людей  и  занять
траншею!
     - Есть!
     Через  минуту  разведчики  уже мчались  напрямую  к воронкам, в которых
залег  первый батальон. На бегу Василий думал: "Уж  лучше бы с самого начала
идти в атаку, чем включаться в нее в такой момент!"
     Вражеские минометчики, заметив выдвижение резерва,  ударили по нему. Но
разведчикам это не в  диковинку.  Уклоняясь  от взрывов  мин то  вправо,  то
влево, они с прежней стремительностью неслись вслед за Ромашкиным.
     Вот наконец и черные воронки, в  которых  попрятались стрелки. Не зная,
где тут комбат или хотя бы кто из ротных. Ромашкин сам стал командовать:
     - А ну, славяне, вперед!  В атаку, за мной! Ни один человек не внял его
призыву.
     -  Что  же вы, братцы? За мной!  - еще раз крикнул Ромашкин  и приказал
разведчикам: - А ну, ребята, выгоняй их из ям!
     - Давай вылазь! - забасил Иван Рогатин.
     -  Чего землю скребешь,  меня  же  не убивают, а  я  над тобой  стою, -
уговаривал кого-то Пролеткин.
     А  Голощапов  действовал  по-своему:  размахивая  немецкой  гранатой на
длинной деревянной ручке, он спрашивал строго:
     - Ну, что, дядя, сам встанешь? Или подсобить?..
     Командиры рот  и взводов тоже стали принимать  свои меры. Тут  и там на
поле замаячили сначала одинокие фигурки, призывно машущие руками, а вслед за
тем  образовалась и цепь. Она опять покатилась вперед, и как  ни  стрекотали
пулеметы,  как ни взбивали снег пули, все же цепь достигла траншеи и потекла
туда.
     В траншее сразу  же  сцепились врукопашную. Ромашкин стрелял из  своего
автомата экономными короткими очередями и все время с опаской думал: "Только
бы патроны не кончились до срока".  А немцы  все  выскакивали  и выскакивали
из-за  поворотов траншеи, из блиндажей. И каждый  раз  Василий  опережал  их
своими выстрелами, продолжая беспокоиться, что вот щелкнет затвор впустую  и
очередной  гитлеровец  всадит пулю в  него. Сменить магазин было невозможно:
вокруг метались,  стреляли, били прикладами свои и чужие. Казалось, фашистов
куда  больше, чем наших.  "И Караваев сказал:  подошли немецкие резервы". Но
люди в серых шинелях, такие медлительные и  неуклюжие в своих окопах, сейчас
вели себя  как  одержимые,  бесстрашно  бросались  в одиночку на двоих-троих
зеленых, матерясь, рыча, хватали их за глотки.
     И все же в этой кутерьме - стрельбе,  криках, топоте солдатских сапог и
взрывах  гранат  -  Ромашкин  услыхал  слабенький  роковой  щелчок  затвора,
которого  ждал.  "Ну, вот и  все, - мелькнуло  в усталом  мозгу. - Вот она и
смерть моя..."
     Перед  ним  стоял,  в  очках,   небритый,   тощий,  будто   чахоточный,
гитлеровец.  Черный  глазок   в  стволе  его  автомата  показался  Ромашкину
орудийным жерлом. Мелькнул перед глазами огонь. Зазвенело в правом ухе. И...
немец вдруг стал падать на спину, выронил автомат. Ромашкин оглянулся. Сзади
оказался  рябоватый  - лицо будто  в мелких воронках  - красноармеец. Ощерив
прокуренные зубы, он крикнул:
     - Левашов моя фамилия!  С вас причитается, товарищ старший лейтенант! -
и побежал дальше.
     Ромашкин,  торопясь,  сменил  магазин, огляделся:  "Куда стрелять?"  Но
рукопашная уже кончилась,  в  траншее валялись убитые фашисты.  Лежали они и
наверху, недалеко от бруствера. А те, что  отошли по ходам сообщения, злобно
отстреливались из следующей траншеи.
     Василий вспомнил о своих главных обязанностях - всегда и везде добывать
сведения  о противнике.  Стал осматривать сумки  убитых оф=C9церов: нет ли в
них  карт с  обстановкой  или других важных  документов. У  входа  в блиндаж
лежал, уткнувшись лицом в свою каску, огромный плечистый унтер. Лица не было
видно, торчали только большие мясистые уши, а на мощной шее белели кругляшки
от заживших  нарывов.  Из  его карманов  Ромашкин  вынул несколько  писем на
голубой бумаге. Попробовал прочесть  одно из них и с  радостью убедился, что
упорные занятия немецким языком уже сказываются: целую страничку одолел  без
затруднения.
     "Милый  Фридрих, сегодня  опять  передавали по  радио, что  каждый, кто
отличился в боях, получит земельный надел на Востоке. Ты уже имеешь Железный
крест, и, мне кажется, пора  бы тебе присмотреть место  получше. Я вижу  его
таким..."
     Каким видится жене убитого  Фридриха обещанный ей надел на чужой земле,
Василий читать не стал: недосуг. Заглянул в полевую сумку унтера и обнаружил
там нечто более  интересное - листки какой-то  инструкции. На  листках  этих
карандашом  старательно  были  подчеркнуты  слова:   Следует  воспитывать  у
немецких  солдат,   своими  действиями  вызывающих  страх  перед  германской
расой... Никакой мягкотелости по отношению к кому бы то ни  было, независимо
от пола и возраста..."
     Ромашкин перешагнул через унтера, взял автомат на изготовку и побежал в
дальний конец траншеи, где усилилась перестрелка.
     Два  раза противник пытался отбить  свои позиции  и все-таки  не отбил.
Вскоре после второй  контратаки Ромашкина  разыскал  Журавлев, потный  и еще
больше осунувшийся. Сказал, сдерживая запаленное дыхание:
     - Спасибо тебе, брат,  выручил. Бери своих орлов и дуй  назад. Командир
полка приказал восстановить резерв.
     Ромашкин  пошел собирать  разведчиков.  Пролеткин  и  Рогатин предстали
перед ним с добычей - захватили раненого гитлеровца.
     Когда Ромашкин возвратился на НП  и доложил командиру полка о действиях
своего  взвода,  подполковник   Караваев,  кажется,  впервые   за  тот  день
улыбнулся.
     - Ну, молодцы! Начальник штаба, допроси пленного.
     Пленный находился неподалеку -  в овражке, где отдыхали разведчики. Был
он  уже  перевязан  и  чувствовал себя  довольно  бодро,  но  при  появлении
Колокольцева почему-то закрыл  глаза.  Майор задал  ему несколько  вопросов.
Немец, молча и не открывая глаз, отвернулся.
     - Не желает разговаривать, падла! - рассвирепел Рогатин.
     - Это он с перепугу. Думает, конец пришел, - предположил Пролеткин.
     - Да мне, собственно, разговор его и не нужен, - спокойно сказал майор,
вынимая из кармана  пленного служебную книжку и заглядывая в нее.  - Все без
слов ясно -  шестьдесят седьмой полк, тот  самый, который  был  снят отсюда.
Вернулись, голубчики!
     Колокольцев ушел опять на НП порадовать этим открытием командира полка.
Но к  радости  невольно  примешивалось  чувство  горечи  и тревоги. Да,  они
выполнили свою задачу: притянули на себя вражеские резервы, а сдержать-то их
нечем, обескровленные роты не сумеют отстоять занятые позиции.
     Двое  суток  полк  отбивался от превосходящих  сил противника, медленно
отходя назад. Ромашкин глядел в бинокль  на  поле боя и  в который  уже  раз
дивился: "Кто же там бьется?.."
     И все-таки неприятельские контратаки захлебывались одна за другой. Едва
фашисты  приближались к нашим окопам, их  встречал плотный огонь пулеметов и
автоматов.  Неведомо  откуда  возникали перед ними серые  шинели  и овчинные
полушубки.
     А ведь уже четверо суток пехота без сна, на  холоде, под витающей всюду
смертью.  "Сейчас  там люди до  того  задубели,  что о смерти,  пожалуй,  не
думают, - размышлял Ромашкин. - Хоть бы уж мой взвод бросили им на помощь".
     Иногда с НП долетал осипший, но все же громкий голос  Гарбуза. Комиссар
докладывал по телефону в дивизию:
     - Красноармеец Нащекин  с  перебитыми  ногами заряжает оружие и  подает
стрелкам.  Пулеметчик Ефремов тоже  ранен, но точным огнем прикрывает  фланг
роты.
     "Вот Ефремов мой и отличился, - с удовольствием отметил Ромашкин. - Жив
пока. А как другие ребята?"
     Днем  к  разведчикам,  где  бы  они ни находились,  дважды приползал  с
термосом  старшина Жмаченко. Кормил горячей душистой кашей, наливал  по  сто
граммов. По-бабьи жалостливо смотрел на каждого, пока разведчики ели.
     На исходе  четвертого дня,  когда  люди  изнемогли  окончательно,  полк
оказался на старых позициях  - тех, откуда начинал наступать. Но дальше, как
ни лезли гитлеровцы, им хода не было. Ночью они  оставили и нейтральную зону
- убрались в свои полуразрушенные блиндажи.
     Караваев устало сказал:
     - Дело сделали. Теперь закрепиться - и ни шагу назад.
     Он  оперся  лбом о стереотрубу и тут же заснул. Колокольцев стал давать
батальонам  распоряжения по организации  охранения и  разведки.  А у другого
телефона хрипел  сорванным голосом  Гарбуз.  Для  всех  работа кончилась,  а
комиссару предстояло еще  написать  донесения об  отличившихся  и  погибших,
проверить, все ли накормлены, обеспечен ли отдых бойцам.
     Разведчики тем временем вернулись в свой обжитой блиндаж. Натопленный и
прибранный старшиной, он показался им  родным домом. Тепло, светло, на столе
хлеб и горячая каша с мясной подливкой, в ведерке прозрачная как слеза вода.
Но не было сил  в полной мере насладиться всей этой благодатью -  раздеться,
умыться, поесть неторопливо. Хотелось упасть прямо в  проходе, закрыть глаза
и спать, спать, спать.
     Прилечь,  однако, не пришлось.  Прибежал  посыльный из штаба: Ромашкина
вызывал майор  Колокольцев. Сам землисто-серый от усталости, начальник штаба
сострадательно поглядел в глаза Ромашкину и мягко сказал:
     - Знаете, голубчик, в  каком состоянии полк? Все валятся с ног. Поэтому
разделите свой взвод на  три группы и выходите в нейтральную зону: на фланги
и в центр.  Ползите  под самую проволоку  немцев. Чтобы они  сюрприз  нам не
преподнесли. Поняли? Спать  будете  завтра. Идите, голубчик, действуйте,  да
побыстрее.   -  Майор  загадочно  улыбнулся,   поманил  Ромашкина   пальцем,
доверительно шепнул: - Под Сталинградом наши перешли в наступление, по радио
передали.
     С Ромашкина  будто  тяжкий  груз  свалили. Тело оставалось  по-прежнему
усталым, но  какой-то освежающий  ветерок  прошелся по душе. "Ну, теперь и у
нас здесь фрицы попритихнут!"
     Возвращаясь  к себе, Василий думал: "Начну разговор с ребятами  прямо с
этой новости. Радость всем прибавит сил".
     Когда  подошел к блиндажу,  услыхал скрипучий  голос  Голощапова,  он с
кем-то спорил:
     - Никакой ты не  особый человек,  а самая что  ни на есть  обыкновенная
затычка. Всем отдых в обороне - а разведчик за "языком" ходи, пехота залегла
- ты в атаку ее подымай, где-то фрицы вклинились - опять разведчику  спасать
положение.
     -  Вот в том и особость  наша, -  возразил  Саша Пролеткин. - Никто  не
может, а ты моги.
     - Кабы мы с тобой железные были, кабы пули бы от нас отскакивали, тогда
ладно. А то ведь жизнь и у нас, как у всех, одна, - не сдавался Голощапов.
     Ромашкин толкнул дверь.
     Все, словно по команде, подняли на него осоловелые глаза. Угрюмо ждали:
неужели опять какое-то задание? Каждому казалось: подняться нет сил.
     - Братцы,  наши перешли в  наступление  под Сталинградом! - звенящим от
радости голосом объявил Ромашкин.
     И  сразу  как  бы  стерлась  с лиц усталость.  Разведчики  задвигались,
заулыбались, загалдели весело:
     - Значит, мы не зря выкладывались!
     - Молодцы сталинградцы!
     - А ведь им потяжелей нашего досталось!
     Ромашкин выждал с минуту и продолжал:
     - Собирайтесь, хлопцы, для нас  еще одно дело  есть, как говорится,  не
пыльное и денежное.
     - Опять особое? - хитровато сощурив глаз, спросил Голощапов.
     - Точно. Все в полку будут спать, а мы их должны караулить. Если ж и мы
заснем, фрицы полк  перебьют, а нас  за  то свои к стенке поставят. Это вам,
Голощапов, подходит?
     - Мне в самый  раз. После  такой новости сдюжу. Ножом  себя подкалывать
буду, а не засну, - захорохорился Голощапов...
     На  правый фланг  Ромашкин  послал несколько  разведчиков  во  главе  с
Коноплевым,  на левый - другую группу под командованием Ивана Рогатина.  Сам
возглавил центральную.
     Пока ползли к немецким заграждениям,  самочувствие было вполне сносным.
А забрались в воронки, и сразу стал одолевать  сон. Толкали и тормошили друг
друга,  натирали  снегом  лица, курили по  очереди,  прильнув к  самому  дну
воронки, - ничто  не помогало. Ромашкин искусал губы до крови,  а сонливость
все клонила голову к земле,  склеивала глаза. Когда-то и  где-то он вычитал,
что в старину "заплечных дел мастера",  пытая человека, не давали ему спать.
И  уже на вторые сутки у  подвергавшегося пытке ослабевала воля, а на третьи
он становился  безумным.  "Мы  же не  спим пятые сутки.  И  как-то держимся,
соображаем, воюем!" - удивился Василий.
     Это  была самая  длинная  ночь  в  его  жизни.  И,  наверное, такою  же
показалась она всем  разведчикам. Утром Ромашкин поразился,  как  изменились
ребята:  иней  не  таял  на  их  лицах!  Промерзшие,  посиневшие,  они  едва
шевелились.
     "Никогда  бы не  поверил  раньше,  что не  спать  труднее,  чем  добыть
"языка", и  даже  хуже,  чем  умереть сразу",  - размышлял  Ромашкин,  шагая
одеревеневшими ногами к жилью. А у блиндажа его опять  поджидал посыльный из
штаба. Василий чуть не вскрикнул от отчаяния, однако на этот раз его никто и
никуда не вызывал. Посыльный лишь вручил газету.
     - Комиссар товарищ Гарбуз велел вам отнести...
     Ромашкин вошел в блиндаж, повесил автомат, нехотя, через силу развернул
не  измятый  еще  и  потому гремевший,  как жесть, газетный  лист.  Внимание
привлек  заголовок: "В последний  час.  Успешное  наступление наших  войск в
районе гор. Сталинграда".
     Дальше под этим броским заголовком следовало:
     "На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в
наступление  против  немецко-фашистских  войск. Наступление началось в  двух
направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда".
     Мысли путались.  Как в тумане, виделись и  едва  доходили  до  сознания
слова:   "продвинулись   на   60-70   километров...   заняты  города  Калач,
Абганерово...  перерезаны обе железные дороги...  захвачено за  три дня боев
13000 пленных... на поле боя более 14000 трупов..."
     Глаза  Василия сами собой закрылись. Уже  ничего не видя и не чувствуя,
он стал падать набок. Старшина Жмаченко и Рогатин подхватили его, уложили на
нары.
     - Совсем дошел!  - покачал головой  Рогатин и  тут же сам, как  убитый,
свалился рядом с Ромашкиным.
     Жмаченко  окинул  взглядом блиндаж,  и ему стало жутко:  будто  в белых
саванах, повсюду лежали в неестественных позах безмолвные разведчики, и лица
у них были как у мертвецов, заострившиеся, бледные, щетинистые.
     На столе высились горкой ломти хлеба, белели кубики сахара.  Легкий пар
поднимался над кашей, разложенной в алюминиевые  котелки. И никто к этому не
притронулся...
     Прошло  еще несколько  дней. Под Сталинградом было завершено  окружение
огромной армии противника. И Ромашкин впервые увидел немца, улыбавшегося ему
вполне доброжелательно. А произошло это при таких обстоятельствах.
     Разведчики  отправились в  очередной  ночной поиск. Проползли, пожалуй,
только  половину  расстояния,  отделявшего  наши траншеи от  неприятельских.
Вдруг действительно  как  из-под земли  перед  ними возник немецкий солдат с
негромким и вроде бы радостным возгласом:
     - Гитлер капут!
     Темная  фигура с  поднятыми вверх  руками  на  фоне неугасшего еще неба
казалась огромной. Непривычно прозвучали и два слова, брошенные этим немцем.
Ромашкин сначала понял их в буквальном смысле - Гитлера нет в живых. "Может,
убили при бомбежке?"
     -  Гитлер капут!  Плен, плен! - повторил немец. "Ах, вон в чем дело - в
плен сам захотел!"
     Опасаясь подвоха, Ромашкин, не имевший до этого встреч с перебежчиками,
скомандовал грозно:
     - Комен, форвертс! Хенде хох!
     Немец  понял, послушно пошел к нашей траншее и,  как только спустился в
нее, прямо-таки по-приятельски улыбнулся Ромашкину...
     Допрашивал перебежчика капитан Люленков. Протокол допроса вел Ромашкин.
Колокольцев сидел чуть поодаль, занимаясь своими делами.
     Перед Ромашкиным лежал стандартный бланк,  куда он вписывал лишь ответы
немца:
     Фамилия: "Мартин Цейнер".
     Год рождения: "1916".
     Место рождения: "Дрезден".
     Образование: "Высшее".
     Профессия до службы в армии: "Учитель".
     Звание  и  должность   в  армии:  "Сейчас   рядовой,  но  недавно   был
фельдфебелем. Служил в охране лагеря для военнопленных. Там и принял решение
перейти  на  вашу сторону. Умышленно нагрубил коменданту гауптману  Феттеру,
был разжалован в рядовые и отправлен на передовую, чего сам хотел..."
     У Цейнера тонкие черные брови, живые веселые глаза, волосы расчесаны на
аккуратный, в ниточку,  пробор. Хотелось  ему верить. Он не походил на тупых
солдафонов, которые вскакивают при каждом допросе и на все у них один ответ:
"Да, господин офицер!", "Так  точно,  господин офицер!" Не был он похож и на
юлящих хитрецов:  "Я человек маленький", "Мое дело  выполнять  приказ". Этот
обо всем рассказывал охотно,  достаточно  подробно,  не подбирал  обтекаемых
выражений.
     - Кто содержался в лагере?
     -  По  инструкции  должны были  содержаться  только  военнопленные.  Но
штатские тоже были. Много штатских.
     - Где располагается лагерь?
     - Недалеко от Вязьмы.
     - Сколько человек там содержалось?
     - Когда я прибыл, за проволокой находилось около двадцати тысяч.
     - Вы были в постоянной охране?
     - Меня прислали туда с  командой в тридцать солдат перед началом вашего
наступления. Мы получили приказ перегнать пленных подальше в тыл.
     - Сколько пленных вы увели из лагеря и куда?
     - Тысяч пятнадцать в Шмоленгс.
     - Где этот город? В Германии?
     - Нет, нет... Это ваш город... Здесь недалеко - Шмоленгс.
     -  Он говорит о Смоленске, - пояснил Колокольцев, не поднимая головы от
своих бумаг.
     - Почему вы повели только пятнадцать тысяч? Куда делись остальные?
     - Остальные  не  могли  идти. Особенно женщины,  старики,  раненые. Они
остались  за  проволокой. - Цейнер  помолчал,  заметно заволновался. Уточнил
жестко: - Их добила охрана лагеря, я это видел. Тогда и решил: такое грязное
дело не для  меня. Охрана ушла вместе с нами, дорогой она занималась тем же.
В Шмоленгс мы привели только три тысячи.
     - Куда же делись еще двенадцать тысяч?
     - Люди были  истощены, останавливались,  чтобы собраться с силами, иные
падали. Их били прикладами, в них стреляли.
     - Были случаи побега из колонны?
     - Да, однажды человек десять набросились на конвоира, убили его камнем.
Забрали автомат и  побежали к  лесу. Семерых поймали, вернули  на дорогу, по
которой двигалась колонна, и натравили  на них собак. Собаки загрязли их  на
глазах у  всех. А из  той  группы,  с которой шли  бежавшие, был  расстрелян
каждый  пятый.  Делалось это с  ужасающей обыденностью:  "На первый  - пятый
рассчитайсь!.. Пятые номера, двадцать шагов вперед!..
     На  середину сомкнись! Огонь!.." Остальных предупредили:  так  будет  в
каждом  подобном  случае.  А  охране  гауптман  Феттер  внушал:  "Пленных  и
арестованных  должно  быть  как можно  меньше. Тогда вашим  женам  и матерям
больше еды достанется. Смотрите, сколько этих  скотов, они способны  сожрать
все, даже если держать их впроголодь".
     Ромашкин  ушел  с допроса подавленный. О  том,  что рассказывал Цейнер,
Василий много раз читал в газетах. Да и самому ему не раз приходилось видеть
в освобожденных деревнях убитых женщин и  детей. Но  у него почему-то всегда
оставалась ниточка  сомнений:  может быть,  эти люди  погибли  при бомбежке,
артобстреле или от случайной  пули?  В  беспощадное уничтожение  оккупантами
беззащитных  людей  Василий окончательно  поверил  лишь после допроса  этого
немца. "Он же очевидец! И сгущать краски ему незачем. Мог умолчать о