чем-то,
что-то преуменьшить, а преувеличивать не мог - сам из оккупантов".
     И еще  подумалось Ромашкину:  "Как  странно устроена  жизнь  - вон там,
рядом, всего в нескольких  сотнях метров от нас, другие люди, другие законы,
другие порядки. Все, что у  нас  хорошо, правильно, законно,  там, наоборот,
враждебно, предосудительно, неправомерно. Между ними и нами нет ни пропасти,
ни стены до небес. Сидим на одной  земле и уничтожаем друг друга. Ну,  мы их
бьем потому, что  они бешеные собаки, людоеды,  если  их не скрутить, они на
всей земле заведут такой порядок, о котором рассказывал  Цейнер. Но они-то?!
Как  они в двадцатом веке выродились в диких зверей? Вот даже Мартин  Цейнер
ужасается. Он  все  понял  и сам  пришел к  нам. Да,  но когда  понял? После
Сталинграда? Неужто для того,  чтобы человек  до конца понял себя,  его надо
долго и хорошенько лупить?"

        "IV"
     Капитан Люленков подразделял пленных немцев  на "фанатиков", "мыслящих"
и "размазню".
     "Фанатики" преобладали в первые  месяцы войны. На  допросах они кричали
"Хайль Гитлер!"  и грозились  всех повесить, когда  Великая Германия завоюет
Россию.
     С  "мыслящими"  Люленков  впервые  встретился после  нашей  победы  под
Москвой.  Эти  на допросах сокрушенно покачивали  головами, показания давали
покорно и почти всегда точные.
     "Размазня"  густо  потекла  после  разгрома  шестой немецкой армии  под
Сталинградом. Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и
плели  такие басни,  что это  было хуже любой преднамеренной  дезинформации.
Люленков не любил "размазню".
     У  начальника  полковой  разведки  постепенно  сложилась  своя,   почти
безотказная метода ведения допросов.
     - Ваше имя, фамилия? - спрашивал он и не столько прислушивался к ответу
на  этот  первый  вопрос,  сколько следил за реакцией пленного,  чтобы сразу
определить, кто же стоит перед ним: "фанатик", "мыслящий" или "размазня"?
     Только  что добытый  Ромашкиным  "язык" поначалу  повел  себя не  очень
определенно.  Услышав первый  вопрос,  он вскочил  со своего места  довольно
резво, но ответил без особого подобострастия:
     - Рядовой Франц Дитцер.
     - Номера вашей дивизии, полка, батальона, роты?
     Пленный замялся,  потерял  строевую выправку: его спрашивали о том, что
является  военной  тайной. Он  оглянулся -  не стоит  ли  кто-нибудь  сзади,
готовый ударить? Позади никого не оказалось.
     - Я жду! - строго напомнил капитан.
     -  Сто девяносто седьмая дивизия,  триста тридцать второй  полк, второй
батальон, пятая пехотная рота, - последовал вялый ответ.
     - Задача вашего полка?
     Пленный пожал плечами:
     - Я рядовой. Задачу полка не знаю.
     - Что должна делать ваша рота?
     - Обороняться...
     Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает.
     - Потом что?.. Обороняться и - дальше?
     -  Недавно прошел  слух,  что решено спрямить  оборону и мы отойдем при
этом на новый рубеж.
     -  Где же тот рубеж?  Когда начнется  отход? - быстро спросил  капитан,
приглашая пленного к карте, развернутой на столе.
     - Я карту не понимаю, - замямлил солдат.
     - Смотрите сюда! - приказал  капитан. -  Сейчас ваша рота  здесь. А вот
здесь штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти?
     - Не знаю, господин  офицер.  Я просто слышал разговор, когда дежурил у
пулемета.
     -  Не  знаете или  не хотите сказать? - настаивал  Люленков,  несколько
повышая голос.
     - Не надо так,  товарищ капитан,  - неожиданно вмешался Ромашкин. -  Он
совсем обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал:
     -  Не  лезьте  не  в свое дело!  -  Но тут  же  смягчился  и перешел  с
начальственного "вы" на всегдашнее "ты". - Не понимаю, как ты их  там в плен
берешь? Кисейная барышня?..
     - Там мы на равных: он с оружием и я с оружием.
     - Тоже мне рыцарь!..
     Ромашкин  не стал  оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть
великодушным  к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой
одного  из тех,  кто замучил Таню. Франц же этот из  сто  девяносто  седьмой
пехотной дивизии.
     "Что, если бы  я попал к нему  в лапы?  -  спросил себя Ромашкин и живо
представил этого белобрысого не сгорбленным  и понурым, а властным  хозяином
положения.  -  Он  бы  со  мной  церемониться  не  стал! А  у нас,  русских,
всегдашняя  жалость к  слабому и какая-то нестойкая память к  злу. Врагам-то
нашим это на руку, но самим нам такая покладистость боком выходит".
     Пленный  заметил  какое-то   несогласие  между   русскими  офицерами  и
беспокойно  заерзал  на табурете. Но несогласие  уже исчезло.  Капитан успел
определить,  что имеет дело  с  "мыслящим". А  если так, то  Ромашкин  прав:
допрос  нужно вести  по-другому  - надо  предоставить  пленному  возможность
мыслить.
     Люленков  почти  механически  перебирал письма и фотографии, изъятые  у
Дитцера, тщательно изученные перед  началом допроса. Писем  было до десятка.
Писались они в разное время - и в начале войны, и в последние дни. Писала их
мать Дитцера.
     -  Значит, вы не хотите говорить  правду?  - уже по-иному повторил свой
вопрос Люленков. - Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще
раз и вспомните, что она вам советовала.
     Дитцер с грустной улыбкой стал читать хорошо знакомые ему строки:
     "Дорогой Франц!
     У нас  ужасное несчастье. Я потеряла  сына,  а  ты старшего брата.  Нет
больше  нашего доброго Генриха! Целый месяц  от  него не было писем, а вчера
пришло  уведомление, что  Генрих  убит  под Петербургом.  Эта страшная война
сломала,  исковеркала всю  нашу жизнь. Меня пытаются утешить: "Слушайте,  по
радио сообщили  о новой победе,  наша армия  захватила еще один город". А на
что мне нужен чужой город? Пусть мне вернут моего  Генриха. Теперь только ты
остался у меня. И вдруг пошлют  тебя занимать еще  какой-нибудь город, и  ты
там  тоже можешь погибнуть, как  Генрих!.. В нашем  Лейпциге появилось много
калек. Кто  без  ног, кто без  рук. Когда-то я  старалась  уберечь  тебя  от
простуды, а теперь думаю: пусть  бы у тебя не стало ноги или руки, только бы
ты был жив и избавился от этой проклятой войны..."
     - Наверное, мать  будет  рада, что  вы попали в плен, теперь ее желание
сбудется: вы останетесь живы, - сказал капитан.
     -  Да,  спасибо  вам...  -  Дитцер  запнулся.   Люленков  уловил,   что
незаконченная эта фраза произнесена от души.
     - Вот вы нас благодарите, а помочь нам не  желаете, - продолжал он. - И
подумайте,  в  чем помочь?  В том, чтобы остались живы  ваши  друзья,  чтобы
скорее кончилась война. Почитайте, что вам  советует мать в другом письме. -
Люленков подал пленному листок, датированный июлем сорок первого.
     "Мой славный Франц! Я восхищаюсь вашими победами. Каждый день в газетах
длинный перечень  городов, которыми вы овладели. Это  под  силу только такой
великой  армии,  как  наша.  Генрих  прислал  свою  фотографию. Он  выглядел
прекрасно. Я горжусь, что у меня такие сыновья..."
     Листок  в  руке пленного задрожал.  Франц Дитцер испуганно посмотрел на
Люленкова, и тот решил: "Дошло". Однако внешне выразил иное:
     - Я, кажется, дал вам не то письмо?
     - Да, да, это не то... это  очень  старое письмо, - подтвердил Дитцер и
положил листок на стол. Капитан посмотрел на дату:
     - Не очень старое. Написано  два года назад. Пленный опустил глаза.  Он
прекрасно понял капитана. Горестно вздохнул:
     - Бедный Генрих...
     И тут же решительно встал, сам подошел к столу с картой.
     -  Завтра ночью главные силы нашего батальона отойдут за  реку по  этой
вот  дороге.  -  Дитцер  показал  на  карте   и  дорогу,  и  реку,  и  новый
оборонительный рубеж. Он хорошо разбирался в топографии. - Там, где наш полк
стоит теперь, останется только прикрытие: по взводу от батальона. Я  знаю об
этом потому, что в прикрытие назначен  и мой взвод. Все, кого оставят здесь,
должны много стрелять, создавая видимость, что обстановка не изменилась, что
оборону держат прежние силы.
     - Ну, вот и прекрасно! Больше мне от вас ничего  не нужно. Впрочем... -
Люленков подал Дитцеру групповую фотографию  немецких солдат и офицеров. Они
стояли возле  бревенчатого  дома и хмуро глядели в  аппарат. - Не знаете  ли
кого-нибудь из этих людей?  Они  ваши сослуживцы  по сто  девяносто  седьмой
дивизии.
     Дитцер долго вглядывался и отрицательно покачал головой:
     - Нет, никого не знаю.
     Капитан подал ему другую фотографию - на ней были  те же лица, а  сбоку
ясно просматривались столбы виселицы,  и кто-то в белом висел на веревке, то
была "Таня" - Зоя Космедемьянская.
     Пленный отшатнулся.  Наверное,  подумал: "Господи, как  хорошо,  что  я
никого не узнал на первом снимке!"
     Люленков поспешил успокоить его:
     -  Нам  известно об этой трагедии все:  имя  казненной девушки, фамилии
палачей,  где  и когда это случилось. Моего коллегу, -  он кивнул в  сторону
Ромашкина, -  интересует только  один  вопрос. Если вы случайно были в  этой
деревне или слышали чей-нибудь рассказ о том, как вешали молодую партизанку,
не вспомните ли такую деталь: у повешенной были зеленые вязаные варежки?
     - Я об этом вообще ничего не слышал. - Дитцер еще раз опасливо взглянул
на фотографию  и по склонности своей  к логичным суждениям добавил: - Она же
висит в нижнем белье, разве могут при этом быть на ней варежки?
     - Ваши солдаты ее  раздели, разули и водили босую по снегу.  А до этого
она  была одета. И вот нам  бы очень хотелось  узнать:  были  у нее  зеленые
варежки или нет?
     - Верьте мне, господа офицеры, - взмолился пленный, - я к этой казни не
имею никакого отношения...
     Его  отправили в штаб  дивизии, а полк стал готовиться  к преследованию
противника. Колокольцев вызвал Ромашкина, приказал:
     - Вы,  голубчик, пойдете за немцами раньше  всех. Как только  батальоны
нажмут  с фронта,  постарайтесь проскочить в глубину и разведайте: нет ли  у
противника промежуточных  рубежей, минных полей, в  каком  состоянии  мосты,
дороги.
     Из блиндажа начальника штаба Василий вышел вместе с Люленковым. Капитан
посоветовал:
     - Ты, Ромашкин, не жди,  когда  батальоны ударят.  В тыл  идти лучше до
начала атаки. Когда перестрелка начнется, можешь потери понести.
     Ромашкин согласился с этим. Если немцы оставят здесь только  прикрытие,
проскочить нетрудно.
     - Я возьму с собой весь свой  взвод, - сказал Василий. - Вам  на всякий
случай оставлю несколько разведчиков во главе с сержантом.
     - Правильно! - одобрил Люленков. - И Жмаченко там делать нечего, он  со
своим  хозяйством пусть к штабу  пристроится. Кстати, подыщи там место и для
штаба полка -  мы здесь тоже не задержимся. Ради такого  дела попрошу, чтобы
дали в помощь тебе саперов.
     - Хорошо бы взвод сержанта Епифанова, я с ним уже работал.
     - Ладно, схлопочу Епифанова, - пообещал Люленков.
     В  глубине  души он  ревниво  относился к успехам  и  славе  Ромашкина.
Искренне  сожалел, что теперешнее  служебное положение не  позволяет  самому
ходить на задания.  Убежден  был, что  если  уж у этого юнца  все так хорошо
получается, то у него-то - человека куда более сведущего в делах разведки, -
получилось бы  и получше. Но при  всем том  капитан всегда помогал Ромашкину
чем только мог.
     К  ночи ромашкинский  взвод,  усиленный  саперами, перебрался в  первую
траншею.  Конечно, туда,  где располагалась рота Казакова. Там  все уже были
готовы к  движению вперед. Бойцы, туго подпоясанные, с "сидорами" на спине и
противогазными   сумками,  набитыми   всяческим   солдатским,   скарбом,   с
нетерпением  ждали  сигнала.  Преследование -  это не  прорыв долговременной
обороны, когда приходится под  огнем артиллерии идти на вражеские  пулеметы.
Тут лишь бы столкнуть прикрытие...
     Казаков тоже позавидовал Ромашкину.
     - Вы как вольные птицы, лети куда хочешь! Не то что я, грешный: граница
справа,  граница слева,  на  такой-то рубеж  выйти  в десять  ноль-ноль,  на
такой-то к пяти ноль-ноль.
     - Зато ты теперь большое начальство, - пошутил Ромашкин.
     Казаков пропустил шутку мимо, сказал серьезно:
     -  Слушай,  Ромашкин, а если набрехал  твой  фриц?  Если никакое там не
прикрытие, а главные силы нас встретят?
     - Не должно бы... По-моему, фриц сказал правду.
     - Знаешь завет разведчика? Верить верь, но проверь!
     - Вот и проверим. Если нарвемся на главные силы, предупредим весь полк.
     - Ты взводом сразу  не  суйся, дозорами сначала  пощупай...  -  Казаков
прислушался  к  немецким  пулеметам.  -   Вроде  поболе  обычного  стреляют.
Перестаралось прикрытие.
     - И мне кажется, сегодня огня больше, - сказал Епифанов.
     Казаков поглядел на него и спокойно посоветовал:
     - Ты, сержант, не об этом пекись,  а внимательней  под ноги смотри. При
отходе  фрицы хитроумные  ловушки устраивают. В одной деревне,  помню,  боец
взбежал на крыльцо - взрыв, под ступенькой  мина была.  В другом  доме дверь
стали отворять - опять взрыв, фрицы к двери  мину присобачили, а сами в окно
драпанули. Так что гляди в оба!
     - Постараемся, - заверил Епифанов.
     - Ну, тогда пойдемте, хлопцы, - пригласил Казаков.
     - А ты куда? - удивился Ромашкин.
     - Я вас до немецкой передовой провожу. Надо же мне знать: прошли вы или
нет?  У меня  там хорошая балочка  есть на примете. Помогу  опять по  старой
дружбе.
     - Смотри, Караваев узнает, будет снова баня!
     - Не узнает, - убежденно сказал Казаков.
     Вскоре  он  вывел  всех  в  темную,  заросшую  кустами  низину.  Шепнул
Ромашкину:
     - Мин здесь нет, я проверил.
     Эх, Петрович, Петрович! Был ты разведчиком и остался им.  Видно, не раз
выбирался сюда по ночам, чтобы отвести душу!
     Сам Казаков объяснил это так:
     -  В парилке, бывает, хлещешь себя веником - и больно  и  приятно. Уж и
дышать-то нечем,  вот-вот  концы  отдашь,  а  остановиться  не  можешь,  все
поддаешь! Вот и здесь,  в нейтральной,  происходит со  мной то  же: вроде бы
смерть кругом, а мне интересно  с  ней в кошки-мышки  поиграть. Конечно,  не
всякому это понятно.
     Но Ромашкин-то его понимал...
     Из лощины были посланы в дозор Рогатин, Шовкопляс и Пролеткин.
     Они возвратились скоро.
     - В траншее никого нет, а на высотке,  на самом пупу, фриц с пулеметом,
- доложил Пролеткин. - Я предлагал снять его, да Иван не позволил. Талдычит:
не велено - и хоть режь самого.
     В данной обстановке разумней было бы, пожалуй, снять пулеметчика. Но не
хотелось конфузить Рогатина. Василий поддержал его:
     - Вас посылали в разведку. И хорошо сделали,  что не сняли фрица, могли
нашуметь.
     - Да мы бы его без всякого шума... - уверял Саша.
     -  А может, и правда  снимем? - озорно  подмигнул  Казаков. - Моей роте
будет легче. На один пулемет поменьше - и то дело.
     Ромашкин  посмотрел в  черные  глаза  Петровича. Там светился  азартный
охотничий огонек.
     -  Не надо, Ваня,  - попросил Ромашкин.  - Узнает Караваев,  плохо тебе
будет. Мы сами снимем пулеметчика, поможем твоей роте.
     Казаков вздохнул, огоньки в его глазах потухли.
     - Ну,  ладно. Только  прежде  свой  взвод за  их траншею  уведи.  А  то
нашумите - сорвется задание.
     -  Не  сомневайтесь, Иван  Петрович, мы  чисто  все  сделаем, -  сказал
Рогатин.
     Казаков с любовью посмотрел на него.
     - Ты можешь.
     Взвод выполз к  немецкой траншее. Один за  другим разведчики  и  саперы
перемахнули ее и скрылись в кустах.
     Когда  все собрались,  Рогатин  приподнялся,  посмотрел  на  Ромашкина.
Василий  кивнул.  Иван  толкнул  Сашу  Пролеткина,  и они исчезли  во  тьме.
Ромашкин напряженно вслушивался. Лежавший рядом с ним Епифанов шептал:
     - Может, им надо было группу обеспечения дать?
     - Справятся сами. Не от кого обеспечивать, немцев в траншее мало.
     - Пройти  бы  по всей  обороне и всех часовых поснимать! -  мечтательно
выдохнул Епифанов.
     - У нас другая задача.
     - Петровичу бы подсказать, он бы со своими ребятами сделал.
     - Догадается без нас...
     Мелькнули две темные фигуры у основания кустов.
     Саша держал поблескивающий вороненой сталью немецкий пулемет.
     - Ну, как вы его? - спросил Епифанов.
     Излишнее любопытство, как и разговорчивость не  ко времени, считалось у
разведчиков  предосудительным.  Потом,  в  свой  час,  на отдыхе,  все будет
рассказано с шутливыми дорисовками, а в ходе задания болтать не полагалось.
     - Порядок,  -  коротко ответил  Рогатин и  прилег по другую сторону  от
командира. Он тяжело дышал, руки дрожали: видно, "порядок" дался нелегко.
     - Закурить бы, - попросил Иван.
     Ромашкин разрешил:
     - Покури, Ваня. Ну-ка, хлопцы, прикройте его.
     Разведчики  окружили   Рогатина,  растянув  в  стороны  широкие  рубахи
маскировочных костюмов. Иван стукнул кресалом, прикурил  от тлеющего фитиля.
Приятный дымок защекотал в ноздрях разведчиков.
     Большое ли  дело - позволить человеку покурить в трудную  минуту? А вот
Ивану  запомнится  эта  чуткость  командира  и  доброта  товарищей.  За  все
постарается отплатить  им  Иван:  в бою  ли, на отдыхе ли,  где придется, но
отплатит добром. В большом и малом помогает солдат солдату.  Иногда вот так.
А в другой раз, может быть, прикроет от пули. Разведчики столь часто рискуют
жизнью и так много выручают друг друга из беды, что невозможно понять, кто у
кого здесь  в долгу. Да  об этих  долгах,  о взаимных  выручках  никто и  не
думает, потому что взвод разведки - одна дружная семья.
     Сейчас  этот взвод  спешил по бездорожью к деревне Квашино. Раньше  там
стоял  штаб неприятельского полка.  Теперь штаб, конечно,  переместился.  Но
Василий   надеялся   прихватить   какого-нибудь  отставшего   писарька   или
хозяйственника. От них можно  добыть очень нужные сейчас сведения,  узнать о
том,  чего ночью личным наблюдением или, как говорят штабники, визуально, не
обнаружишь.
     Еще  на  подходе к  деревне разведчики  услышали говор людей; там и сям
мелькали светящиеся точки карманных фонариков.
     - Неужели штаб не отошел? - удивился Ромашкин.
     - Остался кто-то, - уверенно ответил Коноплев. - Какая-нибудь АХЧ.
     Василий  велел разведчикам лежать в огороде  между  грядками,  а  сам с
Коноплевым и Рогатиным стал подбираться к единственной деревенской улице. На
дороге увидел лошадей,  запряженных в повозки.  Подальше  рокотал  грузовик.
Люди торопливо таскали какие-то ящики к повозкам.
     - Грузятся,  -  объяснил  Ромашкин,  возвратясь к  разведчикам. - Самый
подходящий  для нас момент. Упускать нельзя. Ты, Коноплев, бери  Шовкопляса,
Студилина, Голощапова  и  Епифанова с саперами.  Пойдешь туда, где мы сейчас
были.  Ты, Иван,  вместе с Пролеткиным,  Жуком, Пантелеевым  - на  восточную
окраину. Все остальные со мной - на западную. Сверьте часы,  сейчас половина
второго.  Ровно через пятнадцать минут забросать фрицев  гранатами и бить из
автоматов.  Главное,  больше шума.  Пехотные  батальоны отошли, бояться  нам
некого. После  налета собраться  опять  здесь же. Если станут  преследовать,
отходить вон на ту высоту. Понятно?
     - Ясно.
     - Усвоили.
     По четким этим ответам Ромашкин понял: у ребят хорошее настроение. Да и
сам он ощущал веселую дрожь - верный предвестник удачи.
     - Действуйте!
     Он вывел остатки взвода на вероятный путь отхода противника и  поставил
дополнительную задачу:
     - Мы откроем огонь  позже коноплевской  и рогатинской  групп. Они пусть
начнут. А когда фрицы драпанут из деревни, мы их тут и ударим.
     Ромашкин расставил  людей  так,  чтоб  фронт был пошире, приготовил две
гранаты  и  стал  ждать, поглядывая на светящиеся  стрелки  трофейных часов.
Стрелки будто остановились. Поднес часы к уху, послушал: тикают.
     Наконец время истекло.
     - Ну, пора! - тихо сказал Ромашкин.
     И его будто услышали на противоположной окр