парализует движение
на полосе, а то и на всей трассе. И, как бы ни поджимало время, хоть бейся
лбом о лобовое стекло, приходится двигаться со скоростью в десять,
двадцать миль, объезжая разбитые автомобили, или вовсе, выключив
двигатель, терпеть до тех пор, пока неповоротливый кран не выудит, не
выберет с трассы металлолом. Американцы шутят: в эти часы фривэй
превращается в конвейер, производящий стрессы и микроинфаркты. Иное дело -
ночь, когда трасса - блеск, сказка, мечта московских голливудофилов...
Полотно было сухим, Барт уступил Андрею место за рулем, хотел, чтоб друг
немного отвлекся от мыслей о русской шлюшке. Барта прямо-таки бесило
баранье упрямство Растопчина, продолжавшего считать, что оба они, пусть
косвенно, но виноваты в том, что русская погрязла в неудачах. Помогая
несчастному, задумайся, вспомнил Барт уроки отца, не создаешь ли ты еще
одного паразита на земле, и без того переполненной паразитами? "Понтиак"
летел по одной из самых знаменитых и красивых калифорнийских дорог, и по
радио скороговоркой передавали, что обстановка на трассе спокойная,
покрытие всюду сухое, видимость отличная и, вообще, над океаном сияют
роскошные звезды. Музыка!

  ***

  Проснувшись на следующий день к одиннадцати, Растопчин не нашел в
себе сил даже на уборку постели. Он добрался до холодильника, осушил
стакан апельсинового сока, заставил себя выпить немного скотча и закусил
крошечными маринованными японскими кукурузками и холодной индейкой. Затем
принял душ, проглотил чуть ли не залпом чашку растворимого "Фолдерз" и
лишь тогда выполз на люди подымить сигаретой и послушать, как потрескивают
в камине дрова. Пэм читала местную газету. У нее был очень усталый вид -
Пэм до утра занималась грязной посудой. Барт ходил с метлой вокруг
бассейна, убирал с цветной плитки листья, осыпавшиеся за ночь с платанов.
Андрей потянул за шнур, во всю ширину стеклянной стены раздвигая шторы, -
нежный солнечный свет пролился на ковры, диваны и на ноги Пэм. Растопчин
постучал по стеклу: привет, старина! Барт вскинул ладонь и метлой указал
на бассейн - не желаешь, мол, освежиться в декабрьской водичке? Дул легкий
ветерок, листву и хвою потихоньку сносило к западному бортику, к желобу,
по которому дети в теплую погоду скатывались в воду. Лежавший на травке
под кустом бугенвильи палево-рыжий леон-бергер Арти, завидев Растопчина,
рванул к двери, привычно открыл ее, и через секунду его лапы уже лежали на
плечах Андрея - пес лизал Андрею лицо. Пэм засмеялась:
  - Вы помните, Андрей, вчера ночью он чуть с ума от счастья не сошел.
  Вскоре приехала из школы Дженнифер. Снова сели за стол, по-русски,
часа в два дня. Пропахший дымом, (он под сосной жарил мясо на решетке и
перелил керосина в торф), Растопчин обнимал Дженнифер, целовал ее в щеку и
поднимал тосты за успехи девочки в школе, на корте, где-то еще. Потом пили
коктейли, играли в хартс, в бридж. Когда Пэм удалилась к себе (перед тем
извинившись и приняв две таблетки аспирина), Джен нифер помыла свою машину
(щетка, ведерко, порошок, шланг) и отправилась к подруге делать уроки.
Андрей покормил пса остатками обеда (Пэм не могла запретить, она отдыхала,
а Барту было все равно), повалялся с Арти на ковре перед камином и
телевизором, послушал новости и, прихватив мяч, позвал пса во двор. Когда
Растопчину наскучило, наконец швырять Арти мяч, Растопчин задумался - не
позвонить ли в Лос-Анжелес, в "Эль Ролло"? Звонить он не стал. Вместо
этого согрел воду в джаккузи, сачком очистил поверхность от листьев и
сосновых иголок, спустился в чашу по лесенке (одна голова на воздухе),
включил систему пневмомассажа и долго так блаженствовал, поглядывая на
голубое небо, тронутое первым закатным лучом на западе, потягивая ледяное
пивко и беседуя с Арти, пристроившимся на бор тике, который отделял
джаккузи от бассейна.
  Во дворе появился Барт, принес телефон:
  - Тебя, Андрей. Это была Москва.
  - Ты оставил мне номер, вот я и воспользовалась, - сказала Елена. -
Как долетел?
  - Прекрасно, любимая. Барт встретил.
  - А настроение? Чем занимаешься?
  - Купаюсь, - Растопчин подмигнул псу. - И беседую с королем Артуром.
  - С кем?
  - Леонбергер, собачка такая, - пояснил Растопчин.
  - Для своих - Арти.
  Присматривает, чтоб я спьяну не утонул.
  - Тебе письмо сегодня пришло. Прости, но я распечатала, вдруг что-то
важное. А там...
  - Читай.
  - Там две строчки. - "Будь по-твоему, - прочитала Елена. - Но то, что
ты взял в поезде - лишнее. Верни". Все. И подписи нет. Странный какой-то
текст.
  - На том свете достанут, - проворчал Растопчин.
  - Они хотят, чтоб я отдал им тот хром, который обещал подарить тебе
на свадьбу.
  - Господи! - воскликнула Елена. - Зачем нам он! Отдай, дорогой. От
греха подальше. Арти насторожился.
  - Сейчас же отдам, - ударил по воде ладонью Растопчин. - Вот только
вылезу из джаккузи и побегу отдавать.
  - Накличешь на нас...
  - Хватит, - перебил Андрей. - Как дети? Не думай, что я о вас
позабыл. Собирался звонить несколько позже.
  Они немного поболтали о том, о сем, и Андрей положил трубку в траву.
  Барт протер мокрую трубку полотенцем и сообщил Андрею, что намерен
ехать в кондитерскую за тортом.
  Андрей и Арти составили ему компанию. На обратном пути Андрей спросил
- нельзя ли свернуть к мысу, а, может, и подняться на мыс? Хоть одним
глазком взглянуть, какой сегодня океан?
  Они свернули и поднялись. Оставили машину у бордюра, позволили Арти
побегать вдоль тропки, а сами перемахнули через оградку: на краю обрыва
чахла старая, метровая, слегка присыпанная песком и пылью трава. Мертвые
стебли, совсем не то, что во владениях Пэм.
  Мыс представлял собой слоеный пирог. Верхний слой, земляной, был
темен и сочен. Время от времени земля осыпалась, обнажая корни исполинских
деревьев. Эти корни, как черные когти хищной птицы, зависали над мелкими
кустами, которые каким-то чудом росли на отвесной стене. Чуть ниже залегал
мощный пласт блестя щей глины. Может, то была настоящая красная глина, а,
может, обыкновенная просто отливала красным в час заката. И, словно кость
из-под окровавленной плоти, выпирала из-под огненного пласта скальная
порода.
  Скала уходила далеко вниз и зарывалась в мокрый песок где-то в полосе
прибоя. Волна усиливалась, океан медленно подступал к подножью скалы, к
той гладкой, зеркальной воде, которую оставил на каменистом ложе, в щелях
и выбоинах в тихую пору отлива. Камни были завалены жесткими водорослями,
точно кто-то остриг здесь хвосты и гривы целому табуну лошадей. Солнце
падало за горизонт. Небо над горизонтом стало золотистопалевым, будто
шерстка на боках у грустного умницы Арти. На камнях подремывали чайки. От
скалы влево тянулся широкий, как десять евпаторийских, песчаный пляж.
Вдоль кромки его и вдоль нижней дороги шла пальмовая роща, она исчезала в
холодной тени другого мыса, вечно мрачного, - на нем и летом не появлялось
ни лепестка, ни травинки. Лишь на вершине холма, возле марганцевых стен
замка, было высажено несколько хмурых сосен. По ту сторону холма лежала
Большая долина, всю ее занимал богатый город. Сотни яхт покачивались у
пирсов, прячась от зимних штормов за дамбой, на глыбах которой океан
шлифовал гигантские изумруды мха. Когда-то и Растопчин крутил штурвал,
ловил в чужие паруса свежий ветер. Теперь он стоял на мысу, подставив лицо
последним лучам декабрьского заката, теперь он топтался на краю обрыва и
думал - а свой парус никогда не поднять, и песок выскальзывал из-под его
башмака и тонко струился по темной, по красной и, ближе к подножью мыса,
по скалистой стене.
  Шло время, приближалось Рождество, которое Пэм, Барт и Андрей
намеревались встретить в Лас-Вегасе. Перед самым отъездом в Лас-Вегас
Андрей решился таки навестить Сашу в "Эль Ролло". В восемь вечера он сел
на крошечный самолетик в Галите и через полчаса был в Лос-Анжелесе. Такси
доставило Растопчина в Монтебелло.
  Он посмотрел программу с "русскими медведицами", дождался момента,
когда Саша, переодевшись в черное платье, вернулась в зал, и пригласил ее
за свой столик - Если хочешь, поедем ко мне в гостиницу, - предложила
Саша. - Я уже свободна.
  - А как же, - Растопчин замялся, - вторая твоя работа?
  - На сегодня все, - сказала Саша. - Хозяин предположил, что рано или
поздно ты явишься сюда, и, кажется, распорядился: при тебе - только
основная программа... Как тебе она, кстати?
  - Не Лас-Вегас, - поморщился Растопчин. - Будешь дорабатывать до
марта?
  - А есть другой вариант?
  - Но где гарантии того, что твой хозяин отпустит тебя в марте? Вдруг
он возьмет и продаст тебя в какой-нибудь иной притон? - спросил Растопчин.
  - Нет гарантии.
  Официант принес два коктейля "Черный русский", водку с кофейным
ликером и льдом.
  - Так получилось, я рисковал жизнью, чтобы вызволить тебя из "Эль
Ролло". Долгая история, сейчас не стану рассказывать, - Растопчин помешал
в стакане лед пластмассовой трубочкой. - Страху натерпелся.
  - Бедный, - Саша погладила Растопчину руку.
  - Минут пятнадцать, а, может, и больше они держали меня голым на
снегу. Потом чуть не выбросили из поезда, - вспомнил Андрей. - Выкрутился.
  - Выходит, зря ты рисковал.
  Сожалею.
  А когда ты собираешься назад? Я бы передала с тобой сыну кое-что.
  - Не знаю, - пожал плечами Растопчин.
  - Как там Москва? - спросила Саша. - Стоит, старушка?
  - Мразь, - вздохнул Растопчин. - Одно название.
  - Оксана, вон, видишь та баба с негром в клетчатом пиджаке, - Саша
указала на Оксану, - говорит, что в сорок первом Гитлер приказал затопить
Москву. Наши не дали. И правильно, да? - усмехнулась Саша.
  - Но то, что в конце восьмидесятых среди наших мужиков не нашлось ни
одного нового Кутузова, это странно...
  - Зачем тебе Кутузов?
  - Оксана говорит, был бы Кутузов, он бы опять сжег Москву. Смешно? От
нее все беды.
  - Твои беды - от твоей глупости, - нахмурился Растопчин. - И от
подлеца, который заправляет "Эль Ролло". Когда ты развяжешься с "Эль
Ролло", мы засадим твоего босса в тюрьму.
  - Тише, - испугалась Саша.
  - Но мы беседуем на русском, - удивился Андрей.
  - Чего ты боишься?
  - Своих.
  Донесут.
  За стольник продадут. Расплатись.
  Они спустились на второй этаж, в ресторан, провели там минут сорок,
съели горку "чипе", макая хлебцы в острый соус, выпили кувшин светлого
пива, послушали мексиканцев: "Хабландо Кларо", "Тодо Бонито" и тому
подобное. Когда надоело, пошли вниз.
  На автостоянке не было ни души. Тусклые лампы освещали пыльный бетон,
жирную аляповатую разметку, указатели под низким потолком, десятка три
машин.
  Мотор неожиданно сорвавшегося с места "Форда" работал почти бесшумно
- Андрей среагировал на шелест шин за спиной, толкнул Сашу в плечо и
прыгнул сам, точно в море с берега, в тень синего "Шевроле". Раздался
Сашин крик, Андрей услышал, как глухо ударил обо что-то бампер "Форда"
Взвизгнули тормоза, "Форд" вывернул влево и умчался с автостоянки. В
наступившей тишине Андрей различил стук каблуков о бетон.
  - Боже, какое несчастье, какое несчастье, - твердил негр, - какая
судьба! Такая молодая русская шлюшка, ей бы еще спать и спать!
  Негр остановился над телом Саши. Поднимаясь, Андрей взглянул, снизу
вверх, негру в лицо. Томми жевал резинку и улыбался: Андрей подался вперед
лбом круша челюсть Томми, и уже до удара определяя - глубокий нокаут.
  В голове у Растопчина зазвенело, перед глазами поплыли фиолетовые
круги.
  - Да, не пожалел ты его, - донеслось до Растопчина.
  Саша выползла из-под багажника "Шевроле", потерла ушибленное колено,
потрясла рыжей копной волос.
  Потом вдруг нагнулась над Томми, нашарила в кармане рубашки Томми
связку ключей, пальцем коснулась губы:
  - Тихо, я сейчас... И не давай ему придти в сознание!
  Растопчин отволок негра в тень "Шевроле", пнул его ботинком в
солнечное сплетение.
  Негр даже не застонал.
  Андрей закурил и, шаркая по желто-серому полу, побрел прочь от Томми.
Под ногами поскрипывали крупинки песка. Вероятно, песок завезла на колесах
одна из машин. Из ворот тянуло сыростью. В огромных крытых гаражах,
полутемных и безлюдных, Растопчин и раньше чувствовал себя не очень-то
уютно. Особенно по ночам. Теперь Растопчина охватил страх. Не следит ли
кто за Андреем? Не держит ли под прицелом? И не сорвется ли, забеспокоился
Андрей, и на него какая-нибудь бешеная машина-убийца? И ныло сердце -
отчего нигде нет покоя? Отчего дома-то не сидится? Оттого ли, что дома, в
старом смысле этого слова, у Растопчина нет и, видно, никогда не будет?
Растопчин вспомнил Москву, в которой родился, в которой рос, и другую - в
плевках, кучах хлама и пятнах блевотины, дикую, жуткую, пьяную от спирта и
крови, молящуюся на доллар, исповедующую рынок и, собственно, рынком уже
ставшую - черным, конечно. Мальчики метят в мародеры, мародеры - в
теневики, теневики - в правительство и парламент. Чудный мир! Черный
рынок, черные души, беспросветные подземные переходы... Если уж Москву
прошел, подбодрил себя Растопчин, чего тебе бояться? Он вернулся к Томми.
Всех одолеем, всех переплюнем, сплюнул Растопчин на брюки негра. В тихом
провале ворот стояла зимняя калифорнийская ночь. Без огней и звезд.
Приближалось Рождество. Гулко колотился пульс в горячих висках.
  Томми зашевелился. Андрей прищурился и ударил негра ногой в печень.
Извини, друг, нельзя тебе сейчас очухиваться, вздохнул Растопчин. Саша не
велела. Андрей ударил парня еще раз, и вдруг Растопчина осенило, какой
должна быть заключительная глава книги о русском загородном доме.
  Архитектура будущей России. Кошмар.
  Растопчин задумался и вздрогнул, когда появился женский силуэт на
лестнице. Ах, Саша... В руках у нее была записная книжка.
  - "Рабочий журнал" Томми, - пояснила Саша.
  - Кто, когда, за какую цену. Переснимем и фото пошлем мистеру
Бассету, - она вернула ключи в нагрудный карман Томми.
  - Пошлем в качестве рождественского подарка, - сказал Растопчин.
  - А он мне сделает ответный подарок, - усмехнулась Саша. - У него в
сейфе есть отличный подарок для меня.
  - Советую тебе немедленно поменять гостиницу, - прошептал Растопчин.
  - Ты поможешь мне перевезти вещи? - спросила Саша. - А потом я угощу
тебя чашечкой кофе. Или, ну, чем ты захочешь.
  - Помчались, - кивнул Андрей. - Ибо времени у меня в обрез, только до
утра. Завтра мы с Бартом катим в Лас-Вегас.
  - В "Ривьеру"? - Саша попыталась улыбнуться.
  - А куда же еще, - ответил Растопчин. - Только в нее, родимую.
  Томми ничего не понял из их разговора. Разобрал всего два слова
"Лас-Вегас" и "Ривьера".
  Андрей и Саша уже подходили к воротам, когда Томми, на четвереньках,
выбрался из тени "Шевроле" на свет. Зрачки его были немного расширены да
вдобавок их увеличивали слезы. Как увеличительные стекла.
  Томми глядел уходящим русским вослед и, безумея от ненависти и боли,
мурлыкал слова молитвы, которую в детстве пела ему над стаканом молока
теплая грустная мать.