. При  виде  собровца  котик  с  жалобным
мявом прыгнул ему навстречу, но тот  отшвырнул  бандитскую  зверюшку.  Котик
отчаянно завопил, выскочил из машины, махнул белым хвостом по грязи и пропал
в темноте, видимо, рассудив, что  сейчас  не  время  путаться  под  колесами
огромных машин и разъяренных людей.
   Меня обыскали, отобрали пушку и отвели в собровский "уазик".
   - Эй, парни, за что? - поинтересовался я.
   Но собровцы такие ребята: спросишь словами, а получишь ответ  сапогом  по
почкам. Я затих и особенно больше не протестовал. Мне было самому интересно.
   К тому же тут я должен сказать одну штуку:колдовство - это вовсе не такое
простое занятие. Сколько сил оно  отнимает  -  это  просто  ужас.  Иной  раз
кажется, что легче пройти сто километров  пешком,  чем  перенестись  на  сто
километров силою воли. Превратив Астафьева в  кота-альбиноса,  я  совершенно
посадил свои батарейки. Мне нужно было малость подпитаться.
   И вот,  надо  сказать,  что  есть  магические  переулки,  которые  сильно
сокращают любое колдовство. Заколдовать случайного прохожего,  который  идет
себе и думает, скажем, о четвертой симфонии Баха,  довольно  трудно.  А  вот
заколдовать человека, который думает о том, чтобы отбить тебе  почки,  проще
пареной репы. Кстати, белые маги - это вот такие трусы, которые  не  трогают
никого, кто их не  ненавидит.  И  вовсе  не  потому,  что  они  хорошие,  а,
наоборот, потому, что они  трусы.  Лежебоки.  Живут  только  за  счет  чужой
энергии. Самим им лень пальцем шевельнуть.
   Через двадцать минут закатились мы во двор  управления.  Меня  изъяли  из
джипа и поволокли измызганным коридором в кабинет.
   Собровцев за мной набилось  штук  пять.  Развлечься.  На  ребрах  у  меня
поплясать. Чувствую, есть у них такое начальственное указание. А тот матерый
мужик, который впереди шел, разворачивается и говорит:
   - Ну, здравствуй, Шариф. Я майор Головиченко. Слыхал?
   И руку протягивает.
   Я ему, естественно,  руку  пожать  не  могу.  Они  так  на  мне  браслеты
затянули, что у меня давно все там онемело.
   - Ты чего это, гад, руки не подаешь, когда с тобой здороваются, - говорит
майор, - и от души лупит меня по морде.
   Удар был такой сильный, что моя душа даже не успела остаться в теле.  Так
что душа моя осталась стоять перед майором, а тело - гляжу я - лежит в  углу
и ножкой дрыгает. Тут два собровца подняли мое тело, и душа моя опять  стала
глядеть на мир изнутри головы, а не снаружи.
   - Где Астафьев? - говорит майор.
   - Какой Астафьев?
   - Вы его в тачку волокли! Мы за вами всю  дорогу  следили!  Куда  ты  его
подевал?
   - Вы меня, гражданин начальник, с кем-то путаете!
   - Ни с кем я тебя, Ходжа, не путаю. И все твои художества  знаю.  Ты  это
подписал, а?
   И тут  майор  вынимает  из-за  пазухи  бумагу,  в  которой  я  узнаю  мой
предварительный договор о намерениях, который я заключил с Асмодеем, и тычет
мне в нос.
   - Ты как же это, гнида?  Хуже,  чем  иностранной  разведке!  Кому  родину
продаешь!
   И в следующую секунду собровцы мои взвыли отчаянно.
   - Нету! - заорал майор и хвать себя за штаны.
   - Нету! - взвизгнули остальные мужики. Право, вот поверите или нет - даже
голоса у них стали сразу такие тоненькие-тоненькие...
   Майор  лихорадочно  расстегнул  ширинку   и   убедился,   что   кое-какой
существенной  детали  в  его  организме  и  вправду  не   хватает.   Детали,
необходимой для мужика, как вода для супа.
   - Убью падлу! - взвизгнул майор и кинулся ко мне.
   - Ты, потише! - хмыкнул я, - пальцем до меня дотронешься,  весь  век  без
этой штуки ходить будешь. Ясно?
   Приутихли  мои  собровцы.  Сидят  смирно,  чинно   -   не   собровцы,   а
первоклассники на уроке чистописания. Только вот у одного автомат за  спиной
висит. Ладно, будем считать, что  не  на  уроке  чистописания,  а  на  уроке
гражданской обороны.
   - Ключ от браслетов, - говорю я. У майора лицо дергается, как  машина  на
морозе. Но ключи он берет и кидает. Я снимаю  браслеты  и  потягиваюсь,  как
молодой котенок после съеденной мышки.
   - Так чего у меня там в деле значится? - спрашиваю я.
   Майор прячет глаза.
   - У тебя в  деле  много  чего  значится,  -  говорит  майор.  -  Вон,  от
гражданина Астафьева есть заявление  о  вымогательстве.  Торговля  крадеными
автомобилями. Рапорт об угоне танка.
   Я вразвалочку подхожу к столу, сгребаю ключи от тачки и дачки и говорю:
   - Счастливо оставаться. Я пошел.
   - А мой... - орет майор.
   - Мат,  -  говорю  я,  -  товарищ  майор,  портит  высокоморальный  облик
сотрудника российской милиции. Ведь у вас высокоморальный облик,  а,  майор?
Что же до вашего причиндала  -  то  как  только  вы  закроете  мое  дело  за
невероятностью происшедшего, то он у вас опять вырастет.И - к двери,
   - А мы? - согласованно вопят собровцы.
   - А вы будете группой давления на майора, - разъясняю я, - как  только  у
него отрастет, так и у вас появится. Козлы вы,  козлы!  От  вас  хоть  бляди
городские отдохнут. Не надоело вам им каждый день субботник устраивать?
   И вышел; осторожно прикрыв за собой дверь. Впрочем, проходя мимо  спящего
дежурного, я на всякий случай стал невидимым.
   * * *
   Когда я подъехал домой, Васька мне доложил:
   - Шеф, тут какая-то кошечка к ребятам прибилась.
   Я пошел посмотреть на котика. Котик сидел  на  снегу  в  самой  жалостной
позе. Он был какой-то необыкновенно грязный и уже успел расцарапать нос.
   - Стучать не надо, - сказал я, - ментовку звать на помощь не надо. Ясно?
   Из глаз котика покатились слезы. Я никогда в жизни не видел, чтобы  кошки
плакали. Это было так неожиданно, что я вдруг растрогался. Я-то  намеревался
его подержать в этой шкурке, как в подвале, с недельку, но теперь передумал.
Банкиры - народ нежный, непуганый, ну где им в лесу за мышами гоняться.
   "Отпущу-ка я тебя вечерком", - подумал я. Но  с  Астафьевым  я,  конечно,
этими планами не поделился, а криво улыбнулся и сказал:
   - Ну что, киса? Принесешь пеню -  расколдую.  Котик  заплакал.  Ему  было
ясно, что в таком виде сорок пять миллиардов рублей ему не  одолжат  даже  в
собственном банке.
   Я усмехнулся и прошел в дом, где в широкой,  отделанной  дорогим  деревом
гостиной уже накрывали на стол. Через два часа за окном гостиной послышалось
мяуканье. Я выглянул со второго этажа. Так и есть: котик сидел на земле  под
окном и жалобно попискивал. Проголодался. Я выудил из подливки кусок мяса  и
подошел к окну.
   - Что, киса, есть хочешь? - спросил я, наклоняясь вниз. - Ну, достань!
   Котик медлил. Он сидел на земле,  и  из  голубеньких  его  глаз  катились
слезы. К хвосту прилип прошлогодний листок.
   - Ну, достань! - повторил я. - Достанешь - расколдую!
   Котик вспрыгнул на водосточный желоб  и  полез  наверх.  Все  мои  ребята
собрались у окон, гогоча и обсуждая, заберется Астафьев на второй  этаж  или
нет. По правде говоря, для обыкновенного кота взлететь наверх было бы  парой
пустяков, но ведь котик был не обыкновенный кот, а ученый банкир,  и  привык
ездить на второй этаж на лифте, а не взбираться туда по водосточному желобу.
   - Давай! Давай! - орали ребята. Котик взобрался до половины этажа, упал и
жалобно замяукал. Все захохотали.
   - Не сдавайся, Астафьев, - весело закричал я, - залезешь - прощу! Или  ты
только в чужой карман горазд залезать?
   Котик попробовал снова. На этот раз он  почти  долез  до  перил.  Сережка
просунул руку, чтобы ему помочь, и котик доверчиво за эту руку уцепился,  но
тут Сережка расхохотался и сбросил кота на землю.
   - Ах ты сволочь! - заорал он. - Я ему помогаю, а он царапается!
   Ребята прямо-таки надрывали животики. Мне все это  было  не  очень-то  по
душе, и я решил расколдовать этого плачущего дурака, прежде чем  он  сломает
себе лапку. Обрезок ногтя Астафьева лежал у меня  в  сейфе,  и  я  пошел  на
третий этаж его достать.
   На лестнице мне попался Асмодей. Он был,  как  всегда  теперь,  в  облике
девки.
   - Шариф, а как насчет договора?
   - Какого договора?
   - Ну, мы полгода назад подписывали договор о намерениях?
   - Я тебе говорил: отхлынь! На хрен мне твой договор? Чего такого не  умею
я, что бы умел ты?
   Асмодей закусил губку - и в этот момент на террасе раздался общий крик.
   Я бросился назад.
   Две недели назад я купил  двух  псов  -  выдрессированных  пограничниками
овчарок. Зверушки сидели на цепи, и никто, кроме Сережки и меня,  не  мог  с
ними общаться.
   Кошка, вот уже два часа мяукавшая на участке, достала пса, он сорвался  с
цепи и крутился прямо под балконом. Астафьев-котик висел на резном столбе  в
метре под верандой и отчаянно пищал. "Да  его  же  сожрут  с  потрохами",  -
мелькнуло у меня в голове.
   Мне надо было попросту, в тот же миг, расколдовать  этого  дурака,  но  я
растерялся и бросился к краю веранды.
   - Держись, идиот! - закричал я,  перевешиваясь  вниз  и  хватая  кота  за
шкирку.
   Но в этот миг лапки Астафьева соскользнули со столба, и он свалился  вниз
- навстречу рванувшейся к нему оскаленной пасти. Раздался  отчаянный  мяв  и
хруст позвонков, а потом пес замотал  головой  и,  распластавшись  передними
лапами о землю, стал жадно пить кровь из перекушенного кошачьего горла.
   Я выхватил волыну и выстрелил - раз и другой. Пули вышибли мозги из  пса.
Я сбежал вниз. Пес лежал, вытянув морду, и в  его  стекленеющих  глазах  был
написан удивленный вопрос: "Вы же сами меня так воспитали, за что же в  меня
стрелять?". Рядом с псом лежал перепачканный  в  крови  белый  котик.  Потом
очертания котика начали  расплываться,  и  вскоре  передо  мной  лежал  труп
банкира Астафьева, с обломанными ногтями и рваной раной на шее.
   Несколько ребят спустились вниз, и Сережка пнул труп ногой.
   - Зря собаку убил, - сказал Сережка, - хороший был пес.
   Мертвые глаза Астафьева были широко открыты, и в них  отражались  черные,
подсвеченные прожекторами облака.
   Я встал с колен и брезгливо отряхнул брюки.
   - Займись этой падалью, - приказал я Сережке, - да смотри, чтоб никто его
не нашел.
   * * *
   Через пять минут я поднялся в свой кабинет.
   Что и говорить, на душе у меня было погано.  Нет,  против  мокрых  дел  я
ничего не имею. Тот не мужик, кто хоть  раз  в  жизни  кого-то  не  замочил.
Заработал - получи маслину в лоб. Но Астафьев, по моим подсчетам, этого дела
еще не  заслужил.  Даже  несмотря  на  свои  амуры  с  ментовкой.  Фирма  по
обналичке, конечно, принадлежала ему. Но кидать-то  моих  подопечных  он  не
собирался - налоговая полиция арестовала счет взаправду. И вообще решать его
судьбу должен был я, а не какой-то поганый пес.
   В кабинете выпивали Асмодей и парочка местных шишиг. При моем виде шишиги
сгинули.
   - Ты чего грустишь, Асмодей, - осведомился я, бросаясь в кресло. Красивый
у меня бес. Черты лица настолько правильные, что  хоть  убей  не  разберешь:
мужик или баба. А грудка большая, что твой футбольный мячик.
   - Шариф, а Шариф, - робко осведомляется Ас-модей, - а  может,  подпишешь?
Мне ведь голову открутят без этого договора.
   Я протягиваю руку, и с гобелена, изображающего сбор плодов в саду, мне  в
ладонь срывается  яблоко.  Асмодей,  видимо,  обижается.  Он  понимает,  что
стоимость попорченного гобелена несравнима со стоимостью одного яблока. Я  с
хрустом надкусываю фрукт.
   - Тебе открутят, а мне нет, - заявляю я. -  И  вообще,  чего  ты  бздишь?
Считай, что ты на практике. Ты у себя в аду за сто лет тому бы не  научился,
что тебе вчера Сережка показал.
   Удрученный Асмодей заморгал длинными ресницами и робко потянул  со  стола
журнал с беленькой "маздой", к которой ластится белокурая девица с  длинными
волосами и короткой юбкой.
   - Может, тебе тачку сделать? Я хотел было послать его к черту,  но  потом
вгляделся в журнал и улыбнулся.
   - Сделай, - говорю, - и в полном комплекте. Это, - и я стучу по машине, -
во двор, а это, - и я показываю на девицу, - в постель.
   Яблоко с гобелена оказалось кислое, я выкинул его и пошел посмотреть, что
там с трупом Астафьева.
   * * *
   Когда я поднялся в свою спальню, Асмодей уже полусидел в  кресле  в  виде
той самой дамочки из "мазды".
   Дамочка оказалась и в самом деле очаровательной.
   Закувыркали мы с ней всю постель, голова у моей дамочки свалилась  набок,
глазки сияют от восхищения.Кувыркались мы с ней  этак  полчаса,  а  потом  я
кончил и скатился с моего беса.И так мне, признаться, хорошо, как никогда  в
жизни ни с одной блядью, не говоря уж о бывшей жене. Была у меня жена  -  со
второго курса по третий. Продлилась  моя  жена  ровно  столько  же,  сколько
лекции по истории партии.
   В комнате полутьма, на стенах картинки - уж не знаю, из какого  лувра  их
Асмодейчик попер...
   - Асмодейка, а Асмодейка, - говорю я, - а правда, что вы, бесы, с  бабами
тоже можете спать?
   - Правда, - говорит моя ненаглядная.
   - А детей вы бабе делать можете?
   - Конечно.
   - Да что ты мне заливаешь? Это ты ребятам заливай, а я сам с  усами  -  у
тебя ж тела нет. А сперма, получается, есть?
   - Семени у нас тоже нет, - отвечает Асмодей, - но видишь ли, в чем  дело.
Мы сначала совокупляемся с мужчиной в женском  виде,  и  принимаем  от  него
семя.  А  потом  мы  совокупляемся  с  женщиной  в  мужском  виде  и  это-то
сбереженное семя в нее изливаем.
   Тьфу!  Мне  даже  не  по  себе  стало.  Вот  полетит  сейчас  Асмодей   в
какую-нибудь Малайзию, и родится у меня там в Малайзии ребенок от беса...
   И тут звонит телефон.
   - Алло!
   - Ходжа? Это Карачун говорит.
   Ох и неприятно мне стало! Ох и пахнуло на меня  адским  холодом,  почище,
чем от моего беса! Право, я бы предпочел говорить с Люцифером лицом к  лицу,
чем с Карачуном по телефону. Карачун - шеф моего бывшего  шефа  Князя.  Чтоб
его перевернуло и сдохло.
   - Есть о чем почирикать, - говорит Карачун, - я к тебе сейчас заеду.
   Через пять минут я, в тренировочном костюме и в натянутых  на  босу  ногу
кроссовках, спускался с балкона  во  двор,  куда  въезжали  одна  за  другой
серебристые  тачки  с  затененными   стеклами,   переливавшимися   в   свете
прожекторов.Одну из машин мои парни остановили за воротами и что-то  вежливо
стали втолковывать. Очевидно, на  одном  из  подручных  Карачуна  был  надет
крест.
   Карачун глядел вверх. На веранде второго этажа, кутаясь  в  халат,  стоял
мой Асмодейчик. В дамском виде.
   - Какая девочка! - сказал Карачун.
   - Это не девочка.
   - А что же?
   Я наклонился и подобрал с земли сухую ветку. Пробормотал заклинание - и в
ту же секунду ветка обернулась довольно симпатичной блядью, стоявшей  в  чем
мать родила.  Я  обсыпал  блядь  кучей  кленовых  листьев,  дунул  -  и  они
превратились в изрядные тряпки от Диора.
   - Ну ты даешь, парень, - сказал Карачун. Его свита все также настороженно
молчала.
   - Берешь девочку? - сказал я, кивая на экс-ветку.
   - Да не, - пробормотал Карачун, - мне как-то в борделе спокойней.
   - Зря, - отметил я, - отличная девочка и никакого СПИДа.
   Я дунул на девицу, и она опять превратилась в ветку.
   - О чем разговор? - спросил я.
   - Груз один надо отправить.
   - Куда?
   - В Венесуэлу.
   - А самолеты летать разучились?
   - Он там должен быть через час. Билет-то у груза был, только его у  трапа
один фраер караулил. Со звездочками на погонах.
   - А что мне за это обломится?
   - Во-первых, в ментовке на тебя закроют дело.
   - Они его и так закроют.
   - Во-вторых, мы на тебя закроем дело. Ходжа. А вот  это  кстати.  Даже  с
Люцифером в петлице не хотел бы я противостоять Карачуну.
   - А бабки?
   - Будет дело, будут и бабки.
   - Где товар?
   Карачун щелкнул пальцами, и его подручный по прозвищу Колтун подал ему из
глубины "мерседеса" черный чемоданчик.
   - Кто отправляется в круиз? Карачун ткнул пальцем в  себя,  в  меня  и  в
чемоданчик.
   - Скажи твоим парням, - проговорил я, - чтобы вели себя тихо и не портили
ничего в наше отсутствие. И чтобы девочку во-он ту  не  трогали,  а  то  она
превратится не в сухую ветку, а кое во что похлеще.
   Я повернулся и вошел в дом, и оба бандюка со мною.
   - Венесуэла большая, - сказал я, - куда нам надо-то?
   - Каракос, отель "Лючия". У нас там номера заказаны.
   Я помолчал.
   - У вас фото этой "Лючии" есть?
   Карачун щелкнул пальцами, и одна из его "шестерок"  протянула  ему  пачку
цветных снимков. Отель был  пятиэтажный,  в  старинном  испанском  стиле,  с
розовыми стенами и белыми завитками карнизов.
   Я провел гостя в свой кабинет. Глаза Карачуна чуть расширились  при  виде
начерченной на полу пентаграммы и пучков сушеных  трав.  Навстречу  Карачуну
метнулся черный кот. Это был любопытный кот: я  вселил  в  его  тельце  душу
одного из мелких бесов, но у меня чего-то не заладилось, и поэтому видимой у
кота была только передняя половинка, а другая половинка, как  и  бес  в  его
обычном состоянии, была невидима.
   В кабинете, одно напротив другого,  висели  два  зеркала  в  человеческий
рост. Я зажег свечи и прилепил одну из фотографий к зеркалу.
   Шли  минуты.  Карачун  беспокойно  вертелся,  пытаясь  вслушаться  в  мое
бормотание. Фотография расплывалась и растекалась,  она  уже  не  висела  на
зеркале, а как бы впиталась в него. Теперь в зеркале сверкал  во  весь  рост
залитый полуденным солнцем пятиэтажный отель. Картинка  оживала  -  одно  из
окон растворилось, к стеклянным дверям подкатился вишневый джип.
   Это было уже не зеркало, а стеклянная дверь между комнатой и улицей перед
отелем.
   Я отворил стеклянную дверь и посторонился,. пропуская Карачуна.
   - Отель "Лючия", город Каракос, не летайте самолетами Аэрофлота, - сказал
я.
   Мы стояли на площади перед отелем. Карачун посмотрел на свои часы. На них
было ровно полтретьего ночи.
   * * *
   В номере Карачун был молчалив  и  задумчив.  Я  его  вполне  понимал.  На
встречу, на которую он собирался, его приглашали в  единственном  числе,  не
считая телохранителя. Во всяком случае, о присутствии транспортного средства
Карачуна на встрече ничего оговорено не было.
   И вот теперь Карачун колебался. С одной стороны, я слишком мелкая  шавка,
чтобы брать меня на встречу боссов, с другой - оставить меня в предбаннике с
телохранителями тоже неудобно. В одном случае рассердишь боссов, в другом  -
меня.
   Я разрешил его раздумья.
   - Я, пожалуй, посплю, - заявил я. - Очень устал.
   Через пятнадцать минут Карачун заглянул ко мне в комнату.
   Я лежал на кровати,  вытянувшись,  и  спокойно  храпел.Карачун  перекинул
через руку летний плащ и ушел. Он не заметил голубя, сидевшего на карнизе  и
с любопытством заглядывавшего в окно.
   Когда Карачун вышел из подъезда и сел в  большую  черную  машину,  голубь
тихо снялся с карниза и полетел за ним.
   Через час Карачун в черном лимузине подъехал к витым  воротам  загородной
виллы. За воротами  начиналась  посыпанная  песочком  дорога,  и  вдалеке  -
трехэтажный особняк с мраморной лестницей, встающий  над  кустами  роз,  как
выползающее из-за горизонта солнце.
   Со ступеней сошли несколько людей  в  белых,  как  лист  финской  бумаги,
костюмах. Впереди шел коренастый человек с неприятным шрамом на губе.
   Белый голубь подлетел поближе и доверчиво опустился  на  песок,  ближе  к
ногам беседующих. Коренастый чего-то сказал, и Карачуну перевели:
   - Меня известили, что вы не приедете.
   -  Я  передумал,  -  ответил  Карачун.  Голубка  у  его  ног   недовольно
встопорщила крылышки. "И чего это меня сюда понесло?" - недоумевала  она.  Я
вполне разделял ее недоумение. Дело в том, что я, собственно, не превращался
в голубку. Мое бренное тело лежало на кровати в  тысяча  пятнадцатом  номере
гостиницы "Лючия", словно мешок с картошкой в погребе, а душа  моя  временно
перебралась на постой в тело голубки. Впрочем,  голубка  многое  соображала,
так как летать я  не  умел  и  потому  оставил  ей  некоторые  рудиментарные
способности.В эту минуту ворота распахнулись сноца,