расшевелить  это  болото.  Любыми  средствами.  Дать  этому  городу   хоть
какую-нибудь цель, заставить его  оторваться  от  корыта...  Они  жертвуют
собой, понимаете? Они вызывают огонь на себя, пытаются возбудить в  городе
хоть одну общую для всех эмоцию, пусть хотя бы ненависть... Неужели вы  не
слыхали  о  слезогонке,  о  расстрелах  дрожек?..  И  в  лабораториях  они
изготовляют не слег, они там делают бомбы, варят  слезогонку...  и  вообще
нарушают закон о военной технике. Они путч готовят на двадцать восьмое,  а
слег - вот!
     Я сунул им по слегу и тут же выложил  все,  что  я  по  этому  поводу
думаю.
     Сначала они слушали меня с недоверием. Потом они уставились на  слеги
и не сводили с них глаз, пока я не  закончил,  а  когда  я  закончил,  они
довольно долго молчали. Мария держал свой слег, как жужелицу. На лице  его
было неудовольствие. Оскар сказал:
     - Вакуумный тубусоид... Гм... Действительно... И приемники... В  этом
что-то есть...
     Мария сунул слег в нагрудный карман и решительно объявил:
     - Ничего в этом нет. То есть я  вами,  конечно,  доволен,  Иван,  вы,
видимо, нашли то, что нужно, но работать вам не в  Совете,  а  в  Комиссии
Мировых Проблем. Они там обожают философствовать, и  по  сей  день  ничего
полезного не сделали. А вы работаете у нас уже десять лет,  но  так  и  не
осознали  простой  истины:  если  есть  преступление,   значит,   есть   и
преступник...
     - Это неверно, - сказал я.
     - Это верно! - сказал Мария. - Не затевайте со мной спора,  вечно  вы
спорите!.. Молчите, Оскар, сейчас говорю я. И я спрашиваю вас, Иван: какой
толк  в  вашей  версии?  Что  вы  предлагаете  делать?  Только  конкретно,
пожалуйста. Конкретно!
     - Конкретно... - проговорил я.
     Да, моя версия им не подходила. Они, наверное,  даже  не  считали  ее
версией.  Для  них  это  была  философия.  Они  были  люди,  так  сказать,
решительного действия, гиганты немедленных решительных мер. Они не  давали
спуску. Они рубили узлы и срывали дамокловы мечи.  Они  принимали  решение
быстро, а приняв, больше уже не сомневались. Они не умели иначе. Это  было
их мировоззрение... И это только я так  считал,  что  их  время  прошло...
Терпение, подумал я. Мне  понадобится  очень  много  терпения...  Я  понял
вдруг, что логика жизни снова отрывает от меня моих лучших товарищей и что
теперь мне будет особенно плохо,  потому  что  решения  _э_т_о_г_о_  спора
придется ждать долго, очень долго... Они смотрели на меня.
     -  Конкретно...  -  повторил  я.  -  Конкретно   я   предлагаю   план
распространения и развития человеческого мировоззрения в этой стране.
     Оскар неприязненно сморщился, а Мария сказал желчно:
     - Ха-ха! Я говорю с вами серьезно.
     - Я тоже. Нужны не сыщики и не опергруппы с автоматами.
     - Нужно _р_е_ш_е_н_и_е_! - сказал Мария. - Не разговоры, а решение!
     - Я предлагаю именно решение, - сказал я.
     Мария побагровел.
     - Нужно спасать людей, - сказал он. - Души мы  будем  спасать  потом,
когда спасем людей... Не раздражайте меня, Иван!
     - Пока вы будете восстанавливать мировоззрение,  -  сказал  Оскар,  -
люди будут умирать или становиться идиотами.
     Я не хотел спорить, но все-таки сказал:
     - До тех пор, пока человеческое мировоззрение не будет восстановлено,
люди будут умирать и становиться идиотами, и никакие опергруппы  здесь  не
помогут... Вспомните Римайера, - сказал я.
     - Римайер забыл свой долг! - яростно сказал Мария.
     - Вот именно, - сказал я.
     Мария захлопнул рот и, сорвав  очки,  некоторое  время  молча  вращал
глазами. Он был, несомненно, железный человек: просто-таки видно было, как
он загоняет свое бешенство в желчный  пузырь.  Через  минуту  он  был  уже
совершенно спокоен и мирно улыбался.
     - Да, - сказал он. - Я, кажется, вынужден признать, что разведка  как
общественный  институт  окончательно  деградировала.   Видимо,   последних
настоящих  разведчиков  мы  перебили  во  время  путчей.  "Нож"  Данцигер,
"Бамбук" Савада, "Кукла" Гровер, "Козлик" Боас... Да,  они  продавались  и
покупались, у них не было родины, они были подонками,  люмпенами,  но  они
работали!  "Сириус"  Харам...  Он  работал  на  четыре  разведки,  он  был
мерзавец. Он был грязная скотина. Но если он давал информацию, то это была
настоящая информация, четкая, точная и своевременная.  Помню,  я  приказал
повесить его,  не  испытывая  никакой  жалости,  но,  когда  я  смотрю  на
сегодняшних моих сотрудников, я  понимаю,  какая  это  была  потеря...  Ну
хорошо, ну не удержался человек, стал наркоманом, в конце концов  "Бамбук"
- Савада тоже был наркоманом. Но зачем писать лживые донесения? Ну не пиши
их вообще, уволься,  извинись...  Я  приезжаю  в  этот  город  в  глубокой
уверенности, что знаю его досконально, потому что у меня здесь уже  десять
лет сидит опытный, проверенный резидент. И вдруг выясняю, что ровно ничего
не знаю. Каждый местный мальчишка знает, кто такие рыбари. А я не знаю!  Я
знаю только, что организация "КВС",  занимавшаяся  примерно  тем  же,  чем
занимаются нынешние рыбари,  была  расформирована  и  запрещена  три  года
назад. Я знаю это из донесений моего резидента. А в  местной  полиции  мне
сообщают, что общество "ДОЦ" возникло два года назад, и этого из донесений
моего резидента я уже не узнал... Я беру элементарный пример, мне в  конце
концов нет никакого дела до  рыбарей,  но  это  же  превращается  в  стиль
работы!     Донесения    задерживаются,    донесения    лгут,    донесения
дезинформируют...  Донесения, наконец,  просто выдумываются!  Один явочным
порядком увольняется из Cовета и не считает нужным сообщить об этом своему
начальнику, ему, видите ли, надоело, он все собирался сообщить, да  как-то
не нашел времени... Другой, вместо того чтобы бороться с наркотиками,  сам
становится наркоманом... А третий философствует!
     Он горестно мне покивал.
     - Поймите меня правильно,  Иван,  -  продолжал  он.  -  Я  не  против
философствований. Но философия - это одно, а  наша  работа  -  это  совсем
другое. Ну посудите сами, Иван, если нет тайного центра, если имеет  место
стихийная самодеятельность, то откуда  эта  скрытность?  Эта  конспирация?
Почему слег окружен такой таинственностью? Я допускаю, что Римайер, молчит
потому, что его мучают угрызения совести вообще  и  в  частности  за  вас,
Иван. Но остальные? Ведь слег не запрещен законом, о слеге  знают  все,  и
все таятся. Вот Оскар не философствует, он полагает, что обывателя  просто
запугивают. Это я понимаю. А что полагаете вы, Иван?
     - У вас в кармане, - сказал я, - лежит слег. Идите в ванную.  "Девон"
на туалетной полочке - таблетку в рот, четыре в воду. Водка в шкафчике. Мы
вас подождем с Оскаром. А потом вы нам расскажите - громко,  вслух,  своим
товарищам по работе и подчиненным - о своих ощущениях  и  переживаниях.  А
мы... Вернее, Оскар пусть послушает, а я, так и быть, выйду.
     Мария надел очки и воззрился на меня.
     - Вы  полагаете,  что  я  не  расскажу?  Вы  полагаете,  что  я  тоже
пренебрегу служебным долгом?
     - То, что вы узнаете, не будет иметь никакого отношения к  служебному
долгу. Служебный долг вы, может быть, нарушите  потом.  Как  Римайер.  Это
слег, товарищи. Это машинка, которая будит фантазию и направляет  ее  куда
придется,  а  в  особенности  туда,  куда  вы  сами  бессознательно  -   я
подчеркиваю: бессознательно - не прочь ее  направить.  Чем  дальше  вы  от
животного, тем слег безобиднее, но чем ближе вы к  животному,  тем  больше
вам захочется соблюсти  конспирацию.  Сами  животные  вообще  предпочитают
помалкивать. Они знай себе давят на рычаг.
     - Какой рычаг?
     Я объяснил им про крыс.
     - А вы сами-то пробовали? - спросил Мария.
     - Да.
     - И что?
     - Как видите, помалкиваю, - сказал я.
     Некоторое время Мария сопел. Потом он сказал:
     - Ну, я не ближе к животному, чем вы... Как это вставить?
     Я зарядил приемник и подал ему. Оскар следил за нами с интересом.
     - С богом, - сказал Мария. - Где тут ванная? Заодно помоюсь с дороги.
     Он заперся в ванной, и было слышно, как он там все роняет.
     - Странное дело, - сказал Оскар.
     - Это вообще не дело, - возразил я. - Это кусок истории, Оскар, а  вы
хотите засунуть его в папку с тесемками. А это вам не гангстеры. Ясно даже
и ежу, как говаривал Юрковский.
     - Кто?
     - Юрковский Владимир Сергеевич. Был такой известный планетолог,  я  с
ним работал.
     - А-а, - сказал Оскар. - Между прочим, на площади напротив "Олимпика"
стоит памятник какому-то Юрковскому.
     - Это тот самый и есть.
     - Правда? - сказал  Оскар.  -  А  впрочем,  вполне  возможно.  Только
памятник ему воздвигли не за то, что он  был  известным  планетологом.  Он
просто впервые в истории города сорвал банк в электронную  рулетку.  Такой
подвиг было решено увековечить.
     - Я ожидал чего-нибудь  в  этом  роде,  -  пробормотал  я.  Мне  было
тоскливо.
     В ванной зашумел душ, и вдруг Мария заорал ужасным голосом. Сначала я
решил, что он пустил ледяную воду вместо теплой, но он орал не переставая,
а потом принялся ругаться страшными словами. Мы с  Оскаром  переглянулись.
Оскар был в общем спокоен, он решил, что так проявляется действие слега, и
на лице его возникло сочувственное выражение.  Бешено  лязгнула  задвижка,
дверь ванной с треском откатилась, в спальне  зашлепали  мокрые  пятки,  и
голый Мария ввалился в кабинет.
     - Вы что, идиот? - заорал он на меня. - Что за грязные шутки?
     Я обмер. Мария был похож на  чудовищную  зебру.  Его  упитанное  тело
покрывали вертикальные ядовито-зеленые потеки. Он орал и топал ногами,  от
него летели изумрудные брызги. Когда мы пришли в себя  и  осмотрели  место
происшествия, выяснилось, что  душевой  конус  забит  губкой,  пропитанной
зеленым лаком, и я вспомнил записку Лэна, и понял, что это Вузи.  Инцидент
исчерпывался  долго.  Мария  считал,  что  это  издевательство  и  хамское
нарушение субординации. Оскар ржал. Я тер Марию щеткой и объяснялся. Потом
Мария заявил, что теперь уж он никому не верит и испытает  слег  дома.  Он
оделся и принялся обсуждать с Оскаром план блокады города.
     А я мыл ванну и думал, что моя работа в Совете Безопасности  на  этом
заканчивается, что начинается совсем другая работа, что я не знаю, с  чего
нужно начинать, что мне хочется включиться в обсуждение плана блокады,  но
хочется не потому, что я считаю блокаду необходимой, а потому, что это так
просто, гораздо проще, чем вернуть людям души, сожранные вещами, и научить
каждого думать о мировых проблемах, как о своих личных.
     "... Изолировать этот гнойник от мира, изолироватЬ жестко - вот и вся
наша философия", - вещал Мария. Это предназначалось мне. А может  быть,  и
не только мне. Ведь Мария умница. Он наверняка понимает,  что  изоляция  -
это всегда оборона, а здесь надо наступать. Но он  умел  наступать  только
опергруппами, и ему, наверное, было неловко в этом признаться.
     Спасать. До каких же пор вас нужно  будет  спасать?  Вы  когда-нибудь
научитесь спасать себя сами? Почему вы вечно слушаете попов,  фашиствующих
демагогов, дураков опиров? Почему вы не желаете утруждать мозг? Почему  вы
так не хотите думать? Как вы не можете понять, что мир огромен,  сложен  и
увлекателен? Почему вам все  просто  и  скучно?  Чем  же  таким  ваш  мозг
отличается  от  мозга  Рабле,  Свифта,   Ленина,   Эйнштейна,   Макаренко,
Хемингуэя,  Строгова?  Когда-нибудь  я  устану  от   этого,   подумал   я.
Когда-нибудь у меня не хватит больше сил и уверенности. Ведь я  такой  же,
как вы! Только я хочу помогать вам, а вы не хотите помогать мне...


     Рюг и Лэн пришли ко мне после уроков, и Лэн сказал: "Мы  уже  решили,
Иван. Мы поедем в Гоби, на Магистраль". У Лэна был рыжий  пух  на  губе  и
большие красные руки, и было видно, что про магистраль придумал именно он,
и совсем недавно, минут десять назад. Рюг, как  обычно,  молчал,  и  жевал
травинку, и  внимательно  рассматривал  меня  спокойными  серыми  глазами.
Совсем стал квадратный, подумал я про него и сказал: "Превосходная  книга,
правда?" - "Ну да, - сказал Лэн. - Мы сразу поняли, куда надо ехать".  Рюг
молчал. "Зной и смрад стоят в тени этих чернорабочих драконов, - сказал  я
на память. - Они жуют все под собою - старую монгольскую кумирню  и  кости
двугорбого животного, павшего когда-то  в  песчаной  буре..."  -  "Да",  -
сказал Лэн, а Рюг все жевал травинку. "Каждый раз, - продолжал я  (уже  из
Ичиндаглы),  -  когда  солнце  занимает  на   небе   математически   точно
определенное положение, на востоке расцветает  мираж  странного  города  с
белыми башнями, которого никто еще не видел наяву..." - "Надлежит  увидеть
это своими глазами", - сказал Лэн и засмеялся. "Друг мой Лэн, - сказал  я,
- это слишком увлекательно  и,  следовательно,  слишком  просто.  Вы  сами
увидите, что это слишком просто, и это будет неприятное  разочарование..."
Нет, я не так сказал. "Друг мой Лэн, - сказал я, - ну что  это  за  мираж!
Вот я семь лет назад в доме твоей матери увидел  действительно  прекрасный
мираж: вы оба стояли передо мной уже почти взрослые..." Нет, это я  говорю
для себя, а не для них. Надо сказать не так. "Друг мой Лэн, - сказал я.  -
Семь лет назад ты объяснил мне, что твой народ проклят. Мы пришли  сюда  и
сняли проклятье с тебя, Рюга и со многих других детей, у которых не бывает
родителей. А теперь ваша очередь  снимать  проклятье,  которое...".  Будет
очень трудно объяснить. Но я объясню. Так или иначе я  им  объясню.  Мы  с
детства знаем о том, как снимали проклятье на баррикадах,  и  о  том,  как
снимали проклятье на стройках  и  лабораториях,  а  вы  снимите  последнее
проклятье, вы, будущие педагоги и воспитатели. В  последней  войне,  самой
бескровной и самой тяжелой для ее солдат.


     Наверху визгливо закричала Вузи и жалобно заплакал  Лэн.  В  кабинете
что-то бубнил Оскар. Хорошо ему, подумал я,  просто:  слег  -  это  плохо,
вредно, противоестественно. Значит, надо уничтожить  слег,  запретить  его
законом и следить потом, чтобы закон выполнялся  строго.  И  только  Мария
умнее, потому что старше и опытнее. Марию еще можно  будет  перетянуть  на
нашу сторону. Я для него  не  авторитет,  но  найдутся  люди,  которых  он
выслушает внимательно... До чего же хорошо, что я могу сейчас крикнуть  на
весь мир и меня услышат миллионы единомышленников! И я подумал, что теперь
не уеду отсюда. Я здесь всего три дня.  Не  может  быть,  чтобы  здесь  не
оказалось никого, кто с нами. Кто ненавидит все это  смертной  ненавистью,
кто хочет взорвать этот тупой сытый мир. Такие люди всегда были  и  всегда
будут. Ну, хотя бы тот  шофер-книголюб...  Или  этот  длинный  жесткий  из
интелей... Да мало ли кто еще! Они тычутся, как слепые.  Мы  сделаем  все,
что в наших силах, чтобы помочь им, чтобы они не растрачивали ненависть по
мелочам. Теперь наше место здесь. И мое место здесь.
     Какая предстоит работа, подумал я. Какая работа!.. Я не знал пока,  с
чего нужно начинать в этой Стране Дураков, захваченной врасплох изобилием,
но я знал, что не уеду отсюда, пока мне позволяет закон об  иммиграции.  А
когда он перестанет позволять, я его нарушу.