ыла за мысль, потому  что  я  социально
опасен, так же как и они все. И  это  будет  только  начало.  Начало  всех
начал, и впереди останется самое важное: _с_д_е_л_а_т_ь_ т_а_к, чтобы люди
н_и_к_о_г_д_а,  _н_и_к_о_г_д_а,   _н_и_к_о_г_д_а   _н_е   _з_а_х_о_т_е_л_и
у_з_н_а_т_ь,  _ч_т_о  _т_а_к_о_е  _с_л_е_г.  Наверное,  это  будет   дико.
Наверное, многие и многие скажут, что это слишком дико,  слишком  жестоко,
слишком глупо, но нам же придется это сделать, если мы только хотим, чтобы
человечество не остановилось...
     Врач, старый седой  человек,  положил  белый  саквояж,  нагнулся  над
Бубой, осмотрел его и сказал равнодушно:
     - Безнадежен.
     - Вызовите полицию, - сказал я.
     Он медленно спрятал в саквояж инструменты.
     - В этом нет никакой необходимости, - сказал он. - Здесь нет  состава
преступления. Это нейростимулятор...
     - Да, я знаю.
     - Ну вот. Второй случай за ночь. Они совсем не знают меры.
     - Давно это началось?
     - Нет, не очень... Несколько месяцев.
     - Так какого же черта вы молчите?
     - Молчим? Не понимаю. Это  у  меня  шестой  вызов  за  ночь,  молодой
человек. Второй случай нервного истощения и четыре случая  белой  горячки.
Вы его родственник?
     - Нет.
     - Ну ничего. Я пришлю людей. - Он постоял немного, глядя на  Пека.  -
Вступайте  в  хоровые  кружки,  -  сказал  он.  -  Записывайтесь  в   лигу
раскаявшихся шлюх...
     Он бормотал еще что-то, уходя,  -  старый,  равнодушный,  сгорбленный
человек. Я накрыл Пека простыней, опустил штору и вышел в гостиную. Пьяные
гнусно храпели, распространяя запах перегара, и я взял их обоих  за  ноги,
выволок во двор и бросил в лужу возле  фонтана.  Снова  наступал  рассвет,
звезды гасли на бледнеющем небе. Я сел в такси и набрал на  пульте  индекс
Старого Метро.
     Там было людно. В регистратуре к барьеру было не пробиться, хотя  мне
показалось, что бланки заполняли всего два или три человека,  а  остальные
только смотрели,  жадно  вытягивая  шеи.  Ни  круглоголового,  ни  Эля  за
барьером не оказалось, и никто не знал, как их найти. Внизу, в переходах и
тоннелях, толкались и кричали пьяные полусумасшедшие мужчины и  истеричные
женщины. То глухо, то  резко  и  отчетливо  гремели  выстрелы,  дрожал  от
взрывов бетон под ногами, воняло гарью, порохом, потом, бензином, духами и
водкой. Рукоплещущие, визжащие девки  теснились  вокруг  капающего  кровью
детины с бледным торжествующем лицом, где-то жутко рычали дикие  звери.  В
залах публика бесновалась у  огромных  экранов,  а  на  экранах  кто-то  с
завязанными глазами веером палил из автомата,  прижав  приклад  к  животу,
кто-то сидел по грудь в черной  тяжелой  жидкости,  весь  синий,  и  курил
толстую трещащую сигару, кто-то с перекошенным от напряжения лицом  висел,
словно окаменев, в паутине туго натянутых нитей...
     Потом я узнал, где Эль. Возле грязного помещения, заваленного мешками
с песком, я увидел круглоголового. Он неподвижно стоял в дверях, лицо  его
было закопчено, от него несло пороховой гарью, и зрачки были во весь глаз.
Через каждые пять секунд он нагибался и чистил  колени,  и  он  не  слушал
меня, и пришлось сильно встряхнуть его, чтобы он меня заметил.
     - Нету Эля! - гаркнул он. - Нету его,  понимаешь?  Один  дым,  понял?
Двадцать киловольт, сто ампер, понимаешь? Не допрыгнул!
     Он  сильно  оттолкнул  меня,  повернулся  и  устремился   в   грязное
помещение,  прыгая  через  мешки  с  песком.  Расталкивая  любопытных,  он
продрался к низенькой железной двери.
     - А ну, пусти! - визжал он. - А ну, я опять! Бог троицу любит...
     Дверь гулко захлопнулась за ним, и люди шарахнулись прочь, спотыкаясь
и падая. Я не стал ждать, пока он выйдет. Или не выйдет. Он мне больше  не
был нужен. Оставался только Римайер. Оставалась еще и Вузи, но на нее я не
надеялся. Значит, только Римайер. Я не буду  его  будить,  я  подожду  под
дверью.
     Уже взошло  солнце,  и  загаженные  улицы  были  пусты.  Из  каких-то
подземных стоянок выползали и принимались за работу дворники-автоматы. Они
знали только работу, у них не было потенций, которые стоило развивать,  но
зато у них не было и первобытных рефлексов. Возле "Олимпика" мне  пришлось
остановиться  и  пропустить  длинную  колонну  красных  и  зеленых  людей,
закованных в дымящуюся чешую, которые, трудно волоча ноги,  проплелись  из
одной улицы в другую, оставив за собой запах пота  и  краски.  Я  стоял  и
ждал, пока они пройдут, а  солнце  уже  озаряло  громаду  отеля  и  весело
блестело  на   металлическом   лице   Владимира   Сергеевича   Юрковского,
смотревшего, как и при жизни, поверх всех голов. Потом  они  прошли,  и  я
вошел  в  отель.  Портье  дремал  за  своим  барьером.   Проснувшись,   он
профессионально улыбнулся и спросил свежим голосом:
     - Прикажете номер?
     - Нет, - сказал я. - Я иду к Римайеру.
     - К Римайеру? Но простите... Девятьсот второй номер?
     Я остановился.
     - Да, кажется. В чем дело?
     - Прошу прощения, но Римайера нет дома.
     - Как нет?
     - Он уехал.
     - Не может быть, он же болен... Вы не  ошибаетесь?  Девятьсот  второй
номер.
     - Совершенно верно, девятьсот второй номер. Римайер.  Наш  постоянный
клиент. Полтора часа назад он уехал. Точнее, улетел.  Друзья  помогли  ему
спуститься и сесть в вертолет.
     - Какие друзья? - спросил я безнадежно.
     - Я сказал - друзья? Прошу прощения, возможно, это знакомые. Их  было
трое, и двоих я действительно не знаю.  Просто  молодые  люди  спортивного
типа. Но мистера Пеблбриджа я знаю, он наш постоялец, но он уже выписался.
     - Пеблбридж?
     - Совершенно верно. Последнее время он довольно  часто  встречался  с
Римайером, из чего я и заключил, что они хорошо знакомы. Он снимал  у  нас
восемьсот семнадцатый номер... Такой представительный  мужчина,  в  годах,
рыжеватый...
     - Оскар...
     - Совершенно верно, Оскар Пеблбридж.
     - Понятно, - произнес я, стараясь держать себя  в  руках.  -  Так  вы
говорите, они помогли ему?
     - Да. Ведь он сильно болел, к нему даже врача вызывали вчера. Он  был
еще очень слаб, и молодые люди поддерживали его под локти и почти несли.
     - А сиделка? У него была сиделка.
     - Была. Но она ушла сразу же после них. Они ее отпустили.
     - Как вас зовут? - спросил я.
     - Вайл, к вашим услугам.
     - Слушайте, Вайл, - сказал я. - А вам  не  показалось,  что  Римайера
увезли насильно?
     Я не спускал с него глаз. Он растерянно заморгал.
     - Н-нет, - проговорил он. - Впрочем, сейчас, когда вы это сказали...
     - Хорошо, - сказал я. - Дайте мне ключ от его номера, и  пойдемте  со
мной.
     Портье, как правило,  весьма  дошлый  народ.  Во  всяком  случае,  на
определенные вещи нюх у них просто замечательный.  Было  совершенно  ясно,
что он догадался, кто я. И может  быть,  даже  -  откуда  я.  Он  подозвал
швейцара, что-то шепнул ему, и мы поднялись в лифте на девятый этаж.
     - Какой валютой он расплачивался? - спросил я.
     - Кто? Пеблбридж?
     - Да.
     - Кажется... Ах да, марками. Немецкими марками.
     - А когда он к вам приехал?
     - Минуточку... сейчас я вспомню...  Шестнадцать  марок...  Совершенно
точно, четыре дня назад.
     - Он знал, что Римайер живет у вас?
     - Простите, не могу сказать. Но позавчера они обедали вместе. А вчера
долго беседовали в вестибюле. Рано утром, когда еще никто не спал.
     В номере Римайера  было  непривычно  чисто  и  прибрано.  Я  походил,
осматривая комнаты. В стенном шкафу стояли чемоданы. Постель  была  смята,
но никаких следов борьбы я не нашел.  В  ванной  тоже  все  было  чисто  и
прибрано. На туалетной полочке лежали коробки "Девона".
     - Как вы полагаете, я должен вызвать полицию? - спросил портье.
     - Не знаю, - ответил я. - Посоветуйтесь с администрацией.
     - Вы понимаете, я опять начал сомневаться... Правда, он не попрощался
со мной... Но все это выглядело совершенно невинно. Ведь он же мог  подать
знак, я бы понял его, мы давно знаем друг  друга...  А  он  только  просил
мистера Пеблбриджа: "Приемник, приемник не забудьте..."
     Приемник лежал под зеркалом, скрытый небрежно брошенным полотенцем.
     - Да? - сказал я. - И что же отвечал мистер Пеблбридж?
     -   Мистер   Пеблбридж   успокаивал   его,   говорил:   "Обязательно,
обязательно, не беспокойтесь..."
     Я взял приемник и, выйдя из ванной, уселся за письменный стол. Портье
смотрел то на меня, то на приемник. Так, подумал я, теперь он знает, зачем
я сюда пришел. Я включил приемник. В нем захрипело и завыло. Все они знают
о слеге. Не нужно Эля, не нужно  Римайера,  можно  брать  любого,  первого
встречного. Вот этого портье, например. Хоть сейчас. Я выключил приемник и
сказал:
     - Будьте добры, включите комбайн.
     Портье  мелкими  шажками   побежал   к   радиокомбайну,   включил   и
вопросительно оглянулся на меня.
     -  Оставьте  на  этой  станции,  -  сказал  я.  -  Немножко   потише,
пожалуйста. Благодарю вас.
     - Так вы мне не советуете вызывать полицию? - спросил портье.
     - Как вам угодно.
     - Мне показалось, что вы имели в  виду  что-то  вполне  определенное,
когда расспрашивали меня.
     - Это  вам  только  показалось,  -  холодно  сказал  я.  -  Просто  я
недолюбливаю мистера Пеблбриджа. Но это вас не касается.
     Портье поклонился.
     -  Я  пока  останусь  здесь,  Вайл,  -  сказал  я.  -  У  меня   есть
предположение, что мистер  Пеблбридж  вернется  и  зайдет  сюда.  Не  надо
предупреждать его, что я здесь, а вы пока свободны.
     - Слушаюсь, - сказал портье.
     Когда  он  вышел,  я  позвонил  в  бюро  обслуживания  и  продиктовал
телеграмму Марии: "Нашел  смысл  жизни  но  одинок  брат  неожиданно  убыл
приезжай немедленно Иван". Потом я снова  включил  приемник,  и  он  снова
захрипел и завыл. Тогда я снял крышку и  вытянул  гетеродин.  Это  был  не
гетеродин. Это был слег. Красивая  аккуратная  деталька,  явно  заводского
производства, и чем больше я смотрел на нее, тем больше мне казалось,  что
где-то когда-то - задолго до приезда сюда, и не один раз  -  я  уже  видел
такие детали в каком-то очень знакомом приборе. Я попытался вспомнить, где
же я их видел, но вместо этого вспомнил портье,  его  лицо,  его  ухмылку,
понимающе-сочувственные глаза. Все они заражены.  Нет,  они  не  пробовали
слега, упаси бог! Они даже никогда не видели его. Это же  так  неприлично!
Это же всем дряням дрянь... Тише, дорогая, как можно  при  мальчике?..  Но
мне рассказывали, это нечто необыкновенное... Я? Ну что ты,  дружище!  Ты,
однако, обо мне невысокого мнения... Не знаю, говорят, что в  "Оазисе",  у
Бубы, а сам я не знаю... А почему бы и  нет?  Я  человек  умеренный,  если
почувствую  неладное  -  остановлюсь...  Дайте  пять  пачек  "Девона",  мы
собрались (хи, хи!) на рыбную  ловлю...  Пятьдесят  тысяч  человек.  И  их
знакомые в других городах. И сто тысяч туристов ежегодно. И дело ведь не в
банде. Бог с ней, с бандой, что нам стоит ее разогнать! Дело  в  том,  что
все они готовы, все они жаждут, и нет ни малейшего намека  на  возможность
доказать им, что это страшно, что это гибель, что это позор...
     Я стиснул слег  в  кулаке,  подпер  кулаком  голову  и  уставился  на
парадный, с колодкой орденских ленточек пиджак Римайера, висящий на спинке
стула. Вот так же, как я сейчас, он  сидел,  должно  быть,  в  этом  самом
кресле несколько месяцев назад, и тоже второй раз держал в  руках  слег  и
приемник, и тот же теплый световой зайчик бродил по дну его сознания: ни о
чем не надо беспокоиться, ведь теперь есть свет в любой тьме,  сладость  в
любой горечи, радость в любой муке...
     Вот-вот, сказал Римайер. Теперь ты понял. Надо  быть  просто  честным
перед собой. Это немножко стыдно сначала, а потом начинаешь понимать,  как
много времени ты потратил зря...
     ...Римайер, сказал я. Я  тратил  время  не  для  себя.  Этого  нельзя
делать, просто нельзя, это гибель для всех, нельзя заменять жизнь снами...
     ...Жилин, сказал Римайер. Когда человек что-нибудь делает, он  всегда
делает это для  себя.  Может  быть,  и  существуют  на  свете  совершенные
эгоисты, но уж совершенных альтруистов не бывает. Если ты  имеешь  в  виду
смерть в ванной, то, во-первых, в реальном мире мы все  равно  смертны,  а
во-вторых, раз наука дала нам слег, она позаботилась и о том,  чтобы  слег
был безвреден. А пока нужна просто умеренность. И не говори мне  о  замене
яви сном. Ты же не новичок, ты прекрасно знаешь, что эти сны тоже явь. Это
целый мир. Почему же обретение этого мира ты называешь гибелью?..
     ...Римайер, сказал я. Потому что этот мир все-таки иллюзорен, он весь
в тебе, а не вне тебя, и все, что ты в нем делаешь, остается  в  тебе.  Он
противоположен  реальному  миру,  он  враждебен  ему.  Люди,   ушедшие   в
иллюзорный мир, погибают для мира реального.  Они  все  равно  умирают.  И
когда в иллюзорные миры уйдут все - а ты знаешь, этим может  кончиться,  -
история человечества прекратится...
     ...Жилин, сказал Римайер. История - это история людей. Каждый человек
хочет прожить жизнь недаром, и слег дает тебе такую жизнь... Да, знаю,  ты
считаешь, что и без слега живешь недаром, но сознайся, ты никогда так ярко
и горячо не жил, как сегодня в ванне. Тебе немного стыдно  вспоминать,  ты
не рискнул бы рассказать об этой жизни другим?  И  не  надо.  У  них  свои
жизни, у тебя своя...
     ...Римайер, сказал я. Все  это  верно.  Но  прошлое!  Космос,  школы,
борьба с фашистами, с гангстерами - что же,  все  это  зря?  Сорок  лет  я
прожил зря? А другие? Тоже зря?..
     ...Жилин, сказал Римайер.  В  истории  ничего  не  бывает  зря.  Одни
боролись и не дожили до слега. А ты боролся и дожил...
     ...Римайер, сказал я. Я боюсь за  человечество.  Это  же  конец.  Это
конец  взаимодействию  человека  с  природой,  это  конец   взаимодействию
личности с  обществом,  это  конец  связям  между  личностями,  это  конец
прогресса, Римайер. Все миллиарды людей в ваннах,  погруженные  в  горячую
воду и в себя. Только в себя...
     ...Жилин, сказал Римайер. Это страшно, потому что непривычно.  А  что
касается конца, то он настанет только для реального общества,  только  для
реального прогресса. А каждый отдельный человек  не  потеряет  ничего,  он
только приобретет, ибо его  мир  станет  несравненно  ярче,  его  связи  с
природой  -  иллюзорной,  конечно,  -  станут  многообразнее,  а  связи  с
обществом - тоже иллюзорным, но ведь он об этом не будет знать, - станут и
мощнее и плодотворнее. И не надо горевать о конце прогресса. Ты же знаешь,
все имеет конец. Вот кончается и прогресс реального  мира.  Раньше  мы  не
знали,  как  он  кончится.  Теперь  знаем.  Мы  не  успели  познать   всей
потенциальной яркости реального бытия, может быть, мы и достигли бы  этого
познания через сотни лет, а теперь оно в  наших  руках.  Слег  дарит  тебе
восприятие отдаленнейших  потомков  и  отдаленнейших  предков,  какого  ты
никогда не достигнешь в реальной жизни. Ты просто в плену  одного  старого
идеала, но будь же логичен, идеал, который тебе предлагает слег, столь  же
прекрасен... Ведь ты же всегда мечтал о человеке с фантазией и  гигантским
воображением...
     ...Римайер, сказал я. Если бы ты  знал,  как  я  устал.  Мне  надоело
спорить. Всю жизнь я спорю и с самим собой и с другими  людьми.  Я  всегда
любил спорить, потому что иначе жизнь - это не жизнь. Но  я  устал  именно
сейчас, и именно о слеге я не хочу спорить...
     ...Тогда иди, Иван, сказал Римайер.
     Я вставил слег в приемник. Как и он  тогда.  Я  поднялся.  Как  и  он
тогда. Я уже ни о чем не думал, я уже не принадлежал этому миру, но я  еще
услышал, как он сказал: не забудь только плотно запереть дверь, чтобы тебе
не мешали. И тогда я сел.
     ...Ах вот как, Римайер! - сказал я. Вот как это было! Ты  сдался.  Ты
плотно запер дверь. А потом ты писал  лживые  отчеты  своим  друзьям,  что
никакого слега нет. А еще потом ты,  поколебавшись  всего  минуту,  послал
меня на смерть, чтобы я тебе не мешал. Твой идеал - дерьмо, Римайер.  Если
во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу  -
дерьмо. Именно так, Римайер. Так. Так... Я мог бы сказать тебе еще  много,
слегач. Я мог бы еще долго говорить о том, что не так  просто  вырвать  из
крови природное стремление каждого человека бороться с остановкой, с любой
остановкой, со смертью, с покоем, с регрессом. Твой слег - та  же  ядерная
бомба,  только  замедленного  действия  и  для  сытых.  Но   я   не   буду
распространяться об этом. Я скажу тебе только одно:  если  во  имя  идеала
человеку приходиться делать подлости, то цена этому идеалу - дерьмо...
     Я взглянул на часы и сунул  приемник  в  карман.  Мне  надоело  ждать
Оскара. Я хотел есть. И еще у меня было чувство, будто я сделал,  наконец,
в этом городе что-то полезное. Я оставил портье свой телефон - на  случай,
если вернется Оскар или Римайер, - и вышел на  площадь.  Я  не  верю,  что
Римайер вернется и даже что я когда-нибудь, его увижу, но  Оскар  еще  мог
сдержать свое обещание, хотя скорее всего его придется все-таки искать.  И
искать его буду уже не я. И, вероятно, не здесь.



                                    12

     В кафе-автомате был только  один  посетитель:  за  столиком  в  углу,
обставившись закусками и бутылками, сидел смуглый,  прекрасно,  но  нелепо
одетый человек восточного типа. Я взял себе простоквашу  и  творожники  со
сметаной и принялся за еду, время от времени поглядывая на него. Он  ел  и
пил много и жадно, лицо его блестело от пота, ему было  жарко  в  дурацком
лоснящемся фраке. Он отдувался, откидываясь на спинку стула,  и  распускал
широкий ремень на брюках. При  этом  на  солнце  ярко  вспыхивала  длинная
желтая кобура, висящая фалдами. Я уже доедал последний творожник, когда он
окликнул меня.
     - Алло! - сказал он. - Вы местный?
     - Нет, - сказал я. - Турист.
     - А, значит, вы тоже ничего не понимаете...
     Я сходил к стойке, сбил себе коктейль из соков и подошел к нему.
     - Почему пусто? - продолжал он. У него было живое  худощавое  лицо  и
свирепый взгляд. - Где жители? Почему все закрыто?.. Все спят,  никого  не
добьешься...
     - Вы только что приехали?
     - Да.
     Он отодвинул пустую тарелку и придвинул полную.  Потом  он  отхлебнул
светлого пива.
     - Откуда вы? - спросил я. Он свирепо взглянул на меня, и  я  поспешно
добавил: - Если это не секрет, конечно...
     - Нет, - сказал он, - не секрет... - и принялся есть.
     Я допил сок и собрался было уходить, но он сказал:
     -  Здорово  живут,  собаки.  Такая  еда,  и  сколько  хочешь,  и  все
бесплатно.
     - Ну, все-таки не совсем бесплатно, - возразил я.
     - Девяносто долларов! Гроши! Я за три дня съем на девяносто долларов!
- глаза его вдруг  остановились.  -  С-собаки,  -  пробормотал  он,  снова
принимаясь за еду.
     Я знал таких людей. Они  приезжали  из  крошечных,  разграбленных  до
полной нищеты королевств и княжеств,  они  жадно  ели  и  пили,  вспоминая
прокаленные солнцем пыльные улицы своих городов,  где  в  жалких  полосках
тени неподвижно лежали  умирающие  голые  мужчины  и  женщины,  а  дети  с
раздутыми  животами  копались  в   помойках   на   задворках   иностранных
консульств. Они были переполнены ненавистью, и им нужны  были  только  две
вещи: хлеб и оружие. Хлеб для своей  шайки,  находящейся  в  оппозиции,  и
оружие против другой шайки, стоящей у власти. Они  были  самыми  яростными
патриотами, горячо и пространно говорили  о  любви  к  народу,  но  всякую
помощь извне решительно отвергали, потому  что  не  любили  ничего,  кроме
власти, и никого, кроме себя, и готовы были во славу  народа  и  торжества
высоких принципов уморить свой народ -  если  понадобится,  до  последнего
человека - голодом и пулеметами. Микрогитлеры.
     - Оружие? Хлеб? - спросил я.
     Он нас