нять свой
характер, скажите на милость?
     В  общем,  в  ответ на мои бескорыстные слова они рассмеялись,  но я не
обиделся. Раз смеются - значит, счастливы.
     Правда,  дяде Шуре и этого показалось мало. Он решил продолжить веселье
и приложил к моему лбу ладонь.
     - Я не болен, - сказал я.
     - Здесь совсем другое, - ответил дядя Шура. - Посмотри мне в глаза.
     Я посмотрел: нет, у него в глазах не было никаких лепестков.
     - Неизлечимое,  -  сказал дядя Шура.  -  Фантазер и мечтатель. В общем,
сочинитель сказок.
     - А я, а я? - потребовала Наташка.
     Дядя  Шура  опустил ладонь  на  Наташкин лоб,  заглянул ей  в  глаза  и
задумался.
     - Решительная особа,  -  сказал он наконец.  -  И  большая любительница
мороженого.
     - А она, а она? - Наташка показала на Надежду Васильевну.
     Дядя  Шура повернулся к  Надежде Васильевне и  вновь повторил все  свои
манипуляции.
     Тут следует заметить,  что смотрел он ей в глаза несколько дольше,  чем
нам с Наташкой. Конечно, от таких глаз нелегко оторваться.
     - Добрейшее существо,  -  сказал он, - но умеет ловко это скрывать... А
теперь начнем пир.
     - Начнем!  Начнем!  -  воинственно завопила Наташка  и  убежала,  чтобы
отнести наконец бутылку с молоком.
     Следом за нею улетел Малыш.
     - Спасибо, - неестественным голосом сказал я. - Мне уроки надо делать.
     Конечно,  мои слова были курам на смех: отказываться от свадебного пира
из-за уроков,  как будто я только и делаю,  что хожу по свадьбам,  - но было
неудобно навязывать себя.
     - Смотри,  какие у нас торты, салаты, бутерброды, - соблазнял меня дядя
Шура. - Ты что, хочешь нас обидеть?
     - Нет, - радостно ответил я и торопливо сел за стол.
     - Наташа, - приказал дядя Шура, - прибор Борису!
     Вбежала  Наташка,  у  которой в  ногах  путался обезумевший Малыш.  Она
принесла мне  тарелку,  вилку и  нож  и  поставила передо мной замечательный
хрустальный бокал.  Когда она ставила его на  стол,  то  он  зазвенел редким
звоном.
     Наступила торжественная тишина.
     Дядя Шура взял шампанское и открыл его. Оно стало пениться и вырываться
из бутылки.
     Надежда Васильевна отодвинулась,  чтобы спасти платье,  и  уронила свой
бокал. Замечательный хрустальный бокал с редким звоном!
     Вот тут-то и началась по-настоящему эта история,  вот тут-то и вспыхнул
небольшой костер,  который  потом  разгорелся в  неистовый пожар,  способный
уничтожить все, и который мне удалось погасить.
     Я  знаю,  я  уже говорил об этом.  Но,  чтобы у вас в голове хорошенько
отпечаталась эта история,  чтобы вы  потом не повторили моих глупостей и  не
принимали поспешных решений,  напоминаю вам об  этом.  И  себе,  разумеется,
тоже. Век живи, век учись.
     Тетя Оля любит говорить:  "Если ты хочешь,  чтобы тебя поняли,  повтори
главную свою мысль в начале рассказа, в середине и в конце". По-моему, очень
правильные слова.
     Значит,  хрустальный замечательный бокал стал падать,  описывая плавную
дугу.
     Дядя Шура сделал невероятно судорожное движение, чтобы спасти бокал, но
это ему,  конечно,  не удалось. Он ведь не фокусник и не волшебник, а только
хирург, к тому же в одной руке он по-прежнему держал шампанское.
     Бокал,  естественно,  достиг пола и  разбился,  а следом за ним на полу
оказался дядя Шура.
     Может быть,  он упал нарочно,  чтобы посмешить публику?  А  может быть,
просто не  удержался на стуле?  Во всяком случае,  он рассмеялся,  а  за ним
рассмеялся и  я.  В  конце концов,  бокал -  это только бокал,  даже если он
замечательный, хрустальный, с редким звоном.
     Мы смеялись,  надеясь развеселить и увлечь остальных, но увлекли только
Малыша. Он начал отчаянно лаять.
     - Жалко,  -  сказала  Надежда  Васильевна,  села  на  корточки и  стала
собирать осколки.
     - Это мамин бокал,  - вдруг тихо, но внятно произнесла Наташка. И сразу
оборвала наш смех.
     - Что ты выдумала, - неуверенно возразил дядя Шура.
     И всем стало понятно, что это на самом деле был бокал Наташкиной мамы.
     - Ты сам говорил, - повторила Наташка. - На нем была царапина.
     Надежда Васильевна, подобрав осколки, вышла.
     Дядя  Шура  ничего не  ответил Наташке,  достал новый бокал и  поставил
перед Надеждой Васильевной.
     Свадьба продолжалась, но это была уже чуть-чуть не та свадьба.
     Дядя Шура стал разливать шампанское.  При этом он изображал, что ничего
особенного  не   произошло,   но  по  движениям  его  рук,   по  суете,   но
неуверенно-торжественному голосу видно было, что история эта ему неприятна.
     Наконец шампанское было разлито, и вновь наступила тишина.
     И я услышал "легкий шелест их новой жизни",  предчувствие чего-то очень
хорошего. "А впереди у вас будет то-то и то-то, то-то и то-то", - сказала бы
тетя  Оля  и  наговорила бы  впрок  много хорошего и  заманчивого,  чтобы им
захотелось всего этого терпеливо ждать.  Именно это  она и  называла "легким
шелестом новой жизни".  Правда, тетя Оля никогда не предупреждала о том, что
в жизни человека может быть и плохое,  и трудное.  И это была ее ошибка,  но
такой она была человек.
     Дядя Шура молча посмотрел на Надежду Васильевну,  и,  кроме радости,  у
него в глазах была затаенная грусть.
     Тогда я  этого не понимал,  как может быть грустно,  когда радость.  Но
теперь-то  я  знаю,  что все в  жизни соединяется:  радость по  настоящему и
грусть по прошедшему. Получается какая-то горьковатая радость.
     И вдруг дядя Шура повернулся ко мне и спросил:
     - А что по этому случаю сказала бы наша знаменитая тетя Оля?
     - Это  Борина  тетя,  -  объяснила Наташка  Надежде Васильевне.  -  Она
все-все знает.
     - Она бы сказала...  - От страха перед этой красавицей у меня из головы
все вылетело. Я зачем-то встал и от смущения покраснел. - Она бы сказала...
     - ...что жизнь все-таки прекрасна, - вдруг сказала Надежда Васильевна.
     - Точно!  - закричал я и закончил словами тети Оли: - "...и несмотря ни
на что, надо идти вперед".
     - Ура-а-а тете Оле! - сказал дядя Шура, поднял бокал и "пошел вперед".
     И Надежда Васильевна "пошла вперед": она встала и подняла бокал.
     Я тоже поднял бокал.
     И Наташка, забыв об обиде, сделала первый шаг навстречу неизвестному.
     Неизвестному мне,  неизвестному ей,  но уже тогда известному, как потом
оказалось, необыкновенно умной Надежде Васильевне.
     Наташка влезла на стул, чтобы быть вровень со всеми, и мы чокнулись.
     - Наташа, - сказала Надежда Васильевна, - извини меня.
     Каждый раз, когда я вспоминаю эту свадьбу, у меня в ушах раздается звон
наших бокалов и слова Надежды Васильевны, обращенные после Наташки ко мне:
     - А ты мне веришь, друг мой?
     Вначале я даже не понял,  что она разговаривает со мной, а догадавшись,
ужасно обрадовался: быть другом такой красавицы всякому приятно.
     - Верю,  -  проникновенно и  тихо ответил я,  хотя мне хотелось вопить:
"Верю, верю, верю!"
     Было какое-то величие в ее словах "друг мой",  и мне захотелось сделать
для нее тут же что-нибудь сверхъестественное, и я сказал:
     - А я читал, на свадьбах всегда бьют бокалы. Это к счастью.
     - Вот  именно!  -  закричал дядя Шура,  совсем как мальчишка.  -  Это к
счастью! На свадьбах всегда бьют бокалы!
     И  дядя Шура выпил свое шампанское,  поднял бокал и  с  силой бросил на
пол.  И второй бокал разлетелся на куски.  Заметьте,  еще один замечательный
хрустальный бокал с редким звоном!
     Представляю,  как бы  удивились больные дядя Шуры,  если бы увидели его
сейчас.
     И мы,  конечно, удивились. У Наташки глаза полезли на лоб, и у меня они
тоже бы полезли,  но я умею владеть собой.  А Надежда Васильевна, я заметил,
осуждающе покачала головой.
     Тогда дядя Шура затих и виновато, немного грустно сказал:
     - На свадьбах всегда бьют бокалы.
     Он протянул руку Надежде Васильевне, и она в ответ протянула ему свою.
     Они смотрели друг на друга. У дяди Шуры лицо было строгим, хотя галстук
сбился на бок и  волосы растрепались.  А Надежда Васильевна улыбнулась.  Эта
улыбка сделала ее совсем молодой и еще более красивой.


     Еще  тогда,  на  свадьбе,  я  поймал себя на  том,  что все время слежу
глазами за Надеждой Васильевной и это доставляет мне радость.  И с этого дня
я искал малейшую возможность, чтобы лишний раз увидеться с нею.
     Как-то я заскочил к ним,  будто за Наташкой, чтобы вместе идти в школу.
А  Надежда Васильевна мне ответила,  что Наташка еще не готова и она сама ее
проводит.
     Она улыбнулась,  а я,  дурак, вместо того чтобы прямо сказать, что я их
подожду, нелепо поклонился и ушел.
     Она захлопнула дверь,  а  я  вернулся домой и  стал дежурить у дверного
глазка.
     Когда они вышли на  лестничную площадку,  сопровождаемые отчаянным лаем
Малыша, я тоже появился, изображая на лице наивысшее удивление:
     - Как, вы только выходите?
     - Меня сегодня провожает Надежда Васильевна, - предупредила Наташка.
     Не знаю почему,  но идти с нею было радостно.  Она всего-то лишь успела
сказать, что ей здорово повезло, потому что она теперь каждый день на работу
ездит на  метро,  а  это  интересно.  А  раньше она жила в  центре,  рядом с
работой, и ходила пешком.
     - А где вы жили? - спросил я.
     - На Арбате.
     - И я раньше жил на Арбате! - воскликнул я.
     - И я жила на Арбате, - сказала Наташка.
     - Как жаль, что мы не знали друг друга, - сказала Надежда Васильевна. -
Мы бы давно могли стать друзьями.
     И мне действительно стало обидно, что я ее не знал.
     Я нес ее виолончель.  Она была тяжелая и, когда ударялась о мое колено,
издавала тонкий гул, и это мне нравилось.
     А Надежда Васильевна шла рядом, держа за руку счастливую Наташку.
     - Когда я выхожу из метро,  -  сказала Надежда Васильевна,  - то еще на
эскалаторе думаю,  что  сейчас увижу  небо,  деревья,  землю.  Каждый раз  я
открываю для себя что-нибудь новое и неожиданное.
     И все,  и больше она ничего в этот раз не говорила,  но мне понравились
ее слова о метро.
     На  следующий день я  снова засел за  своей дверью и,  когда они вышли,
выскочил на площадку.
     - А-а-а,  любитель случайных встреч!  - сказала Надежда Васильевна. - С
завтрашнего дня мы будем заходить за тобой сами.
     - Хорошо, - согласился я, не притворяясь, что встретил их случайно.
     Она умела все делать естественно и  серьезно,  и поэтому не было стыдно
своих признаний, которые с другими людьми мне ни за что не удавались.
     И  открывалась она  свободно  и  легко.  Рассказала  нам  про  то,  как
изобретала для себя игры, когда была маленькой.
     То  она  придумала,  что у  нее под кроватью живет рыжая лиса,  которая
выполняет все ее поручения. То, что на подоконнике в ее комнате разместились
две деревни.  В одной жили крестьяне в красных шапочках с колокольчиками,  а
во второй - в зеленых шапочках. И эти крестьяне вечно между собой ссорились:
"красные шапочки" были недовольны "зелеными шапочками",  потому что  те  без
всякой цели рвали полевые цветы,  а "зеленые" - "красными", потому что у них
слишком громко звенели колокольчики.  Сама Надежда Васильевна была верховным
судьей, который по справедливости разрешал их споры.
     Все-таки  она  была  странная,   вроде  дяди  Шуры.   И  вещи  говорила
неожиданные:  то  про  метро,  то  про  свои  детские игры,  то  без  всякой
подготовки однажды спросила:
     - Борис, а какие у тебя родители?
     - Обыкновенные, - ответил я.
     - Ну,  они добрые,  любят тебя,  ты их любишь.  Это так естественно.  А
какие они?  (Я заметил,  что краем глаза она неотступно следит за Наташкой.)
Душа нараспашку или скрытные?  Например,  знаешь ли  ты,  о  чем думает твой
отец, когда молчит?
     Я ей не ответил,  потому что действительно не знал,  о чем думает отец,
когда молчит,  и чем живет мать.  Я видел их каждый день. Они вставали. Пока
мама готовила завтрак,  отец делал что-то вроде зарядки:  три подскока,  два
приседания.  Завтракали.  Мама подавала на стол,  отец мыл посуду.  Уходили.
Приходили.  Они были то веселые,  то чем-то озабоченные, то печальные. А вот
отчего, я не знал.
     - Выходит,  весь твой мир крутится вокруг тебя...  А жаль!  Когда лучше
узнаешь своих близких,  их недостатки и достоинства,  то глубже любишь.  Мой
отец имел привычку часто что-то обещать, а потом не выполнял... И все друзья
за  это  его  осуждали,  хотя,  может быть,  он  делал во  много раз  больше
хорошего,  чем они.  Помню,  когда я  поняла,  что он  не выполняет обещаний
потому,  что просто ему не все удается, то была счастлива, и он мне стал еще
дороже.
     У нее, у Надежды Васильевны, получалось все красиво и ловко.
     Как-то я сидел у Наташки,  когда она вернулась с работы.  В руках у нее
были цветы.
     - Отгадайте,   почему  я  купила  розовые  астры?  -  спросила  Надежда
Васильевна. - Сейчас увидите!
     Она любила колдовать.  Делала все молча и таинственно,  а мы следили за
ней.
     Сначала Надежда Васильевна постелила на  стол  розовую скатерть,  потом
поставила на нее кувшин с цветами.
     - Розовое на розовом, - сказала она.
     А  я  раньше вообще не замечал цветов.  Есть они или нет,  мне было все
равно.
     И тут она произнесла слова, как будто прочитала мои мысли:
     - Как можно не любить цветов! Это все равно, что не любить землю.
     Я  вздрогнула от  этих  ее  слов:  жил  в  асфальтовом городском мире и
никогда не думал о земле, о цветах, о деревьях, которые на ней росли.
     Мне стало от  этого не по себе,  я  испугался,  что необыкновенно умная
Надежда Васильевна обо всем догадалась. На всякий случай в ответ на ее слова
я промямлил:
     - Да, да...
     Но с  тех пор каждый раз,  выходя из метро,  я  останавливался у базара
цветов. Постепенно это стало моей привычкой.
     Однажды там  продавали цветы под  названием "перья страуса".  Они  были
белые, а лепестки их скручивались и были похожи на фантастические перья.
     "Перья страуса" мне очень понравились и я даже собирался их купить,  но
потом почему-то  не  купил и  ушел.  Всю  дорогу до  дома я  чувствовал себя
обиженным и все думал: зря не купил эти необыкновенные цветы. "Если у тебя в
течение дня,  -  говорит тетя Оля,  -  была счастливая минута, вызванная чем
угодно, значит, тебе выпал хороший день. Пускай это будет улыбка незнакомого
человека,  минутная нежность к  матери или отцу,  письмо от  друга,  строчка
стихов,  которая тебя обрадовала.  Только смотри не  оброни этой минуты,  не
потеряй ее".  И, вспомнив эти слова, я остро почувствовал, что цветок "перья
страуса" мне необходим, что я должен взять его в руки, полюбоваться, а потом
поставить в стакан на своем столе, чтобы его видели все.
     Я побежал обратно, но опоздал. Цветы расхватали. Вот теперь попробуй не
согласись с тетей Олей: "Только смотри не оброни этой минуты..."
     А  какой у Надежды Васильевны был вкусный чай,  представить невозможно!
Мне нравилось,  что это у  них не наспех.  Теперь многие пьют чай и  обедают
наспех,  где-нибудь на кухне,  а они всегда устраивались в комнате. И как-то
она умела усадить меня сразу,  я  даже не успевал смутиться,  а уже сидел за
столом,  передо мной был стакан чая,  вкусные бутерброды, пирожное, варенье.
Но главное было не в  еде,  а в разговорах.  Это был настоящий вечерний чай.
Даже дядя Шура, всем известный молчальник, крепкий орешек, и тот открывался.
Однажды он рассказал,  что разработал такую операцию сердца,  которая длится
не четыре или пять часов, как раньше, а всего три с половиной - для этого он
сконструировал новые инструменты. И дядя Шура начертил нам эти инструменты.
     В школу мы теперь ходили каждый день втроем, и я всегда нес виолончель.
Мы подходили к школе,  я передавал ей виолончель, она вскидывала ее на плечо
и уходила.
     Весь  наш  класс просто вываливался из  окон.  Мальчишки пробовали меня
дразнить,  называли "оруженосцем",  но меня это не смущало.  Теперь я  жил в
другом мире,  я  узнавал то,  что они не знали,  я открыл в себе чувства,  о
которых не подозревал, так что мне их придирки казались наивными и смешными.
     Я даже забыл, что совсем недавно мне часто бывало скучно и я мог целыми
днями тупо смотреть в потолок, ничего не делая.
     Так бы и жить всегда в этом празднике, но он неожиданно пришел к концу.


     Утром меня разбудил звонок в  дверь.  Я открыл:  передо мной стоял дядя
Шура.
     Он был одет по-походному.  Я знал этот костюм: полувоенный плащ, крепко
перехваченный поясом, за плечом - рюкзак.
     В  этом  костюме он  был  каким-то  другим,  более  ловким,  подвижным,
решительным. И невероятно строгим.
     Я сразу догадался: он летел на срочную операцию.
     - Поручаю тебе своих женщин, - сказал дядя Шура.
     Повернулся,  хотел вызвать лифт,  но, увидев, что кабина занята, махнул
рукой и побежал вниз, прыгая через ступени.
     В это время на лестничную площадку выбежала Надежда Васильевна.  В руке
у нее был сверток.
     - Шура, - крикнула она, - возьми с собой!
     Но дядя Шура не остановился и,  может быть,  не расслышал ее голоса. Он
уже не  видел нас,  не  слышал наших голосов,  он был далеко,  там,  где его
ждали.
     Недаром он говорил про себя:  "Моя жизнь принадлежит людям.  И  мне это
нравится".
     - Даже не позавтракал, - сказала Надежда Васильевна. - На юге, где-то в
горах, случился обвал. Вот он и полетел.
     Она волновалась за дядю Шуру, и я, чтобы успокоить ее, сказал:
     - Куда он только не летал.  И на Камчатку, и в Мурманск, и в Ташкент...
А  однажды его сбросили на  парашюте в  Тихом океане,  прямо на  пароход.  И
ничего...  А в Африке он заблудился в джунглях и выбирался из них два дня. И
ничего...
     Разговаривая,  мы вошли в их квартиру.  И от наших громких голосов,  от
лая Малыша проснулась Наташка.  Она выбежала к нам в пижаме,  еще заспанная,
лохматая.
     - А где папа? - спросила она.
     - Он уехал, - ответила Надежда Васильевна.
     - Куда? - настойчиво спросила Наташка.
     - Иди умойся, - ответила Надежда Васильевна.
     Она  все  еще  была возбуждена и  не  заметила,  что  Наташка настроена
воинственно.
     - Нет, сейчас, - требовательно сказала Наташка. - Куда он уехал?
     Надежда  Васильевна  посмотрела  на  Наташку,  чуть  помедлила,  словно
раздумывала, как поступить, и сказала:
     - В горы. Там обвал.
     - А где эти горы? - не отставала Наташка.
     - Иди лучше умойся,  друг мой, - ответила Надежда Васильевна. - И тогда
я тебе все расскажу.
     - А почему вы меня не разбудили? - спросила Наташка. - Раньше папа меня
всегда будил,  даже если уезжал ночью.  -  И,  не  дождавшись ответных слов,
выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
     Надежда Васильевна сделал вид, что ничего особенного не произошло, но я
заметил, как предательски вспыхнули ее глаза.
     А у меня тоже испортилось настроение. Это ведь была не первая Наташкина
обида на Надежду Васильевну.
     Я  помню два  вечера подряд,  когда дядя Шура и  Надежда Васильевна так
поздно возвратились домой,  что мы их не дождались.  В первый вечер еще было
ничего,  мы были вдвоем,  а во второй Наташка была одна, и, когда я открывал
свою дверь, она, услышав шум лифта, выскочила на лестничную площадку, думая,
что вернулись ее родители,  а  увидела только меня.  Она гордая,  в  этом не
созналась, но я сразу догадался.
     Мы вошли к ним.  В комнате на столе стояли три чашки:  Наташка ждала их
пить чай.
     Чтобы ее развеселить,  я  стал вспоминать пашу старую жизнь.  Мы всегда
вспоминали старую жизнь,  когда у меня или у нее бывало плохое настроение. А
тут я нарочно вспомнил, как она пришла за меня хлопотать к директору школы и
какой она большой герой.
     И   в  этот  момент  в  форточку  влетел  голос  Надежды  Васильевны...
Представьте себе, она пела!..
     Мы с  Наташкой подбежали к окну и увидели довольно любопытную картинку:
дядя  Шура  держал Над