потрясти. В воздухе все еще висели ее слова "друг мой", холодные,
как ледяной ветер.
     Но  Надежда Васильевна не  сдалась.  Отчаянный человек,  она присела на
корточки,  опустила свое ценное приобретение на пол, и крокодил начал лениво
и смешно открывать и закрывать крокодилову пасть.
     Смех Надежды Васильевны одиноко и коротко прозвучал в комнате.
     - Это самый веселый в мире крокодил, - сказала Надежда Васильевна. - Он
умеет лечить ветрянку.
     - Ничего крокодил, - уныло сказал я.
     Наступила  неловкая  пауза,  которая  затягивалась  и  затягивалась,  и
молчание уже было бесконечным.  Я сидел скорчившись на стуле, Наташка лежала
лицом к  стене,  показывая нам спину,  а  Надежда Васильевна так и  осталась
стоять на корточках около крокодила.
     А  крокодил по-прежнему нелепо и  ненужно открывал и закрывал пасть:  у
крокодила были зеленые глаза, красный язык и много-много белых пластмассовых
зубов.
     Наконец Надежда Васильевна встала и безразличным голосом объявила:
     - Раз тебе не нравится крокодил,  то будем пить чай.  Я принесла свежие
булочки.
     - Не хочу чаю,  -  капризничала Наташка. - Хочу, чтобы Боря дочитал про
Золушку.
     - Хорошо,  друг мой, - согласилась Надежда Васильевна. - Пока Боря тебе
дочитает, вскипит чайник и ты как раз захочешь чаю.
     Она  вышла из  комнаты,  а  Наташка показала ей  в  спину язык,  потом,
передразнивая, сказала:
     - "Друг мой..."
     - "Жил-был один человек..." - начал я читать.
     - Читай погромче, - потребовала Наташка.
     - "Умерла у него жена, и остался он вдвоем с дочерью. Вскоре он женился
во второй раз,  на самой гордой и  сердитой женщине на свете...  С первых же
дней мачеха стала обижать девушку.  Она плохо кормила ее и заставляла делать
самую тяжелую работу..."
     В  это  время  в  комнату  с  самым  решительным  видом  вошла  Надежда
Васильевна.
     - Боря,  -  перебила она меня,  -  ты читаешь без выражения. Дай-ка мне
книгу.  - Она забрала книгу, но, вместо того чтобы дочитать "Золушку", стала
листать страницы:  -  Лучше я  тебе почитаю новую сказку.  "Золушку" ты  уже
знаешь на память...  Вот.  Хорошая сказка.  - И начала читать: - "Жил да был
солдат, было у него трое детей, а жены не было. Но солдат не тужил с детьми,
он был настоящий солдат:  умел стирать и штопать белье,  топить печь, рубить
дрова,  варить щи и  кашу.  Но тут началась война и солдат собрался в поход.
Перед этим он  женился на  молодой женщине,  чтобы не оставлять детей одних.
Женщина оказалась на  редкость доброй  и  внимательной к  детям.  Но  только
солдат ушел из дому,  как она тут же переменилась..." - Вдруг она прекратила
чтение,  но я,  сидя с нею рядом,  успел заглянуть в книгу и дочитал строку,
которую она не прочла: "...и стала настоящей злой мачехой".
     - Вот так надо читать,  -  сказала она,  -  четко и выразительно.  -  И
захлопнула книгу.  - А сейчас я принесу вам все-таки чай. - Она стремительно
вышла из комнаты, ее уход был похож на бегство.
     При этом она задела ногой крокодила, и он снова стал "работать" пастью.
Я  рассмеялся:  ну и автомат!  Потом посмотрел на Наташку и увидел,  что она
тихо плачет и по щекам у нее текут зеленые слезы.
     - Ты чего? - возмутился я.
     - А я знаю эту сказку, - сказала Наташка. - Она тоже про злую мачеху.
     И ей стало совсем себя жалко, и слезы у нее полились еще сильнее.
     - А ну перестань!  - сказал я. - Если в цирке узнают, что ты плачешь от
каждой сказки, хорошо ли это будет, "друг мой"?


     Через  несколько дней  после  этого  Надежда Васильевна собрала вещи  и
уехала. Представляете, уехала! Совсем, навсегда, подхватив свою виолончель и
чемодан.
     Головы наших кумушек торчали в  окнах,  их  взгляды сопровождали ее  от
дверей подъезда до такси. И откуда они пронюхали все в одну секунду?
     Но расскажу по порядку.
     Незадолго до ее отъезда у  нас произошел тяжелый разговор.  Может быть,
если бы не было этого разговора, все сложилось бы по-другому.
     Мы шли вместе:  я -  в школу,  она -  на репетицию. Я знал, что Надежда
Васильевна опаздывает,  но  она  не  обращала на  это  внимания.  Видно,  ей
нестерпимо нужно было поговорить со мной. Я, чтобы ускорить дело, сообщил ей
сногсшибательную новость о том, что Наташка собирается уйти в цирк.
     Она  сначала  смутилась и  стала  судорожно перекладывать виолончель из
одной руки в  другую,  будто виолончель потяжелела и нести ее стало неловко.
Этим  она  занималась несколько минут,  потом  рассмеялась,  кстати довольно
неуверенно, и сказала:
     - Ну,  это детские забавы.  Кто из  нас в  трудную минуту не  собирался
куда-нибудь бежать.
     - Может быть, она никуда и не убежит, но она собирается, - произнес я с
расстановкой, подчеркивая слово "собирается".
     Я  не  рассчитывал на  то,  что  Надежда Васильевна после  этого уедет,
просто хотел,  чтобы она была внимательнее с  Наташкой и  хотя бы  перестала
называть ее "друг мой", раз Наташке это не нравится.
     А она уехала.
     Правда,  впоследствии выяснилось,  что она это сделала совсем не  из-за
моих  слов.  Здесь было  дело посерьезнее.  Надежда Васильевна считала,  что
уступками любовь не завоюешь.  Она была человеком сильных страстей.  Ей надо
было все или ничего.
     Но  это  я  уже  потом понял,  а  пока  плыл в  бурном потоке событий и
радовался тому, что к Наташке пришло избавление, раз Надежда Васильевна ушла
от них. Наивный человек! Как я мог ничего не понять, как мог решить, что все
кончилось благополучно и теперь вновь наступит райская жизнь?
     Разве я  подумал при этом о дяде Шуре?  О Надежде Васильевне?  И о том,
что,  может  быть,  именно Наташка самый  неправый человек в  этой  истории?
Потом, когда я пересказал все это тете Оле, она мне сказала: "Ты действовал,
прости  меня,   глупо...  Тебе  надо  было  достучаться  до  сердца  Надежды
Васильевны, и она бы тебе открылась".
     Да, так вот как это было.
     Когда я возвращался из школы, то увидел возле нашего подъезда такси.
     - Эй,  парень,  двадцать седьмая квартира на каком этаже? - крикнул мне
шофер.
     - На седьмом, - ответил я. - Это мои соседи.
     - Передай, что прибыл, - попросил шофер.
     Я вбежал в подъезд,  вскочил в лифт, размышляя, кому понадобилось такси
в такое время, когда Надежда Васильевна и дядя Шура на работе.
     Дверь открыла Наташка.  Она была чем-то  сильно взволнована,  это сразу
было заметно, потому что тут же выпалила:
     - Надежда Васильевна уезжает. Совсем.
     Вот тут я ахнул. Все-таки этого я не ожидал.
     А в комнате был настоящий кавардак: дверцы шкафа распахнуты настежь, на
полу валялись стопки нот и несколько пар женских туфель.
     На  стуле стоял открытый чемодан,  и  Надежда Васильевна,  не разбирая,
торопливо бросала туда свои вещи.
     Мы поздоровались, и я сказал ей про такси.
     - Уже?  -  переспросила она  и  добавила спокойным,  ровным голосом:  -
Хорошо, спасибо.
     А  я  боялся встречи с нею,  думал:  начнет что-нибудь говорить о своем
отъезде,  о том,  какая она несчастная, и еще, чего доброго, расплачется. Но
ничего этого не произошло.
     Я увидел в комнате почти незнакомую женщину:  лицо непривычно худое,  с
чуть выступающими скулами и  полузакрытые глаза,  точно ей было лень открыть
их совсем,  точно это была для нее непосильная и ненужная работа.  К тому же
она  была  в  новом  костюме.  Когда я  встречаю хорошо знакомого человека в
новой, непривычной для меня одежде, я всегда чувствую перед ним робость, как
перед незнакомым.  Поэтому она мне и  показалась совсем чужой,  и я перестал
волноваться  и   смотрел  на  ее  поспешные  сборы,   напоминающие  бегство,
равнодушным взглядом.  Сам же думал в  это время,  как дядя Шура с  Наташкой
заживут старой, привычной жизнью.
     Надежда  Васильевна закрыла  и  подняла чемодан.  Он  оказался для  нее
тяжелым, и она уронила его на пол.
     Чемодан глухо  стукнулся об  пол  и  раскрылся.  Оттуда стали  выпадать
какие-то платья,  кофты,  ноты,  а  Надежда Васильевна в ужасе опустилась на
колени, собрала оброненные вещи, затем быстро запихнула их обратно и закрыла
чемодан.
     - А где же дядя Шура? - спросил я.
     - На работе, - ответила она.
     Значит,  я  не  ошибся,  это  действительно было  настоящее  бегство  с
желанием скрыться до  возвращения главного обвинителя.  Значит,  она  все же
чувствует  себя  виноватой  во  всей  этой  истории  с   Малышом,   раз  так
стремительно заметает следы.
     Надежда Васильевна выпрямилась,  взяла виолончель, повесила через плечо
и посмотрела на Наташку,  потом на меня. Провела взглядом по стенам комнаты,
словно прощаясь...  Ее  взгляд остановился на открытом шкафе,  она подошла и
плотно прикрыла его.  Потом на букете цветов...  Она сняла виолончель, взяла
цветы и  пошла на  кухню.  Пока  она  меняла воду для  цветов,  Наташка тоже
выскочила из комнаты, и они, возвращаясь, столкнулись на пороге.
     Наташка несла под мышкой крокодила!
     - Вы забыли, - сказала она, протягивая крокодила.
     - Это твой,  - ответила Надежда Васильевна. - Я же тебе его подарила. -
И впервые добавила слова, не имеющие прямого отношения к отъезду: - Ведь это
самый веселый крокодил в  мире,  пусть он живет с  тобой.  -  Вновь вскинула
виолончель на плечо и подняла чемодан. - Ну, не поминайте лихом... - И снова
замолчала, она явно ждала от нас каких-то слов.
     - Давайте я  вам  помогу,  -  сказал я  и,  не  дожидаясь ее  согласия,
подхватил чемодан и выволок на лестничную площадку.
     Я  решил  их  оставить вдвоем,  -  может быть,  им  надо  о  чем-нибудь
поговорить в последний раз. Вызвал лифт. Стою, жду.
     Наконец она вышла.
     Ничего у  них,  видно,  не  получилось:  лицо  у  нее  было по-прежнему
строгое,  губы крепко сжаты,  а глаза совсем почти закрыты, словно ей не мил
был белый свет.
     - Дальше не провожай,  -  сказала Надежда Васильевна,  -  я сама,  -  и
захлопнула дверь лифта.
     Я  ворвался обратно в  пустую  комнату и  сделал вид,  что  мне  ужасно
нравится все то,  что сейчас произошло,  что случилось нечто веселое. Я стал
прыгать, дурачиться, схватил Наташку за руки, кружил ее и кричал.
     Потом мы оба с хохотом упали на пол.
     - А Малыша все равно не будет, - вдруг сказала Наташка.
     - Будет, - уверенно ответил я и таинственно добавил: - Я его найду.
     - А как?
     - Это секрет.
     - Смотри, - сказала Наташка, - я буду ждать.
     Она встала,  подошла к  крокодилу,  наступила на него ногой и выпустила
воздух.  И  прекрасный,  веселый крокодил превратился просто в кусок резины.
После этого его жалкие останки она запихнула под шкаф.
     Теперь от Надежды Васильевны в комнате ничего не осталось.
     Нет,  остались еще цветы.  Свежие, вымытые, вновь ожившие, они стояли в
большом стеклянном кувшине.
     "Как можно не  любить цветы!  Это все равно,  что не  любить землю",  -
услышал я глубокий и ровный голос Надежды Васильевны. И готов был оглянуться
- мне почудилось,  что она стоит в дверях.  Но я знал,  конечно,  что ее там
нет.  И  мне стало горько от того,  что я  должен был разочароваться в  ней.
Лучше бы я ее не знал...
     И тут вбежал дядя Шура!  Он,  видимо,  невероятно торопился, потому что
вошел  в  комнату в  необычном виде:  пальто  нараспашку и  шарф  торчит  из
кармана... Но, как видите, не успел.
     Дядя Шура быстро обошел все комнаты,  не снимая пальто, словно надеялся
еще настигнуть Надежду Васильевну.  Даже заглянул в  непривычно пустой шкаф.
Постоял, помолчал. И пошел к выходу, к двери, на улицу, не взглянув на нас.
     Я  еще ни разу не видел у него таких испуганных глаз и такого выражения
лица.
     - А ты не будешь обедать?  -  успела крикнуть вдогонку Наташка. - У нас
есть суп и котлеты.
     - Спасибо,  -  ответил дядя Шура.  - Мне не хочется. - И, заглушая свои
слова, хлопнул дверью.
     Хлопнула дверь лифта.
     Фигура дяди Шуры пересекла двор и скрылась.
     Наташка вопросительно уставилась на меня.
     - Ничего, - успокоил я ее, - у нас, у взрослых, так бывает.


     Именно в тот день, когда я рассказал Кольке-графологу историю дяди Шуры
и Надежды Васильевны, мы их встретили около метро.
     Мы возвращались после неудачных поисков Малыша.  Обошли, можно сказать,
всех  собаководов дома,  в  котором должен был  жить  Малыш  со  своим новым
хозяином, но успеха не добились.
     Сначала мы попали в квартиру,  которая была не заперта, и легкомысленно
вошли в нее,  а вышли...  только через час. Потому что, когда мы обнаружили,
что в  ней нет людей и  хотели выйти,  то нам загородила дорогу овчарка и не
давала двинуться целый  час.  Непонятно,  зачем только люди  держат в  домах
таких злых собак!
     Мы  сидели смирно,  сложив руки на коленях,  и  Колька излагал мне свой
план нашего освобождения.  Он предлагал рывком броситься к тахте, сдернуть с
нее одеяло и набросить собаке на голову.
     Как видите,  план был прост, но Колька предлагал, чтобы выполнил его я,
а  я ответил,  что уступаю ему,  поскольку это его план.  А он процедил,  не
разжимая губ,  чтобы  не  злить овчарку раньше времени,  что  не  может один
человек и придумывать и выполнять,  что должно быть разделение умственного и
физического труда.
     Так мы спорили до тех пор, пока не вернулась хозяйка квартиры.
     А потом мы попали к старику.  У него были две собачонки, и он держал их
на руках.  Когда он узнал всю нашу историю и то, что пропал Малыш, и то, что
Наташка от переживания заболела ветрянкой, то страшно забеспокоился, что его
собаки могут заразиться ветрянкой.
     И вот после этого, когда мы с Колькой, усталые и злые, покупали бублики
около метро,  чтобы немного утешить себя, я увидел дядю Шуру. Я хотел к нему
подлететь,   но  в   последний  момент  узнал  его  собеседницу  и  поспешно
затормозил.  От неожиданности я  подавился бубликом и закашлялся:  ведь дядя
Шура беседовал не с кем-нибудь, а с Надеждой Васильевной!
     Колька-графолог,  чтобы остановить кашель,  ударил меня изо всех сил по
спине. После этого я снова обрел дар речи и прошептал:
     - Вон стоит дядя Шура.
     - И она? - догадался Колька.
     Я кивнул.
     - А  я-то  думал,  что  дядя Шура успокоился и  она навсегда исчезла из
нашей жизни!
     - Простак, - ответил Колька-графолог.
     Они стояли друг против друга,  и  между ними возвышалась ее виолончель.
Они  попеременно,  а  иногда  и  одновременно  поддерживали ее:  то  Надежда
Васильевна, то дядя Шура, то вместе, и тогда их руки сталкивались.
     Прохладный ветерок трепал полы ее расстегнутого пальто и  так же трепал
волосы на  непокрытой голове.  Но она ничего этого не замечала,  внимательно
слушала дядю Шуру и показывала всем своим видом необычайную нежность к нему.
Он  заботливо застегнул ей  пальто и  поднял воротник.  Когда он  подымал ей
воротник, она успела прижаться щекой к его ладони.
     - Ловка!  - Колька-графолог жевал бублик и ехидно поглядывал на меня: -
А твой хирург расквасился.
     Наконец Надежда Васильевна нехотя вскинула виолончель на плечо,  и  они
разошлись.
     Дядя Шура прошел мимо меня,  не  заметив.  До меня ли ему:  он не видел
никого и ничего.  Наскочил на какую-то женщину,  извинился. Радостная улыбка
не сходила у него с лица.
     - Ну, - Колька-графолог подтолкнул меня, - надо действовать.
     - Хорошо,  -  послушно согласился я.  -  Сейчас я ей все объясню.  -  Я
угрожающе сунул бублик в  карман,  как  будто это пистолет,  и  устремился в
погоню за Надеждой Васильевной.
     Я обогнал ее и преградил дорогу.
     Нет,  она не изменилась.  Она была такая же прекрасная,  как раньше,  а
может  быть,  даже  лучше,  потому что  похудела и  глаза  у  нее  от  этого
увеличились. Это было самое обидное.
     - А, Боря, здравствуй! - весело сказала она. - Откуда свалился?
     - Из метро вышел и  увидел вас,  -  многозначительно ответил я  и  стал
ждать, как она начнет передо мной оправдываться.
     Но  нет,  она и  не думала оправдываться,  опустила руку на мое плечо и
радостно предложила:
     - Проводи меня немного, а то я, как всегда, опаздываю.
     И я вдруг чему-то обрадовался и незаметно для себя пошел рядом с нею.
     - Понеси виолончель, - попросила она.
     И ее виолончель оказалась у меня в руках,  и блаженная улыбочка,  какая
только что озаряла лицо дяди Шуры, поползла по моим губам.
     Тут я  увидел Кольку-графолога,  который почему-то шел к нам навстречу,
хотя  мы  расстались около метро.  Он  усиленно вращал глазами,  но,  честно
говоря, я узнал его только в тот момент, когда он сильно толкнул меня в бок.
     Виолончель испуганно звякнула, и я остановился.
     - Ты чего? - спросила Надежда Васильевна.
     "Ну и  подлец!  -  подумал я про себя.  -  Ну и дамский угодник!  Из-за
каких-то  лучистых глаз готов был  предать идею!  Хорошо,  что графолог меня
вовремя остановил. Молодец!"
     Я  отвернулся,  чтобы  не  видеть  лица  и  гипнотических глаз  Надежды
Васильевны, и процедил:
     - И дядю Шуру, между прочим, я тоже видел, - и протянул ей виолончель.
     - А-а-а,  -  неопределенно ответила она,  еще не понимая, в чем дело, и
взяла виолончель.
     Похоже было,  что мой выпад никак на  нее не  подействовал.  Ну  что ж,
пойдем дальше,  расхрабрился я, это нам не трудно, наша дорога не дальняя. Я
достал из кармана недоеденный бублик, вгрызся в него зубами и спросил:
     - Правда, он очень изменился, похудел?
     - Жизнь наладится, он и поправится, - ответила она.
     - А  когда  она  наладится?   -  не  отставал  я  и  ехидно,  на  манер
Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед.
     - Месяца через два, - сказала Надежда Васильевна.
     - Через два?  -  переспросил я.  -  А по-моему, гораздо раньше, если им
никто не будет мешать.
     - Вот как,  - сказала Надежда Васильевна, точно хотела спросить: "Что с
тобой случилось, друг мой?"
     Она так грустно и  странно посмотрела на  меня,  словно открыла во  мне
что-то неприятное.
     Я потом часто вспоминал ее взгляд.
     Какой-то  прохожий толкнул ее,  зацепившись за  виолончель.  Она  резко
сняла ее,  оторвала ремнем пуговицу у  пальто,  не  обратив на  это никакого
внимания.  Ее длинные волосы,  торопливо завернутые в пучок -  вероятно, она
спешила на  свидание к  дяди Шуре и  не успела аккуратно причесаться,  -  от
резких жестов рассыпались и упали ей на лицо.  Отбросив их, она, не глядя на
меня, покинула поле боя.
     Она  убегала от  меня в  который раз,  на  ходу занимаясь своим любимым
делом: перебрасывая виолончель из одной руки в другую.
     Тут ко мне подошел Колька-графолог и одобрительно хмыкнул.
     - По-моему, я ее победил, - неуверенно сказал я.
     - Ну конечно, - поддержал Колька. - Видел, как она рванула!
     - Может, я слишком сурово? - спросил я.
     - Ситуация требовала решительных поступков, - сказал Колька.
     - Все же ее жалко, - признался я.
     - Ты выполнил свой долг, - сказал Колька.
     Его маленькое подвижное лицо приобрело окаменелость:  он  явно презирал
меня за нерешительность.
     Необдуманная  лихость  овладела  мной,  и  я,  чтобы  не  отставать  от
Кольки-графолога, сказал:
     - Мавр сделал свое дело, мавр может уйти!
     - Тоже тетя Оля? - догадался Колька. - Это надо запомнить.
     Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти
слова  горьким,   недовольным  голосом  и   они  ей   служили  присказкой  к
какому-нибудь высказыванию,  вроде: "Нет ничего горше самовлюбленной юности.
Все-то они знают,  все-то понимают,  во все лезут, все решают и поэтому бьют
очень сильно". Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой.
     - Даже пуговицу не успела поднять, - хихикнул я.
     Но тут мне почему-то стало стыдно:  собственно,  над чем я  так усердно
хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман.


     Наша жизнь потихоньку,  не без моего участия