оскликнул, обращаясь к  художнику:  "Вы самый белый человек из
всех, кого я  знал!" Как будто  это комплимент, как  будто  нам
дано право мерить собою другие народы.
     Может быть,  с  точки  зрения  аборигенов наша цивилизация
кажется  нелепой.   Их   племенной   строй   без  рабства,  без
эксплуатации близок  к  первобытному коммунизму, им непонятно и
смешно, зачем белые люди работают  друг  на  друга, почему одни
богатые, другие  бедные,  зачем  нужно  богатство, лишние вещи,
зачем работать,  если в магазинах  столько еды, и есть жилье, и
есть рубашка. Все имущество самих аборигенов  умещается в сумке
женщины.  Они  свободны  от  вещей и денег. Им  непонятна  наша
жизнь, но  они не считают нас  низшей расой, хотя,  как заметил
Лундквист, дикари живут на Западе.
     В  1836  году,  покидая  Австралию,  капитан  французского
королевского флота Дюмон-Дюрвиль писал:
     "...Повсюду, где  только  ни  появлялись поселенцы высшего
образования,  непременно уничтожались  перед  ними  первобытные
дикие   жители.   Все  колонизации   оканчивались  истреблением
первобытных туземцев, и Австралии, как  Америке  и  Африке,  не
избежать подобной  участи.  Около  Сиднея  дикие племена видимо
убывают, и такая  убыль  доведет их до конечного истребления...
Через два столетия Австралия будет Европою  Южного полушария, и
тогда, может быть, тщетно искать  в  ней  жителей  первобытных;
следы их останутся только в наших книгах..."
     Двух  столетий  не   прошло.  Предупреждение  французского
капитана еще остается в силе.
     Но я вспоминаю людей, с которыми я встречался в Австралии.
Таких людей не было  во  времена капитана Дюмон-Дюрвиля. Они не
филантропы,   не   миссионеры,   они  понимают,  что,   защищая
аборигенов, они защищают Австралию. Они знают,  чего они хотят,
они еще не  всегда  знают, как это сделать,  но  это уже другой
вопрос.  Кроме  них,  есть  еще и сами аборигены,  которые  все
активнее    включаются    в   социальную    борьбу.   Наверное,
окончательное решение проблемы при нынешней системе невозможно,
но и ждать сложа руки тоже  нельзя. И еще одну вещь я понял для
себя:  что  со  стороны  не всегда виднее. Мы  уезжали,  полные
доверия к нашим  друзьям. Конечно, история может сложиться и не
в их пользу; может быть, они не успеют победить в своей борьбе.
Но они будут не виноваты, они сделают все, что могут.

2

     С  утра  Берт  Виккерс  повез нас наносить  визиты  разным
крупным  писателям.  Процедура  была  такова:  мы  преподносили
сувениры,  получали  сувениры, книги  с  автографами,  выпивали
чашку кофе, осматривали сад  и  прощались. Больше всех мне было
жаль  Оксану.  Голос  ее  хрипел, как заигранная  пластинка,  -
сколько вы будете  в Австралии, куда еще поедете, понравился ли
вам Перт, жарко ли вам у нас?
     Ответив на эти вопросы, мы следовали к следующему крупному
писателю.  Берт   был   убежден,  что  каждый  визит  укрепляет
австрало-советские отношения.  Мы  обвиняли  его  в  погоне  за
количеством,  в   показухе,  в  очковтирательстве.  Но  он  был
неумолим. Австрало-советские  отношения  были  ему дороже наших
отношений.
     Так мы  добрались  до  Мери  Дьюрак,  популярной  поэтессы
Западной  Австралии.  У  Мери  сидела  ее  сестра  -  художница
Элизабет Дьюрак, потом пришли  их  дочери, сыновья. Мы сидели в
белой стильной  гостиной,  пили кофе, говорили. Берт поглядывал
на  часы, Оксана  переводила,  а я размышлял  о  том, что  Мери
Дьюрак наверняка интересный человек, но так она и останется для
меня изящной светской  дамой  с веером  в  руках, не больше,  -
десятиминутный визит делает всех одинаковыми. То ли дело у нас:
приходишь в гости, так уж часов на пять,  есть где развернуться
- и людей посмотреть, и себя показать.
     - Наверное, вам в нашей стране жарко? - перевела Оксана.
     - Да, - одурело сказал я. - Перт - очень красивый город.
     Мы поднялись,  чтобы  откланяться.  И  тут Элизабет Дьюрак
пригласила  нас  к  себе  в  мастерскую.  Она  жила  в соседнем
квартале.  Берт  извинился,  поскольку  нам надо было  ехать  к
следующему крупному писателю. Я тоже извинился, представив себе
ее салонные  картинки.  Она  выглядела  изысканной  дамочкой  и
должна была  писать  милые  картинки "под-арт". Кроме "поп-арт"
есть и "под-арт", наиболее живучее  из  всех  направлений:  под
Ренуара, под Матисса,  под Шагала, под искусство, под моду. Под
стать этой белой гостиной с модной мебелью под  старину. Но тут
я взглянул на ее  руки.  Это всегда любопытно: руки художников,
хирургов,  пианистов.  У нее были усталые большие руки  ткачихи
или обмотчицы.  Такие  руки  я  видел  на заводских конвейерах,
руки-кормильцы.
     Мне захотелось увидеть ее картины.
     Мы  с  трудом упросили  Берта.  Мы  пробыли  в  мастерской
Элизабет Дьюрак  всего  полчаса.  Теперь, когда Австралия вновь
стала далекой,  недостижимой,  я  чувствую,  как  мало мне этих
тридцати минут. Надо было взбунтоваться, сесть  в ее мастерской
и поработать. Заснять картины,  сделать  записи. Если б я писал
один-единственный  рассказ  об Австралии, это был бы рассказ  о
картинах Элизабет Дьюрак.
     Там были изображены дети аборигенов. Изглоданные  голодом,
болезненные,  на  тоненьких подгибающихся  ногах,  они  стояли,
взявшись  за   руки,   напоминая  мне  чем-то  детей  блокадной
ленинградской зимы. Только вместо снега, заледенелых  тротуаров
кругом  была  желтая, выжженная, грязная пустыня. Я никогда  не
видел  такой  пустыни  -  замусоренной  банками,  отбросами.  В
огромных глазах каждого ребенка повторялся один и тот же вопрос
- что нас ждет? Они  стояли  на пороге небытия. Еще немного,  и
они исчезнут, их не станет. Есть  ли у них будущее? Вот их отцы
и матери. Когда-то сильные, красивые люди, они теперь бесцельно
бродят,  точно  призраки, среди шалашей из мешковины и  ящиков.
Они-то наверняка лишены будущего. Заблудившийся народ. Отупелые
существа,  которых  аккуратно подкармливают. А вот их везут  на
грузовике в пустыню - для "моциона".  А  вот  аборигены  сидят,
безнадежно уставившись  в  пространство. Так проходит их жизнь.
Невозможно представить  себе,  что  это  те  люди, которые были
ловкими охотниками,  умели выслеживать кенгуру,  подкрадываться
по совершенно  открытой  равнине,  метать  без  промаха  копье,
неутомимые  бегуны,  способные   часами,  сутками  преследовать
стада, взбираться по голым стволам эвкалиптов за опоссумами.
     Обугленные  зноем  краски  на  картинах  Элизабет   Дьюрак
напоминали рисунки аборигенов, красноватую  кору  эвкалиптов, и
от  этого  достоверность усиливалась.  Дети, "зацивилизованные"
миссионерами, маленькие истощенные озлобленные старички. Успеют
ли  спасти  их  будущее?  Матери, которые не знают,  зачем  они
растят и нянчат своих детей...
     Осознавала ли сама  Элизабет  Дьюрак силу своих картин? Не
знаю. Скорее всего она  была  пленником пережитого. Она жила на
ферме  у  брата,  где  работали   аборигены,   она   бывала   в
резервациях. Не в тех резервациях которые мы видели  в кино. Но
я подумал, что, если б даже нас пустили в эти резервации, мы не
сумели бы открыть для себя той трагедии народа, какая предстала
в  ее  картинах.  Снова   и   снова  я  убеждался,  какой  силы
гражданственности может достигать талант живописца. Не хотелось
вникать  в   технику,   в   приемы;   стоило  появиться  такому
озабоченному  болью,  несправедливостью, протестом,  требующему
ответа  искусству  -  и  всякие  споры  о новаторстве, о  форме
отодвигались...
     Оставался мучительный вопрос, поставленный художником.
     Что  будет  с этим  народом?  Как спасти  его?  Вот о  чем
спрашивали ее картины. Они требовали  поступка.  Их  надо  было
отпечатать в тысячах репродукций, развесить в уютных коттеджах,
в роскошных  офисах,  чтобы  испортить  настроение  этой жирной
стране.
     ...Я  был   несправедлив.   Ведь   я   уже   знал   многих
австралийцев, которые самоотверженно  боролись с дискриминацией
аборигенов, которые немало  сделали  для защиты этого народа. Я
был несправедлив,  но, глядя на эти картины, я  и не хотел быть
справедливым.
     Старенький  автомобиль  Берта  мчался,  нагоняя  упущенное
время.   Мы   опаздывали   на   очередной   визит.    Кремовые,
терракотовые,  оливковые  коттеджи  млели  под  солнцем   среди
цветущих роз, и синих норфольских елей,  и сигаретных деревьев,
где так удачно сочетается красное с серовато-пепельным.
     Нас плавно  обходили  длинные  блестящие лимузины. В садах
крутились  поливалки.  Вот  уличка,  стилизованная  под  старую
Англию  времен   Шекспира.   Обратите   внимание  на  свинцовые
переплеты  узких  окон,  граненые  фонари,  узорчатые   кованые
решетки. А часы с драконом.  А  крохотные  лавочки. Очень милая
уличка.  А  ресторан  в  Кингс-парке!  А  какой  вид  на  город
открывается, если смотреть с памятника жертвам войны! Не хотите
ли кофе? Понравился ли вам Перт? Наверное, вас замучила жара?

3

     По сути  это  был  магазин художественных изделий, магазин
изделий  аборигенов.  Можно  было  назвать его салоном,  но  он
назывался  галереей.  Хозяином  был  Рекс  Баттерби.  Известный
австралийский  художник,   один   из   двух  учителей  великого
художника-аборигена  Альберта  Наматжиры.  В первых залах  были
выставлены изделия аборигенов. Человеческие фигурки, вырезанные
из  коры,  расписные бумеранги,  щиты,  копьеметалки,  корзины,
всякая  утварь,  инструменты.  Висели  картины,  сделанные   на
коричневой  коре  эвкалипта.  Это  была  самая  что ни на  есть
самобытная живопись  аборигенов.  Ничего  общего с европейскими
акварелями Наматжиры и его последователей.
     Картины были двух  сортов,  они разделялись на манеры, или
два способа видения.  Первый - где животные изображались как бы
в  плане.  Там  были  крокодилы,  черепахи,  змеи,  то  есть те
животные, которые лучше просматриваются  сверху.  Вторая группа
картин -  животные,  которых  в  плане  изобразить нельзя: эму,
кенгуру, опоссумы, -  их рисовали нормально, сбоку. Но при этом
они  были  прозрачные!  С  внутренностями  -  желудок,  спинной
хребет, кишки. Как  в анатомическом атласе. С той разницей, что
кенгуру не  чувствовали  себя  препарированными,  они прыгали и
радовались жизни вместе со всеми своими кишками. Так называемое
рентгеновское  искусство.  Казалось  бы  -  натурализм.  Ничего
подобного, наоборот,  тут была поэзия детского восприятия мира.
Дети ведь тоже рисуют не только то, что они видят, но и то, что
знают. Художник-абориген не отделяет видимое от известного ему.
Раз они знают, что должно быть внутри, они и рисуют. Любопытно,
что и  фантастические,  придуманные  животные  тоже  имеют свою
анатомию. Только изображения человека не рентгеновские. Человек
не предмет охоты.
     "А может быть, они  хотят  выразить этим другое, - подумал
я, - может быть, они хотят  сказать, что никто не знает, что за
зверь человек, что у него там, внутри?"
     Орнамент, окружающий животных, иногда что-то обозначает.
     На картине, которую мне  подарили,  крокодил, оказывается,
пересекает тропу  воинов.  По  рисунку  на  полоске-тропе можно
определить, где  находится  эта  тропа  и  воины какого племени
ходят по ней.
     Своеобразное  искусство  аборигенов   оказало  влияние  на
австралийскую   живопись.   Некоторые    мотивы    используются
художниками,  -   особенно  я  почувствовал  это  в  мастерской
Элизабет Дьюрак.
     Галерея была бы совсем хороша, если бы у каждой картины, у
каждой фигурки не висели этикетки с ценой. Для меня всегда было
загадкой, как определяют стоимость картины. Ясно, например, что
невозможно назначить цену Рембрандту. Ну, а Наматжире?
     Его картины висели  в последнем зале. Там были картины его
братьев, племянников  и  несколько  картин  самого Наматжиры. Я
слыхал об этом  художнике еще года  три назад. Я  знал  историю
Наматжиры  -  как  он  мальчиком  вызвался  быть  погонщиком  у
художников Баттерби  и  Гарднера  и  взамен  просил научить его
рисовать. Как  они учили его  во время путешествия по пустыне и
как потом он сам  стал  писать красками, приобрел известность и
вскоре стал  художником  с  мировым  именем.  Он получил звание
академика живописи, права  гражданства,  но это ему не помогло.
То, что простили бы белому,  не  прощали  аборигену: он нарушил
закон, и его вернули в резервацию. Он умер в 1959 году.
     В картинной  галерее  Сиднея  я  первым  делом стал искать
Наматжиру. Других  австралийских  художников  я  тогда не знал.
Наматжиры не было. В Мельбурне  повторилась  та  же история. Ни
одной  картины   Наматжиры   в  экспозиции  не  оказалось.  Мне
говорили, что это случайность,  многие  австралийцы удивлялись:
не  может   быть.  Невероятно,  но   это  факт,  и  я  еще  раз
подтверждаю,  что  в  феврале  1965 года в  картинных  галереях
Сиднея я Мельбурна полотна Наматжиры выставлены не были.
     Впервые  я  увидел  подлинного  Наматжиру  в  Аделаиде,  в
галерее Рекса Баттерби. Увидел и в первую минуту разочаровался.
     Красивенькие,   чистенькие   акварельки   -   идиллические
пейзажи, очень  аккуратно,  тонко  прорисованные  пейзажи. Но у
больших  художников   есть   такая   повадка:   они   не  любят
раскрываться сразу, они требуют времени и внимания. С ними надо
повозиться.
     Вглядываясь, я  узнавал  то,  что прежде соскальзывало, не
задевая воображения. Наматжира показал мне поэзию австралийских
степей,  какие  удивительные краски имеют горы, мимо которых  я
проезжал,  -  сиреневые,  рыжие,   огненно-красные.   Он  часто
изображал на переднем плане эвкалипты. И я вдруг понял странное
чувство, которое  вызывали их светлые стволы перед наступлением
темноты. Привидения  -  они  напоминали привидения, - Наматжира
точно  уловил  этот образ.  Фотографически  достоверные  фигуры
эвкалиптов у него представали фантастически-призрачными, что-то
человечески  трагичное   заключалось  в  изгибах   гладко-белых
ветвей. Очертания  их  создавали  характеры,  вызывая  мысли  о
людских судьбах.
     Было ли это в замысле художника? Не знаю. Вроде бы он ни в
чем не отступал от подлинности  пейзажа,  нельзя  было  уловить
малейшую подгонку, условность. Пейзаж был точен и в то же время
вызывал  определенные  чувства.  В нем присутствовала  незримая
добавка личности художника, и этого было достаточно.
     Мы удивлялись: как  же так получилось  - ведь все  это  мы
видели и не замечали этой красоты.
     В глазах Рекса Баттерби мы, очевидно, выдержали экзамен, в
награду он вынес откуда-то собственного, непродажного Наматжиру
-   несколько   первоклассных  картин,   грустных,   долины   в
лилово-серых  тонах  и  лиловато-серые горы, запыленные  кусты,
пересохшие русла.
     Родственники Наматжиры, сыновья его продолжают рисовать  в
манере  отца,  картины их пользуются спросом, сам Рекс  считает
некоторых  из  них  не  менее талантливыми, чем  Наматжира,  их
работы висели тут же в зале, во для меня они были примечательны
прежде   всего   доказательством   художественной   одаренности
аборигенов. Никаких училищ, академий, - они увидели, как рисует
Наматжира, увидели, что  за картины платят деньги, и немалые, -
а чем мы хуже? - и начали рисовать. И выяснилось, что не так уж
хуже,  их  сейчас  пятнадцать-двадцать  художников  из  племени
аранда.
     Наш интерес к Наматжире и то, что о нем знают  в Советском
Союзе, возбудило множество разговоров. В университете  Аделаиды
после нашего выступления Ненси Катор  подвела  нас  к  высокому
слепому человеку. Он протянул руку:
     - Виктор Холл.
     Он  приехал  издалека только для того, чтобы подарить  вам
свою монографию о Наматжире. Длинные  пальцы  его  тронули  мои
плечи, голову - ему хотелось как-то почувствовать...
     - Какие они?  - спросил он жену.  - Как они  выглядят, эти
русские, которым интересен Наматжира?
     Это была самая трогательная и трудная из всех наших встреч
в Австралии. Виктор Холл  был  художником. На войне его ранило,
он стал терять зрение и в  1959 году полностью ослеп. Он не мог
писать  картин,  он  стал  писать  о  художниках.  Его  книга о
Наматжире - одна из лучших. Он знал Наматжыру хорошо - полжизни
Холл провел среди  племени аранда. Я смотрел, как он надписывал
книгу четко и  уверенно между строк заголовка. Он помнил краски
на картинах Наматжиры и встречи с ним.
     Мы хотели расспросить  Холла о нем самом, но Ненси шепнула
нам, что  нельзя их задерживать  - было поздно, а им предстояло
долго добираться домой.


ГОЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

     Камни  из-под  ног,  колючая  трава,  тропка,   заборчики,
освещенные  окна  висят  в  черноте, огни справа,  огни  слева.
Впереди меня  колышется  большая  волосатая  спина  Джона Брея.
Белизна  ее  светит  сквозь  волосы  и  ночь. Где-то перед  ним
сбегает вниз Ненси. Смех  ее  прыгает по камням, отскакивает от
невидимых стен невидимых домов. И вдруг впереди огромная теплая
темнота. Она еле слышно дышит. Затаилась или спит. Это океан. Я
скидываю полотенце и  сандалии в общую кучу. Тонкий песок пляжа
хранит  дневную  жару. Я подхожу к океану,  трогаю  его  ногой,
вступаю, иду.  Я вхожу в  него по пояс. Отличный этот Индийский
океан. Джон Брей погружается в него, как корабль со стапелей. К
нам бежит Ненси.  - Вода вокруг  ее тела светится.  Я  загребаю
рукой,   и   у  меня  вода  начинает  вспыхивать,  там   что-то
разбудилось,  переблескивается.  Мы  плывем, оставляя за  собой
светящийся след. Мы забираемся в океан, касаемся кромешной дали
его, той, где острова, бури, теплоходы, кораблекрушения, акулы.
Ненси объясняет, что ночью акул у берега нет, они уходят спать,
разве что какая-нибудь загулявшая...  Лица  Ненси не видно. И у
Джона не  видно лица. Мы как  в черных масках.  Поэтому говорим
что взбредет в голову. Ненси хочет показать мне  Южный Крест. Я
с трудом понимаю  ее. Она не  умеет говорить медленно.  Она  не
может повторять одно и то же. Вероятно, речь ее выглядит так:
     - Смотри сюда, вон он, Южный Крест. О господи,  да не там,
видишь -  Центавр, так вот Крест  - часть созвездия.  Прямо над
тобой. Крест, ну  Христа распяли. Евангелие. Смешно, как ты мог
подумать, конечно,  я  атеистка.  Левее  Млечного Пути. Молоко,
понимаешь? Дорога,  понимаешь?  Автомобиль.  Да  никуда  мы  не
поедем. Джон, я замучилась с ним.
     Джон ткнул своей ручищей  в  небо, прямо в середину Южного
Креста, и я увидел наверху четыре  звездочки. Ничего особенного
в них не  было. Звездочки, каких  тысячи. Просто им  повезло  в
смысле  расположения.  Вот про  них  и  насочиняли,  сотни  лет
сочиняют стихи и песни.
     Я  перевернулся  на  спину,  и  весь   небосвод  со  всеми
созвездиями заколыхался  надо  мной.  Я  плыл  среди них, между
Скорпионом, Стрельцом, Павлином, мне вспомнилась школьная карта
в нашем кабинете астрономии и прекрасные слова: Орион, Козерог,
Водолей, Знаменосец. Они все  были  где-то здесь, под рукой, их
надо  было   лишь  соединить  линиями,  нарисовать  Козерога  и
Водолея. Фантазия первых астрономов - они  были просто пастухи,
это  я  тоже   помнил  из  школы,  -  фантазия  их  сохранялась
тысячелетия. Они сочиняли на  небе  звездами - самым стойким из
всех материалов, какие я знаю.
     Время исчезло.  Наше  земное  маленькое время затерялось в
пространстве Вселенной.  Только  океан  мог  что-то  уследить в
жизни звезд. Часы внутри меня остановились. Тиканье их умолкло.
Тело мое плыло  и  плыло в этой теплой  невесомости,  пока я не
увидел даль огней на берегу. Куда мне возвращаться  - я понятия
не имел. И пока  я добирался к берегу, я уже знал,  что потерял
Ненси и Джона. Я шел по пляжу, кричал и прислушивался. Никто не
отвечал. Я не представлял себе, в какой стороне  дом Ненси, как
искать  его.  Я был один на берегу  Австралии,  голый  человек,
приплывший из океана. А может, это была не Австралия?
     Песок не хранил следов. Он тянулся одинаковый, без примет.
Я ненавижу  песок,  покорн