общения.
     Время от времени нам попадалась пара  -  босая  девушка  и
парень  в  деревянных   сандалетах.   На  груди  у  него  висел
транзистор. Они  шли  обнявшись,  слушали  музыку  и глазели по
сторонам. Между собой  они не говорили. Лица их были безмятежно
довольны.   Транзистор   и   Кинг-Кросс   освобождали   их   от
необходимости развлекать друг друга.
     Я представил себе,  как они встречаются здесь по вечерам и
гуляют, часами не обмениваясь ни словом. Иногда идут  в кино, -
там тоже не нужно говорить. У телевизора тоже сидят молча. Вряд
ли они приступали  к разговорам в постели. Им незачем утруждать
себя искать тему разговора, нужные слова, интонации.
     На  Кинг-Кроссе  разговаривать некогда  -  боишься  что-то
пропустить - и думать некогда. Мелькание  лиц, реклам, вывесок.
И ведь вроде бы живешь, бурно,  ярко,  в  длинной  возбужденной
толпе, - они-то ведь недаром здесь, что-то, значит, происходит,
должно происходить.  Живешь  вовсю  -  глазами,  ногами, что-то
жуешь, пьешь, куришь. Участвует все, кроме головы. Как будто ее
нет. Она не нужна. Очень удобно, а главное  - современно. Можно
ни о чем  не  думать. Глотаешь пустоту. Великолепно оформленную
пустоту.

2

     В центре Кинг-Кросса сверкала большущая вывеска "Стомп". Я
посмотрел  на  Оксану.  Она  не  знала,  что  это  значит.  Лен
засмеялся и успокоил ее. Ни в одном из  английских словарей еще
не было этого слова.
     - Зашли? - подмигнул он.
     И мы зашли.
     Потолок,  стены  огромного  дансинга  терялись  где-то   в
синеватой мгле.  На  высокой  эстраде,  сбоку, работало четверо
парней.  Они  играли почти непрерывно. Рубашки их потемнели  от
пота. Подменяя друг друга,  они  выбегали к микрофону и яростно
выкрикивали - слов не было,  один  ритм,  хриплый,  укачивающий
ритм. Внизу  сотни  людей  танцевали.  Танец назывался "стомп".
Танцевали  как  будто  парами,  но  это  не  были  пары. Каждый
танцевал сам  по  себе.  Танцующие  топтались,  покачиваясь  из
стороны в сторону на расстоянии нескольких шагов друг от друга,
топтались и больше ничего, иногда они теряли партнера в толпе и
не  искали  его, возможно, они и не  замечали  его  отсутствия.
Танец одиноких, им не нужен  был  партнер.  Каждый танцевал сам
для себя,  полузакрыв  глаза,  уйдя  в полузабытье. Большинство
составляли  подростки  пятнадцати  -  семнадцати  лет.  Девочки
скидывали  туфли,  некоторые  были  в  брюках,   в  шортах,  не
существовало  никаких  ограничений. И при этом танец был  лишен
секса, в  нем  не  чувствовалось  ничего  эротического,  ничего
волнующего. Пожалуй, эта бесполость больше всего меня огорчала.
Наши ханжи - и те бы  растерялись. Никакого смысла я не видел в
таком танце, скорее  он  походил на какой-то религиозный обряд.
Стомп  почти  не  требовал  умения, не было  пар,  выделявшихся
искусством. Волнообразно  и  одинаково они раскачивались в такт
набегающему  ритму.   Порой  из  толпы  выходили,  садились  за
столиками  рядом с  нами,  и я видел,  как  постепенно лица  их
освобождались  от   стомпа,  начинали  улыбаться,   становились
разными лицами обычных  мальчиков  и девочек. Они пили лимонад,
пиво  и  даже  ухаживали  друг  за  другом. А на  синтетической
подстилке однообразно колыхались лишенные примет тела.
     - Ну и танец, - сказал Лен. - Ни прижать, ни обнять. В чем
тут смысл?
     Лен тоже впервые попал сюда. Дези пожала плечами:
     - А они и не ищут смысла.
     - Чего ж они ищут?
     Дези прищурилась:
     - Может быть, они хотят потерять себя? Дези была артистка.
Она сама иногда ходила сюда потанцевать и знала  этих ребят. "В
ваши  годы,  -  сказала  ей  одна из  девочек,  -  в  ваши годы
танцевали  буги-вуги и  рок,  а мы танцуем  стомп,  у нас  свои
танцы". Имея двадцать три года, Дези была снисходительна.
     - Видите, у  них все свое, - сказала она.  - Они не желают
ничего  нашего.  Парни  будут  ходить с косами,  девочки  будут
делать зеленые брови, лишь бы не так, как старшие.
     Похоже   было,   что  в  чем-то  она  права.  На   эстраде
по-прежнему  надрывались,  хрипели четверо  парней,  они  грубо
подражали битлзам.  Настоящие  битлзы,  те ребята из Ливерпуля,
вряд ли представляли себе, что вырастет из их славы.
     Внизу так  же  топтались  с  одинаково отрешенными лицами,
полузакрытыми глазами,  почти  не  двигаясь  с места. Танцевали
только стомп, все время стомп.
     Слова Дези  не выходили у  меня из головы. Потерять себя -
но зачем?  Она не  могла мне это объяснить. А  может быть, я не
мог понять ее? Лен тоже не все понимал.
     - Как же так, - сказал  я  Лену. - Ты коренной сиднеец,  к
тому  же  ученый, они  росли  у тебя  на  глазах... Лен  развел
руками, а потом рассвирепел.
     - У себя ты все можешь объяснить?
     Мы вышли из дансинга на Кинг-Кросс.
     Сидя на  панели,  какой-то  сумасшедший поэт продавал свои
книжки  и,  завывая,  нараспев  читал стихи. Ночь  выжимала  из
города диковинных типов. Какое-то отребье выпадало из ночи, как
осадок; они кружились и кружились, как мусор в центре воронки.

3

     На дверях  белого домика висел картон: "Коммуна Ван-Гога".
По лестнице поднимался босой, разлохмаченный парень.
     - Привет.   Как   поживаешь?   -    окликнули    мы   его,
приноравливаясь к манерам истых австралийцев.
     Нижняя комната была  пуста,  там висели картины. В верхней
стояли койки и тоже висели картины.
     Вскоре комната  наполнилась  парнями  и  девушками. Я знал
только Дениса  - отличного молодого австралийского поэта. Кроме
него,  пришли  художники-абстракционисты не  из  этой  коммуны,
артисты,  какой-то  веснушчатый  миляга,  которого  все   звали
Космос, он писал  и  работал грузчиком, какой-то молодой юрист.
Они  рассаживались  вокруг  нас  на полу, на кроватях  с  таким
видом:  ну  посмотрим  на  это представление, что  нам  покажут
советские   коммунисты,   которых  привел   сюда  австралийский
коммунист, готовься,  ребята,  к  агитации.  Сейчас  нас начнут
вербовать.
     А нам некогда было их агитировать, нам хотелось узнать про
их  коммуну,  про   молодую   живопись  Австралия.  Я  стал  их
спрашивать и сам не заметил, как начал отвечать, - они закидали
меня вопросами про заработки художников, про  выставки, а потом
про  МХАТ,  про Брехта,  про  разводы  и  свадьбы.  Повторилась
обычная история, всякий раз я попадался на эту удочку. На любом
приеме,  встрече  австралийцы  ловко,  как  в  серфинге,  после
двух-трех  минут   серьезного   разговора   -   больше  они  не
выдерживали  -  соскальзывали в шутку, анекдот и сами  начинали
меня  расспрашивать,  и дальше я уже не  мог  выбраться  из-под
вороха их вопросов. Но тут я заупрямился.
        - Какого черта, - сказал я. - Кто к кому приехал? Кто из
нас гость?
     В самом деле, когда к  нам  приезжают  иностранцы, они нас
расспрашивают,  когда  мы приезжаем  за  границу  -  опять  нас
расспрашивают.
     - Ладно!   Сдаемся!   -  Они  подняли  руки  вверх.  И   я
потребовал,  чтобы  они выложили мне свое мнение  про  стомп  и
Кицг-Кросс.
     Я и  сам толком не мог им объяснить  свои сомнения. Но мне
претило пользоваться шаблонными схемами,  которые  валяются под
рукой. Обличать  Кинг-Кросс  было проще простого. Сами сиднейцы
не рвались  защищать  его.  О  нем  говорили неохотно: "квартал
богемы", "злачное место", "контрасты большого города".
        - Нет,- сказал я. - И что-то еще там есть.
        - Что?
        - Не знаю, я не понял. Наверное, я что-то пропустил.
        Они переглянулись, заулыбались:
        - Это всем так кажется.
     "Может быть, в  этом-то  и все дело", -  подумал  я, но не
спросил, потому что они в это время говорили про стомп.
     - А что можно предложить этим  ребятам  взамен  стомпа?  -
говорили они. - Религию? Наживу,  бизнес?  Они  бунтуют  против
обывательщины. Бунт - ничего другого у них нет. Бунт без особых
идей. Всякие  идеи,  поиски  смысла  жизни,  идеалы изуродованы
ложью,  об  этом не  хочется  и думать.  У  них примерно  такие
рассуждения: лгите друг другу без нас. Мы не  участвуем в ваших
играх. Изменить  в этом мире  ничего нельзя. Мы ничего знать не
хотим, мы не протестуем, не переживаем. Мы ни при чем, нас нет,
мы танцуем, оставьте нас в покое.
     Перед отъездом, утром, я отправился на Кинг-Кросс. Я никак
не мог его найти. Пройдя несколько кварталов, я повернул назад,
ничего не понимая.
        Зеленщик развешивал над прилавком связки ананасов.
        - Это и есть Кинг-Кросс, - сказал он мне.
     Но это не был Кинг-Кросс. Ни  кабаре,  ни  стриптизов,  ни
ревю, - была самая обыкновенная, невзрачная  улица с низенькими
облезлыми домами.  Стояла очередь на автобус из добропорядочных
клерков. Шли хозяйка с сумками,  шел  старенький  патер, в кафе
бойскауты пили оранжад, под тенью маркиз инвалид листал газету.
Напрасно  я   вглядывался   в   лица  деловитых  прохожих.  Они
прикидывались, что они не  те.  Они делали наивные глаза, никто
ничего не  помнил, и знать  они не  знали, их ни  в чем  нельзя
уличить.   "Полтора   шиллинга   лучшие  огурцы",  "Рубашка   -
одиннадцать шиллингов.  Пожалуйста,  рубашка  "dripdry" - ее не
нужно гладить. Она не изомнется, быстро высохнет...".
        И никаких других обещаний.
     Случайно наверху,  над  крышами домов, я различил железные
каркасы ночной  рекламы. Они чернели навылет, как рентгеновский
снимок.  Единственная  улика. По куда же делось все  остальное,
весь блистающий вечерний мир? Куда девались те парни и девушки,
и  где  эта манящая  сутолока  огней?  Куда  исчез  Кинг-Кросс?
Существует ли он? Был ли тот первый вечер и потом еще и еще?
     В полдень мы улетели, поэтому больше ничего достоверного о
Кинг-Кроссе я выяснить не мог.


ПЕСНИ

     Мы вышли на улицу после театра. Было половина двенадцатого
ночи. Нам не хотелось домой, в гостиницу.
     - А куда у  вас,  в  Москве, можно пойти в  это  время?  -
спросил Джон Хейсс.  В тоне его  не было никакого  подвоха.  Он
спросил это совершенно простодушно, просто из любопытства.
     Клем, который бывал  в  Москве, хмыкнул и стал раскуривать
сигару.  Мери  тоже  бывала  в  Москве,  но она  не  курила  и,
улыбаясь, ждала, что мы скажем.
     - Дорогой Джон, - сказал я,  -  приезжайте к нам, и вы  не
пожалеете.
     - Какой блестящий ответ! - сказал Клем.  -  Как  много  ты
узнал, Джон.
     - Конечно, у нас нет стриптизов и  всяких ночных кабаре...
- начал я.
     - Не  расстраивайся,  -  сказала  Мери,  -  и  не  обращай
внимания на них, на этих диких австралийцев.
     - Ладно, - сказал  Клем, - так  и быть, в  следующий  раз,
когда мы приедем в Москву, может быть, ты действительно сможешь
нас куда-нибудь свезти в  двенадцать  ночи. А сейчас поехали, и
никаких вопросов.
     Темный дом имел еще более темный вход. Мы ощупью двигались
через какой-то  зал  с  перевернутыми  стульями, узкий коридор,
мимо  конторки,  где  сидели  несколько парней. Клем  о  чем-то
пошептался с ними, хлопнул одного из них по плечу, и  тот повел
нас дальше по каким-то  переходам,  потом вниз по крутой темной
лестничке. Мы  спускались  и  спускались,  пока  не очутились в
слабо  освещенном  подвале.  На  полу сидели и лежали  парни  и
девушки. Их  было человек сорок.  Курили, пили пиво, джус. Мы с
трудом  нашли  себе место недалеко от маленькой сцены.  Дощатый
помост  не  имел ни  занавеса,  ни  задника.  Мы  сели  на пол,
спутницы наши  сбросили  туфли,  как  все  остальные женщины, и
легли  рядом.  Это   был   самый  обыкновенный  подвал  с  худо
выбеленными  кирпичными  стенами.  И  никаких  украшений.   Все
выглядело подчеркнуто просто, вызывающе просто.
     Парень,  который  провожал нас, вышел на помост и  объявил
второе отделение. Его встретили аплодисментами. Он сел на стул,
взял гитару и  запел.  Первая его  песня  не произвела на  меня
впечатления. Он  пел  почти  без  всякого выражения, рассеянно,
словно  думая  о чем-то другом, как напевают  про  себя,  когда
никто не слышит. У  него был красивый голос, но он не  хотел им
пользоваться.  Потом   он  запел  смешную  песенку  о  девушках
Брисбена,  слушатели  смеялись  дружно, громко, ритмично,  смех
звучал как припев. До сих пор вызывающая убогость подвала и эти
голоногие девушки  и  парни,  потягивающие пиво, воспринимались
мною  как   манерность,  эстетство  навыворот.  Но  они  хорошо
смеялись. А потом они перестали смеяться, когда Кивен Путч, так
звали этого парня, запел, жестко спрашивая: что же вы сделали с
миром?  И  это  тоже  было  здорово,  что  они  вот  так  вдруг
замолчали.
     Он  спрашивал  не их, скорее он вместе  с  ними  спрашивал
других.  Песни  были жесткие,  одна  жестче  другой.  Ничто  не
менялось в ленивых позах разлегшихся парней и девушек. Никто не
вскакивал, не сжимал кулаки. Но что-то происходило.
     Еле заметно изменились  лица.  Стало чуть тише. Я попробую
приблизительно передать текст одной из песен:


	Вы, хозяева вони,
	Вы, кто покупает пушки,
	Кто продает самолеты и бомбы
	И кто прячется за спинами
                                  рабочих,
        Кто прячется в офисах
                              за столами,
        Я хочу, чтоб вас знали.
        Вы, которые сами никогда
                                 ничего не создали,
        Вы играете с моим миром
                                как с игрушкой.
        А потом вы поворачиваетесь
                                   и убегаете,
        Когда пушки начинают стрелять.
        Вы, как всегда, лжете
                              и обманываете,
        Как будто мировую войну может
                                      кто то выиграть,
        И хотите, чтоб я поверил в это.
        Я вижу вас насквозь -
        Ваши мозги за черепными
                                коробками,
        Вашу кровь, как сточную
                                воду.
        Вы прячетесь в ваших особняках
                                       и ждете,
        Чтоб наша смерть принесла
                                  вам
        Побольше прибыли.
        Вы родили самый ужасный страх -
        Страх рожать детей.
        Вы угрожаете моему ребенку,
        Еще не рожденному.
        Вы скажете, что я молод,
        Но я знаю, что даже Христос
        Не простил бы того, что
                                делаете вы.
        Никакие деньги, никакие пожертвования
        Не могут купить вам
                            прощения,
        Когда смерть придет к вам.
        Я надеюсь, что вы погибнете,
                                     и скоро
        Я пойду за вашим гробом,
        И буду следить, как вас уложат
                                       в могилу,
        И буду стоять, пока не увижу,
        Что вас зарыли.


     Это грубый  подстрочник.  В  оригинале это отличные стихи,
песня с четкой мелодией. Больше всего я жалел, что у меня нет с
собой  магнитофона,  простого,   маленького,  как  фотоаппарат,
магнитофона, чтобы потом можно было снова услышать этот вечер в
подвале. Тогда вы могли бы понять, чем он  отличается от любого
нашего концерта.
     У нас пропагандируют  песни  о мире, их поощряют, издаются
песенники,  выпускаются  пластинки.  У   нас   они  исполняются
повсюду,  порой  слишком часто. Для Кивена Путча  его  песни  -
личный протест, их никто не поощряет, не пропагандирует, они не
приносят дохода.  Они  звучат  из  подвалов,  наперекор  власть
имущим,   речам    министров,    всему    тому,   что   зовется
государственной пропагандой.
     Он пел песни о забастовке стригалей,  о Джоне, вернувшемся
с войны: "Где твои ноги, Джонни, ты уже не танцуешь...".
     Здесь песни  борьбы за мир и звучат иначе,  чем у нас. Они
воспринимаются как поступок. В них слышен  вызов, дерзость, они
борются  с  приевшимися  песенками,  день и ночь  журчащими  по
радио, телевизору, из сотен тысяч транзисторов,  со всех эстрад
кабаре, дансингов, на всевозможных шоу и ревю.
     И аплодисменты тут были другие. Концерт кончился, мы вышли
на улицу, подождали  Кивена.  На улице он выглядел обыкновенным
парнем, никак не скажешь: это певец.  Сколько  раз  я  наблюдал
превращение, которое  происходит  с  артистом:  только  что  он
блистал на сцене, недосягаемый, ни на кого не похожий, и вот он
на улице, неотличимый от усталых прохожих.
     Нас  познакомили.  Мы стояли,  улыбались,  хвалили  песни,
опять улыбались.
     Было  жаль  расставаться,  тем   более   что  расставаться
приходилось   навсегда.   В   Австралии  каждая  встреча   была
единственной, каждое прощание - навсегда.
     Кивен устал - в этот вечер состоялось два выступления. Был
час ночи, и все же, нарушая все правила приличия, мы  не хотели
расставаться, у нас было такое  чувство,  что  вечер не кончен.
Надо доверять своему чувству, -  оказалось,  что  и у остальных
такое  чувство,  все обрадовались, и Кивен обрадовался, и  даже
наш чинный Джон Хейсс обрадовался.
     - Поехали, - сказал Кивен.
     Мы не стали  его спрашивать, куда.  Мы кружили за  ним  по
пустым улицам  Сиднея. Остановились у низкого темного коттеджа.
Кивен постучал в окно, зажегся  свет,  замелькали  тени.  Кивен
исчез, потом появился, мы пошли за ним.
     Молодая  женщина  сворачивала  матрац,  на  полу  ее  муж,
огромный, о  котором нельзя было сказать,  чего в нем  больше -
высоты или  худобы, натягивал на себя  рубаху. Ясно, что  мы их
разбудили.    Они    принимали    нас   мужественно,   с    тем
гостеприимством,  какое  могут  оказать  очень  хорошие   люди,
которых подняли с постели.
     Парень протянул нам руку:
     - Дейлин Эфлин.
     Рука  у  него  была  огромная. У него все  было  огромное:
рубаха, голос,  черты лица, улыбка. Он был певец,  так же как и
Кивен. Жена его  достала из шкафа  все, какие были,  бутылки  с
остатками  вина,  потом мы вместе с хозяевами принялись  варить
кофе, потом начались песни. Дейлин пел  ирландские песни, песни
пастухов,  песни  протеста.  Это  были  песни  против  воинской
повинности, против  военщины, песни студентов, не желающих идти
в  армию.  Когда  Дейлин  уставал, его сменял Кивен.  Они  пели
разно, их нельзя было сравнивать и  решать,  кто  лучше.  Голос
Дейлина был для площадей -  медленный,  мощный  голос,  который
ничто не могло  заглушить. Вдруг он запел наши советские песни.
Мы пробовали подпевать  ему, но где-то в середине оставляли его
одного, поскольку оказалось, что ни одной песни мы  не знаем до
конца.
     Джон  Хейсс,  как  самый  старший  среди   нас,  сидел  на
единственном  стуле.  Джону было  много  за  шестьдесят,  и  мы
боялись его переутомить. Но он разошелся. Было три часа ночи, а
он  и  не  думал  о  сне. Он  сидел  сияющий  и  удивленный. За
последние два дня его удивление нарастало. Он менялся  у нас на
глазах.  Поначалу  это  был  вполне  респектабельный  господин,
который  любезно  сопровождал нас,  как  президент  "Феллоушип"
писателей Сиднея, он поехал с нами на собачьи  бега, на которых
он никогда не  бывал, он вместе  с нами впервые  посетил  Новый
театр, потом этот подвал и теперь Дейлина. Он  вдруг открыл для
себя Сидней, о котором он и не подозревал, хоть прожил  тут всю
жизнь.
     Кивен Путч, Дейлин, Рольф - в Сиднее появляется все больше
таких певцов,  выступающих  во  всяких  рабочих  клубах,  кафе,
подвальчиках. Иногда  они сами сочиняют песни, перекладывают на
музыку стихи австралийских поэтов.
     В Перте  мы  познакомились  с  певцом  Джозефом Джоном. Он
подошел к нам на  собрании  писателей и подарил несколько своих
пластинок. Посреди разговора Джозеф вдруг встал и запел во весь
голос. Без аккомпанемента.  Ни  с того  ни  с сего. От  полноты
чувства. Вскоре  мы привыкли к тому, что он  может петь в любой
обстановке, по  первой просьбе и  без всякой просьбы. Он пел за
рулем в машине, он пел у себя дома и  ночью  в  парке.  Он  пел
песню   в   память  Альберта   Наматжиры,   пес