удивления, стал рассказывать: -
Сегодня Ян Вольдемарович утвердил план одной операции и разрешил взять тебя
в помощники. Если ты, конечно, палка-махалка, не возражаешь и... не будешь
краснеть. - Он подошел ко мне. - Ну, так как? По рукам?

- Согласен! - взволнованно сказал я и протянул ему свою руку, решив, как бы
крепко он ни пожал ее, не подавать виду и не морщиться. Но Борода очень
осторожно, даже нежно пожал мою руку.

- Все, что от меня услышишь или от чекистов, никто не должен знать, кроме
тебя. Да и вообще: чем меньше будешь болтать, а больше слушать, - только на
пользу. - Это были первые азы чекистской грамоты, которой начал обучать
меня Борода. - Ты слыхал о банде Полковника, или Меченого?

Я кивнул головой. Еще зимой я наслушался от Катри всяких небылиц об этой
банде и о том, что у Меченого всегда наготове несколько тысяч казаков с
пушками и пулеметами, и что он ждет лета, чтобы начать наступление и
перебить на Украине всех большевиков.

Борода рассказал, что главарь банды, по фамилии Аркадьев, полковник царской
армии, служил у Деникина, но не успел удрать.

Немногочисленную, хорошо вооруженную банду Аркадьева неоднократно настигали
красноармейские и чоновские части, но она, не принимая боя, рассеивалась, а
через некоторое время появлялась в другом уезде.

- Так вот, палка-махалка, попробуем-ка мы с тобой взять этого Полковника
живьем. Что смотришь? Неожиданностям сегодня не было конца.

- Вы, наверно, шутите?.. Как же... вы... да я, да еще живьем... Что же, он
так просто сдастся?

- Какие шутки! - воскликнул матрос. - Я тебе дело говорю! Слушай!

Оказывается, в ту ночь, когда Севка вызвался быть проводником, чекисты
застали в квартире номер семь подозрительных людей. Один сразу сдался, а
второй стал отстреливаться и был убит. Это были офицеры-курьеры Врангеля,
посланные к Аркадьеву. Везли они важные документы и распоряжение доставить
Полковника в Мариуполь для организации восстаний в наших армейских тылах.

- Ясно теперь, палка-махалка? - подмигнул Борода. Мне еще ничего не было
ясно, но я кивнул, а Борода продолжал: - Попробуем сами доставить
Полковника, только не в Мариуполь, там он ни к чему, а к нам в Чека. Я буду
за того сдавшегося офицера, а ты за хлопчика при моих конях.

- А второй офицер?

- Правильный вопрос, палка-махалка! Так его же застрелили, а я, слава богу,
уцелел. Понял? - Борода принял мое молчание за согласие и добавил: - Если
понятно и не дрейфишь, с завтрашнего дня начинается подготовка. Тебе нужно
научиться запрягать, распрягать и править парой коней. Стрелять из
пистолета ты должен так, чтобы все сто в яблочко.

- Как так сто? - удивленно спросил я. - Вы же сказали стрелять из
пистолета, а они, самое большее, десятизарядные.

- Ты чего ухмыляешься? Думаешь, что я в оружии меньше твоего разбираюсь?
Сто - это сто процентов. Соображать надо! А когда все усвоишь, поедем за
Полковником.

"Ничего себе, - подумал я, - поедем за Полковником! Как будто это так
просто". Наверно, у меня было очень удивленное лицо, и Борода тотчас
заметил:

- В нашем деле никогда не удивляйся, даже если происходит удивительное.
Нам, брат, предстоит сыграть трудный спектакль, и не для дураков!
Репетировать не придется, нужно хорошенько подготовиться. А скажи,
палка-махалка, как у тебя дело с иностранными языками? По-немецки говоришь?

- Нет! Мы в гимназии язык врагов не изучали!

- Ну и дураки. Думали, что этим Вильгельма запугаете? - Борода усмехнулся.
- Был у нас на тральщике боцман, так он рассказывал такую байку. Погналась
лисица за сусликом, а он в норку юрк... и сидит. Сидит полчаса, сидит час,
вдруг слышит: где-то далеко лает собака. Вот лай ближе, ближе, вот уже у
самой норы, и вдруг стал удаляться. Думает суслик: "Ага, собака погнала
лису, - значит, можно выходить!" Вылез, а лиса его - цап! Сожрала да и
говорит: "Вот хорошо, что учила иностранный язык!" - Борода выдержал паузу,
потом спросил: - Понял что к чему? Ну, а как вы относились к союзникам?
Французский знаешь?

Я кое-как слепил фразу на французском:

- Понимаю, но говорю плохо.

Борода кивнул головой и тоже сказал по-французски:

- Ничего, сойдет! Мы будем практиковаться в дороге, это будет и мне на
пользу.

Борода говорил по-французски с легким акцентом, но ничуть не хуже наших
гимназических "аристократов", обучавшихся дома у французских учителей.

Пока мы беседовали, стало совсем темно. Кирилл Митрофанович спустился со
мной вниз и по телефону вызвал из Чека бричку. Когда подъехала бричка, он
приказал вознице: "Отвезешь этого палку-махалку домой, да так, чтоб его не
зацапали комендантские патрули". Затем подсадил меня в бричку и шепнул: "О
разговоре никому ни полслова!"

Ехал я домой совершенно ошеломленный. Предстоящая работа в Чека, подготовка
на "хлопчика при конях", рискованное "путешествие" - все это казалось
фантастикой. Для своей будущей роли я подходил, пожалуй, только ростом.
Выглядел я не старше двенадцатилетнего.

Наутро меня вызвал Лукич. Он сказал:

- Слушай, хомяк, - "хомяк" звучало доброжелательно, - тут звонили из Чека и
просили отпускать тебя с работы в два часа. Видно, вы чего-то с Бородой
затеяли?

Я пожал плечами. Лукич обиделся.

- Ох, уж эти секреты! - сказал он. - Я человек не любопытный, только
думается, могли бы мне сказать, зачем ты им понадобился. Тебя не спрашиваю:
знаю - все равно ничего не скажешь.

И я ничего не рассказал Лукичу, хотя очень хотелось. Я еще не верил своему
счастью, но помнил слова Бороды: "никому ничего!"

После полудня за мной явился красноармеец и отвез на конный двор. Здесь
конюх Степан Букин стал знакомить меня с бесконечным количеством ремней,
пряжек и ремешков, составляющих конскую сбрую. С этого началась моя
подготовка к операции, которую Борода назвал "Тачанка".

Часа через два приехал Кирилл Митрофанович и тут же раскритиковал метод
моего обучения. Он сказал:

- Начинать надо с коней. Пошли на конюшню! В полусумраке крепко пахло
конским потом и дегтем. В дальнем углу звенел цепью и громко ржал жеребец
Выстрел, на котором ездил предчека. Борода завернул в первый денник, где
стоял здоровенный конь Маркиз, похлопал его по крупу и, обращаясь ко мне,
прокричал:

- Заходи!

Легко сказать - заходи. Мне мгновенно представилась картинка из детской
книжки: конь, очень похожий на Маркиза, лягает волка, и тот летит в кусты с
раскроенной головой. Маркиз в это время переступил с ноги на ногу, показав
страшной величины копыта, обросшие мохнатыми щетками волос.

- Давай, давай, не бойся! - подбодрил матрос. Я боком, прижимаясь к стенке,
юркнул в денник. Маркиз скосил на меня огромный выпуклый глаз, пошевелил
губами и, не обнаружив во мне ничего интересного, занялся сеном.

- Отвязывай и выводи! - приказал Борода. Отстегнув цепь, я не знал, что
делать дальше. Конюхи хохотали, а Борода гремел;

- Пять, пять его назад! Не за цепь, бери за оголовье да покрикивай на него!

Дрожащими руками я взялся за оголовье. Свирепая морда Маркиза нависла прямо
надо мной. Отступал он неохотно, мелко перебирая ногами.

- Подбери цепь! Да не туда заворачивай! - кричал Кирилл Митрофанович,
потому что я завернул коня не к выходу, а в глубь конюшни.

Под дружный смех конюхов я наконец вывел Маркиза во двор. Борода
распорядился отвести его обратно и привязать. В денник Маркиз шел охотно,
даже подталкивал меня в спину и пытался положить морду мне на голову.
Пристегивая цепь, я с ужасом слушал, как Борода намечал конюхам программу
моей дальнейшей учебы: тут была и запряжка, и проездка, и мытье лошадей. Со
мной Кирилл Митрофанович заговорил на улице:

- Для начала неплохо, а вот коня ты боишься. Это нужно перебороть. Работай,
палка-махалка, старайся, наше время подходит...

Я старался, как мог: стрелял из браунинга по мишени, запрягал, распрягал -
постигал, по словам Степана, "разницу между уздечкой и недоуздком".

Каждое ученье заканчивалось выездом на паре. Раньше мне казалось, что
править лошадьми нетрудно, что тут особенного? Сел, разобрал вожжи,
взмахнул кнутом - и поехали! Но оказалось совсем не так. При поворотах
лошади норовили въехать на тротуар или тянули вразнобой. То поворачивала
правая, а левая шла прямо, то наоборот. Случалось, что обе сталкивались
мордами и, затоптавшись на месте, останавливались. Степан сердился:

- Больше гробить коней не дам, даже если прикажет предчека.

Но приходил Борода, проверял мои успехи, хвалил Степана, и я продолжал
"гробить" коней.

Две недели обучали меня "кучерскому делу". За это время Борода несколько
раз приходил то в конюшню, то на стрельбище, смотрел, как я стрелял из
пистолета, делал замечания, но о предстоящей операции будто забыл. Мое
любопытство росло значительно быстрее, чем кучерское мастерство, но я
молчал, ничего не спрашивал. Это, как я потом узнал, был экзамен на мою
выдержку.

Спустя дней десять на конный двор пришел Борода. Был он необычно хмур.
Посмотрев на мою езду, сел в бричку и велел везти его за город.

- Давай рысью, - скомандовал он, едва мы выбрались из города на немощеную
дорогу. Бричка запрыгала по ухабам. - А теперь галопом!

Бричку кидало из стороны в сторону, а Борода покрикивал:

- Давай! Давай! Прибавь кнута, да не ослабляй вожжи!

Проскакали мы так версты две, а потом Борода приказал свернуть с дороги, и
мы, не снижая скорости, понеслись по кочковатому полю.

- Переходи на рысь! - скомандовал Кирилл Митрофанович.

На рыси бричку трясло еще больше.

- Шагом! - разрешил Борода, когда мы подъехали к роще. Я остановил
взмыленных лошадей. Борода спрыгнул на землю, чтобы поразмяться. По всему
было видно, что он доволен.

- Только в другой раз, - посоветовал он, - по полю скачи зигзагом. Если
будут стрелять вдогонку, труднее в тебя попасть. Разнуздай, пусть кони
остынут, а нам поговорить надо,

Я быстро управился с лошадьми и с трепетом приготовился слушать.

- Ну, палка-махалка, - начал Борода, - поздравляю! С сегодняшнего дня ты
зачисляешься младшим сотрудником губернской Чека, конечно, с испытательным
сроком. Через два дня поедем за Меченым. Крутится он где-то между трех
дальних уездов по хуторам. Поедем мы за ним кружным путем, с юга, из
Екатеринослава[4]. По пути у Полковника везде заставы и агентура, а нужно,
чтобы они тачанку засекли как можно дальше от нашей губернии. Помогают нам
екатеринославские чекисты. Они там уже все приготовили. А до Екатеринослава
двинем поездом. Ты сегодня своих предупреди: мол, едешь в командировку в
Харьков, недели на две. Да не забудь прихватить свой браунинг и побольше
патронов.

- Товарищ Борода, а как вы покажетесь в уездах? - не вытерпел я. - Там же
вас за сто верст узнают!

Кирилл Митрофанович погладил свою пышную бороду и вздохнул:

- Придется с ней расстаться, а фамилия моя вовсе не Борода, а Бардин.
Бородой меня назвал Феликс Эдмундович Дзержинский. Когда мы ехали на
Украину, он собрал нас у себя. Посмотрел на меня, погладил свою бородку и
говорит председателю ВУЧКа[5] Лацису: "Вот, Мартын Янович, какие мощные
бороды заводит наша смена, получше наших. Будем надеяться, что и дела у них
пойдут не хуже. Верно, товарищ Борода?" После этого ребята меня по-другому
и не зовут. Случается, что и в документах так пишут. Ты не беспокойся:
бороду свою сбрею - никто не узнает. И тебя так обработают, что сам себя не
узнаешь. Чуб твой срежем начисто. Переоденем, сменим тебе биографию, -
Борода улыбнулся. - А теперь слушай и запоминай, кто ты такой! Фамилия твоя
Сараф, зовут Александр. Саша. Лет тебе, - Борода посмотрел на меня, как бы
определяя возраст, - лет тебе двенадцать, двенадцать с половиной. Едешь со
мной из Ростова. Семья твоя...

Из его рассказа я узнал, что мой "отец", грек по национальности, - крупный
табачный фабрикант, зовут его Ксенофонт Апостолович, что у меня есть
старший брат - врангелевский офицер. Жили мы до 1918 года в Петрограде, а с
весны 1919 года - в Ростове, в гостинице. Когда "отец" бежал с деникинцами
в Крым, мы с "матерью" болели тифом и лежали в больнице. "Мать" умерла, а я
выздоровел, но осталось осложнение - глухота. После больницы меня приютили
добрые люди, и жил я вблизи Ростова. По просьбе моего "отца" и по
приказанию самого Врангеля меня разыскали и вот теперь должны доставить в
Крым.

- Как же так, Кирилл Митрофанович, я ведь в Ростове не был, ничего там не
знаю... Борода минуту подумал.

- Ну, и что ж, что не был. А когда, собственно говоря, ты мог познакомиться
с Ростовом? В городе все время было неспокойно, "мать" никуда тебя не
пускала. Потом - больница. А после больницы ты ведь жил на хуторе. Кстати,
там и выучился обращаться с конями. А вообще, - посоветовал Борода, - при
случае своди разговор больше на Питер. За свою биографию не беспокойся, все
правда, как я сказал, только настоящий Саша Сараф помер вместе с матерью.

- Кирилл Митрофанович, а как же я буду глухой?..

- А что тут особенного? - пожал плечами Борода. - Ты ведь не совсем глухой,
а только плохо слышишь. А глухота тебе очень пригодится. Если что спросят,
ты раз пять переспроси: "Что? А? Плохо слышу!" Пока тебе будут повторять
вопрос, обдумаешь ответ. А может случиться, что поспрашивают, поспрашивают
да и отвяжутся. Кроме того, при глухом иногда говорят не стесняясь, и можно
услышать кое-что интересное. Насчет твоей глухоты все подтверждено
медициной и заверено печатью.

Борода достал из кармана бумажку и протянул ее мне.

- Возьми, это будет тебе вместо паспорта! В справке, выданной ростовской
городской больницей, было напечатано, что Сараф Александр болел сыпным
тифом и находился в больнице с декабря 1919 года по март 1920. Выписан в
связи с выздоровлением. Остаточные явления (осложнение) - частичная глухота.

- Все понятно? Все запомнил? - спросил Борода.

- Все, товарищ начальник!

- Повтори!

Я повторил и поинтересовался:

- А кем будете вы?

- Для Полковника я есаул первого Донского полка Гурдин Павел Афанасьевич.
По документам - советский работник, нахожусь в командировке, а служу в
Ростове. - Он достал и показал удостоверение на имя Гурдина Павла
Афанасьевича, уполномоченного Северо-кавказской конторы по сбору для
переработки лекарственных растений и командировку с указанием пунктов, где
Гурдин должен был организовать пункты сбора трав.

На обратном пути Борода сказал:

- Знаешь, Саня, у нас в Чека большое горе. Погиб Костя Лаптев.

- Это тот, что тогда был у вас в кабинете?

- Он. Геройски погиб Костя. Поехал с милиционером и нарвался на бандитскую
засаду. Милиционер ускакал, а Костю ранили... Взяли его бандиты раненого и
живым закопали в землю. - Борода тяжело вздохнул. - Ох, добраться бы мне до
той банды!..

6

Поезд, на котором мы ехали в Екатеринослав, застрял на полпути. Борода,
оставив меня на перроне какого-то полустанка, ушел, как он сказал,
"поискать дружков, чтоб помогли".

У меня сложилось впечатление, что, попади он на Луну, то и там через
несколько минут будет хлопать по плечу лунного жителя и кричать: "Ты,
палка-махалка, будь другом, не откажи!.." Так было и здесь. Появился Борода
с двумя матросами. Пересмеиваясь, они вспоминали какого-то Кузю-барабана.
Проводив нас до конца перрона, один из матросов распрощался с Бородой, а
другой подошел с нами к небольшому, из четырех вагонов, составу.

- Стой! Кто идет? - окликнул часовой.

- Свои, свои! - отозвался наш провожатый и постучал в дверь последнего
вагона. - Открой, Бабкин! - Дверь приоткрылась. - Посади товарищей в мою
каюту, - приказал матрос и зашагал к паровозу.

Нас устроили в двухместном купе.

Вскоре матрос возвратился, поставил на стол чайник и кружки, потом протянул
Бороде большую банку консервов.

Борода взял банку и, покрутив ее в руках, спросил:

- А это что за чудо?

- Бери-бери! - угощал матрос. - Консервы вкусные, трофейные. - Неожиданно
он повернулся ко мне: - Вот ты какой, Киркин помощник! Я думал, ты
побольше. Мало, видно, каши ел?

- Мало, Егор, - вмешался Борода. - Саша из Питера. Не очень-то там
разъешься! Отца беляки убили. А что мал ростом, так это не такой уж грех.
Парень храбрый, испытанный и стреляет здорово.

Моряк недоверчиво посмотрел на меня.

- А ты, салага, не дрейфишь?

- Страшновато, но я не один, я ведь с Кириллом Митрофановичем! А вообще, -
добавил я, - стараюсь об опасности не думать.

Егору, видимо, понравился мой ответ.

- Ты, браток, в одном неправ. Думать об опасности, конечно, надо. Но только
о том, как ее отвести. А страх перед опасностью есть у каждого живого
человека. Страх - это не трусость! Его можно в себе подавить, а вот
трусость - с ней ничего не сделаешь. Правильно говорю, Кира?

Борода кивнул и пододвинул мне банку консервов.

- Ешь, Саня, а мы с Егором поболтаем.

Они стали вспоминать товарищей. То и дело слышалось: "Убит, погиб,
расстрелян беляками". Назывались фронты, от Черного моря до Тихого океана.

- Осталось нас, дружков с тральщика, если по пальцам считать, одной руки
хватит, - печально сказал Борода.

- Геройские ребята погибли, - вздохнул Егор. Поезд стал замедлять ход.
Матрос посмотрел в окно.

- Подъезжаем. Ну, Кирюха, - они обнялись, - так держать!

- Есть так держать! - ответил Борода.

- Прощай, салага, береги своего начальника! - протянул мне руку Егор и
вышел из купе.

- Кто он? - полюбопытствовал я.

- Сослуживец мой по минному тральщику, рулевой. Работает порученцем у
Дзержинского, а здесь он начальник охраны замнаркомвоена, да, наверно, еще
какое-нибудь задание имеет.

На станции наш состав еще долго маневрировал, пока не остановился на
запасных путях. Когда мы вышли на перрон, вокзальные часы показывали три
часа. Борода позвонил по телефону. Из Чека за нами прислали машину и
отвезли на квартиру.

А на следующий день начался маскарад. Утром, после завтрака, пришел
парикмахер. Он сбрил Кириллу бороду и сделал ему залихватскую прическу
"бабочкой". Пышные усы превратились в тоненькие стрелки-усики, закрученные
вверх. Лицо Кирилла стало настолько смешным, что я не выдержал и рассмеялся.

- Ты брось ржать, лучше скажи: похож или не похож я на себя? - приосанился
Борода.

- Что вы, только по костюму да по голосу можно узнать!

- Это еще не все. Сейчас за тебя возьмемся. Товарищ мастер, сделайте ему
больничную стрижку, как стригут санитарки. Знаете такой фасон? - И он
сделал волнообразное движение рукой.

Мастер понимающе кивнул головой, и через несколько минут моя гордость -
длинноволосая, пышная прическа - хлопьями лежала на полу, а из зеркала
смотрело смугловатое уродище, остриженное под барана. Теперь уже Кирилл
стал смеяться. Он хлопал парикмахера по плечу и приговаривал:

- Ай да мастер! Да ты просто артист. Тебе бы в театре работать!

Напустив на себя полное безразличие, я смотрел, как парикмахер складывает
свой инструмент. Едва он ушел, Борода перестал смеяться, обнял меня и
ласково сказал:

- Ты прости меня, Саня, я ведь не со зла смеялся. Не огорчайся. А что
волосы?.. Тьфу! Через месяц другие вырастут, получше. Была бы голова цела.
Вот о чем нам думать надо.

Мне стало как-то невыразимо тепло. Был я тогда очень одинок. Мать писала
редко, Самовар присылал с фронта записки телеграфного содержания: мол,
здоров, скоро домой, пиши, как идут дела. Поэтому ласка Бороды, к которому
я относился почтительно и по-мальчишески влюбленно, меня потрясла. У меня
невольно выступили слезы. Борода заметил их, но, видно, понял мое состояние
и отвернулся. Потом сказал:

- Теперь, Саня, давай одеваться.

Он вытащил из-под кровати два мешка и высыпал на пол их содержимое.

Чего тут только не было! Кирилл Митрофанович подобрал мне невероятную
рванину: косоворотку, застиранную и залатанную в нескольких местах, брюки
некогда серого цвета, с коричневыми заплатами на коленях. Еще в худшем
состоянии была обувь. Осмотрев несколько пар ботинок, я выбрал себе опорки
от сапог. Хотя они спадали с ног, зато имели целую подошву.

Борода неодобрительно покачал головой.

- Дали тут реб