туку на лестнице, а когда ложились спать,
запирали двери на ключ.

За оружием никто не приходил. Мы решили подождать денек-другой, а потом
напомнить чекистам о тайнике.

Напоминать не пришлось. Ровно через неделю после моего посещения Чека я
задержался в школе и уже в сумерки возвратился домой. На мой звонок открыл
дверь незнакомый военный. Едва я переступил порог, навстречу мне вышел
Борода.

- А, хозяин, здорово! - заулыбался он. - Заходи, заходи в свой арсенал! - И
матрос пропустил меня в комнату. Здесь все было сдвинуто со своих мест.
Диванное сиденье и несколько винтовок стояли прислоненные к стене. В диване
оставалось ружье, похожее на старинный мушкет, с раструбом на конце ствола,
и какие-то картонные пачки.

- Ну, земляк, прежде всего - поздравляю тебя с вступлением в комсомол! -
Матрос крепко тряхнул мою руку и добавил: - Это, палка-махалка, большое
дело. Только помни: вступить в комсомол - это не просто получить членский
билет - и руки в брюки: я, мол, комсомолец, это... - Он, не договорив,
посерьезнел. - А теперь, браток, займемся делом. Что тебе говорила Катря
про этот склад?

- Никогда и ничего! Я его обнаружил по запаху.

- А про Петренко тоже ничего не рассказывала?

- Нет.

- Ну, а соседа часто видал? О чем были разговоры?

- В последний раз я видел Петренко недели две назад. Зашел он вечером к нам
в комнату, спросил, бываю ли я в театре. Предложил в любой день, когда
захочу, обратиться от его имени к администратору товарищу Любченко.

- Обращался?

- Нет! Билеты достать нетрудно. Зачем же кому-то кланяться?

- Ишь ты, какой гордый! Больше ни о чем с Петренко не разговаривали?

- Еще как-то он зашел к нам и попросил у Самсона Павловича чернильницу и
перо.

- Вот еще пи-са-тель нашелся, - насмешливо протянул чекист. - Писатель! А
знаешь, кто такой Петренко? Бандит-петлюровец, а Катря была связной,
принимала и выдавала оружие. Ты, земляк, в рубахе родился. То, что ты спал
на диване, мешало тем "чекистам" получить патроны. Вот они и договорились с
Катрей, что дверь откроешь ты. Подкалечили бы тебя, взяли бы что надо, ну,
может, прихватили бы что-нибудь из хозяйских вещей, чтоб походило на
грабеж, и - айда! Ты показал бы следователю, что сам впустил их, Катря
осталась бы непричастной, а явка и "склад" сохранились. Понятно? Молодец,
земляк, что не впустил, не испугался!

Я вспомнил лужицы воды и снег на кухонном полу и почувствовал холод во всем
теле.

В диване оказалось шестнадцать винтовок, ручной пулемет "льюис" и две
тысячи винтовочных патронов. В комнате Петренко нашли четыре пистолета и
несколько ручных гранат, а из Катриного сундучка извлекли обрез, два нагана
и патроны к ним. Борода велел своим помощникам собрать оружие и вынести его
черным ходом.

- Да так, чтоб соседи не видели, а то, - подмигнул он, - пойдут слухи про
восстание или еще что похуже. А вы, - обратился он ко мне и Анне Петровне,
- про обыск и оружие никому не рассказывайте.

- А что будет Катре? - спросил я.

- Катре? - Чекист подумал. - Что с нее спросишь, она несовершеннолетняя.
Посидит несколько месяцев в колонии. Поймет, что к чему! Будь здоров,
палка-махалка!

На следующий день приехал Самовар. Его переводили в другую часть, в
действующую армию. Конечно, взять меня с собой он не мог.

- Ума не приложу, что с тобой делать? Отправить обратно в Питер, сейчас,
зимой, одного? Нет, это невозможно. Нужно как-то перезимовать здесь.

Я, конечно, рвался ехать с Самоваром на фронт, если не бойцом, то хотя бы в
госпиталь - санитаром. Но Самовар даже слушать об этом не хотел. Наконец
было решено, что Анна Петровна оставит меня до лета у себя, а Самовар будет
присылать деньги. Через два дня он уехал.

Прошло некоторое время, и я увидел, что Анне Петровне в тягость заботы обо
мне. Денег, оставленных Самоваром на месяц, хватило лишь на несколько дней.
Продукты на рынке с каждым днем становились все дороже. Кроме того, Анна
Петровна через день круглосуточно дежурила в госпитале, и мне приходилось
питаться всухомятку, а зачастую сидеть целый день голодным. Я решил
оставить школу и устроиться на работу.

О своем намерении я рассказал в губкоме комсомола. - Понимаю твое
положение, - сказал один из секретарей губкома. - Только сначала надо бы
школу закончить, а потом трудись! Но раз другого выхода нет, попробую тебе
помочь. Тебя ведь нужно устроить так, чтобы там хоть раз в день кормили, а
то ты ноги протянешь!

3

Устроиться на работу в нашем городе тогда было нелегко. Промышленных
предприятий почти не было: две-три паровых мельницы, две маслобойки,
электростанция да железнодорожные мастерские. Была еще огромная махорочная
фабрика, некогда известная на всю Россию, но сейчас из-за отсутствия сырья
она не работала. Молодежь, комсомолия, служила по бесчисленным городским
учреждениям, в основном курьерами.

На такую же должность секретарь губкома направил и меня, в учреждение с
невероятно трудным названием - Чусоснабармюгзапфронт, что означало;
Чрезвычайный уполномоченный Совета обороны по снабжению армий Юго-Западного
фронта. Сам Чрезвычайный уполномоченный находился в Харькове, а у нас было
отделение, которое возглавлял начальник, носивший пенсне на черном шнурке и
маузер в деревянной коробке. Когда я пришел в его кабинет со своим
заявлением и направлением из губкома комсомола, начальник не спеша
расспросил, кто мои родители и где они. Покачал головой и вздохнул:

- Эх, разбросала война кого куда! Ну, что ж, поработай, но договорись в
школе, чтобы сдать все "хвосты" за седьмой класс к осени. Если там станут
возражать, приди ко мне.

Я охотно согласился, но как буду готовиться, как буду сдавать "хвосты", я
не представлял и не думал. Осень была еще далеко...

В ведении Чусоснабарма находились десятки мастерских - швейных, шорных,
сапожных и оружейно-ремонтных. Я разносил различные отношения, справки и
заявки. Вся эта "писанина", как пренебрежительно отзывались о ней мои
сверстники, считавшие, что мировую революцию можно совершить "и без
бумажной мути", писалась или печаталась на оборотной стороне
дореволюционных архивных бумаг.

Из всех наших адресатов наиболее охотно я посещал оружейную мастерскую,
хотя шагать туда приходилось далеко. Помещалась она в бывшем свечном
заводике, на окраине города, у железнодорожного мостика через скрещение с
шоссейной дорогой. Выглядела мастерская как крепость. Высокий каменный
забор, утыканный по верху ржавыми зубьями, массивные железные ворота. Во
дворе, у ворот, стоял домик, в котором размещался красноармейский
заградительный отряд, охранявший железнодорожный мостик и мастерские. В
шагах двадцати, за стенами мастерской, проходил глубокий овраг, поросший
кустами орешника и бузины, на дне его было устроено небольшое стрельбище
для пристрелки отремонтированного оружия.

Сама мастерская занимала большое, похожее на сарай, полутемное помещение, в
котором сохранялся неистребимый запах воска. У нескольких верстаков с
тисками работало человек двадцать оружейников. Были среди них и мои
земляки, рабочие петроградских заводов. С ними я быстро подружился. Я
охотно выполнял их просьбы: купить на базаре табачку, отправить письмецо,
рассказать, что сегодня пишут в газете. Они заметили мой интерес к
пристрелке и стали давать пострелять и мне, объясняя "тайны" меткого
выстрела. За короткий срок я научился неплохо стрелять, особенно из
карабина, который был мне по росту и силам.

Однажды во время пристрелки ко мне подошел знакомый бородатый матрос. С ним
было еще несколько человек в кожаных куртках.

- Здорово, стрелок! Встреча была неожиданна, и я, смутившись, спросил:

- Вы сюда зачем?

- Мы? - Борода оглядел свою группу. - Мы по разным делам. Вот они,
атаманы-разбойники, будут зря жечь патроны. А я посмотрю на них и попробую:
может, у меня получше выйдет! А ты что тут, опять по оружейной части?

Он подчеркнул слово "опять".

Вкратце я рассказал о переменах в своей жизни, о том, как оказался здесь и
почему доверяют мне пристреливать карабины.

- Ну и как, получается? - поинтересовался он.

- По-разному! Иногда получается, а бывает и мажу, только редко.

- Молодец, палка-махалка! Не зазнаешься, как мои атаманы-разбойнички. Они
скоро совсем разучатся стрелять. Побудь здесь, посмотри, как стрелять не
надо.

Пересмеиваясь, чекисты начали стрельбу. Стреляли они какое-то странное
упражнение. Наши мастера называли его "суматоха". Ростовые мишени
устанавливались в двадцати шагах от линии огня. Далеко позади нее
выстраивались стрелки. По команде "вперед" они срывались с места, на бегу
доставали оружие и производили три выстрела. Трудно сказать, почему, но
промахи были часты.

Когда пришла очередь стрелять моему знакомому, он, казавшийся с виду
неуклюжим, в миг преобразился и, стремительно рванувшись, неуловимым
движением выхватил огромный пистолет. Три выстрела слились в один. Чекисты
азартно побежали к мишеням - все три были поражены.

- Ну как, атаманы-разбойнички? - ликовал матрос. - Хотите, повторю?

Он повторил упражнение, и опять результат был отличным.

- Ясно или еще стрелять?

- Ясно, товарищ начальник! Ясно, Борода! - прозвучали голоса.

- Ну, а тебе, земляк, ясно? - спросил меня Борода.

- Ясно-то, ясно, только мне так не попасть. Я из пистолета никогда не
стрелял, а из карабина получается неплохо.

- Скажи пожалуйста, неплохо! Слыхали, атаманы-разбойнички? А ну,
палка-махалка, покажи свое неплохо? Покажи, а мы поучимся, - подзадорил
матрос.

По его просьбе поставили новую мишень. Красноармейцы и мастера, считавшие
меня своим, принесли японский карабин. Они знали, что из этого легкого и
очень точного оружия я, случалось, страивал пулю, а сдваивал почти всегда.
Волнуясь, я зарядил карабин и, стараясь недолго целиться, трижды выстрелил.
Мишень осмотрели: одна пробоина была в центре, чуть выше - другая.

- Хорошо, палка-махалка, а все же о дну "за молоком" послал, - поддразнил
Борода. Но за меня вступился наш мастер, который волновался, наверное, не
меньше, чем я:

- Одна сдвоенная, пуля в пулю. Смотрите; пробоина не круглая, а чуть
смахивает на восьмерку.

- Верно! - разглядывая пробоину, согласился матрос. - Так мне не выбить.

- А вы попробуйте, - предложил я и протянул ему карабин.

- Давай, давай, Борода! Посостязайся с хлопцем! - подначивали чекисты.
Матрос принял вызов.

- Согласен, палка-махалка, - сказал он. Красноармейцы поставили новую
мишень. Борода взял карабин, осмотрел мушку, затем вздохнул и, долго
целясь, выстрелил три раза. Мы все бегом бросились к мишени. Впереди несся
Борода.

- Что, атаманы-разбойники, съели! - Он торжествовал: пробоины расположились
треугольниками вокруг яблочка.

- Я, палки-махалки, если б тренировался ежедневно, как Саня-стрелец, то уже
все три положил бы в центр. Борода отдал карабин и протянул мне руку. Когда
чекисты уехали, начальник мастерской Яков Лукич Костров, довольный моей
победой, сказал: "Молодец, хомяк!" В зависимости от того, как произносилось
это слово, оно могло быть и ласкательным, и ругательным. Сам Костров
никогда не ругался и сердился, когда в его присутствии ругались другие.

- А ты знаешь, кто этот матрос? Это, брат, самый главный в Чека. Это
товарищ Борода, чекист из Петрограда, начальник отдела по борьбе с
бандитизмом.

Я только кивнул головой, умолчав о своем более близком знакомстве с
матросом.

Через несколько дней, по ходатайству Кострова, меня перевели в мастерские
на должность писаря-учетчика и зачислили на красноармейский паек. Теперь я
вел "письменно-умственную" работу (так говорил мой начальник): составлял
две ведомости. В одну записывалось неисправное оружие, в другую -
отремонтированное.

В моих глазах Яков Лукич был человек необыкновенный. Высокий, худой, он
выглядел намного старше своих тридцати лет. Сын безземельного крестьянина,
Костров с детских лет до самого призыва в армию батрачил у кулаков. Дальше
своей деревни на Тамбовщине нигде не был. Грамоте выучился в армии. Мировую
войну провел на фронте, был несколько раз ранен, награжден двумя
георгиевскими крестами, произведен в унтер-офицеры.

Летом 1917 года, после очередного ранения, привезли его в московский
госпиталь, а уже в ноябре, не залечив полностью раны, Яков Лукич сбежал
оттуда и примкнул к отряду рабочих и солдат, штурмовавших Кремль. Тогда же
вступил в партию большевиков и стал работать по формированию отрядов
Красной гвардии. Во главе одного из таких отрядов он выехал на фронт.

В феврале 1918 года под Псковом, в бою с немцами, Яков Лукич был тяжело
ранен осколками гранаты. Руку пришлось отрезать, ногу залечили, но осталась
хромота.

Подсчитали врачи его ранения и заключили: "К военной службе не пригоден".

- Только что они понимают? - с обидой сказал мне Костров. - Заседают в той
комиссии старорежимные врачи, ну а я им ответил: "Из армии никуда не уйду!
А пока жив, буду служить революции одной рукой и двумя глазами!"

Его маленькие, неопределенного цвета глаза были удивительно пронзительны, и
от них не укрывалась ни одна мелочь. Все оружие, поступавшее в мастерскую,
и после ремонта Костров осматривал сам. Обнаружив недоделку, вызывал
оружейника, выполнявшего работу, и начинал:

"Ты что же, хомяк? - В данном случае "хомяк" произносилось гневно. - Какая
это работа? Ты что, готовишь смерть пролетариату или работаешь на защиту
лучшей жизни?"

Оружейники, слесари высокой квалификации, вздыхали, не глядя в лицо
начальнику, но никогда не оправдывались и не ссылались на плохой материал
или отсутствие хорошего инструмента. Молча брали оружие и уходили, а
начальник уже в спину напутствовал: "Смотри, хомяк, не на господ
работаешь!" Впрочем, такие беседы случались очень редко.

В конце рабочего дня, когда оружейники уходили в казарму, Яков Лукич звал
меня к себе в кабинет.

Кабинетом Кострову служил угол мастерской, отгороженный досками и фанерой.
Убранство было самое неприхотливое: небольшой стол, покрытый потертой
клеенкой, два табурета и топчан, на котором спал Костров. Рядом с топчаном
патронный ящик, заменявший тумбочку. На стене в деревянном ящике висел
телефон. Много места занимал огромный сейф; к нему были приделаны две
толстенные петли, а запирался он висячим замком диковинной формы и размера.
В сейфе хранились документы и поступающие на ремонт пистолеты и револьверы.
Остальное оружие находилось в кладовой при домике охраны.

Приняв мои ведомости, Костров угощал меня чаем и заводил разговор на
"международные и политические темы". Чаще всего мы обсуждали войну с
белополяками и врангелевцами. Яков Лукич считал, что война скоро кончится.

- Ты, Саша, вспомни, чем мы занимались месяц назад. Чинили трофейное оружие
и отправляли на фронт. Своего не хватало. Возьми, к примеру, винтовки.
Какие только у нас не побывали: арисака, маузер, манлихер, ремингтон,
энфильд[2]. Весь мир посылал белякам свое оружие. Помогло? Нет! Не помогли
заморские винтовки! А сейчас они нам ни к чему. Теперь Ижевск и
Тула-матушка полностью обеспечивают наших бойцов. Золотое это, рабочее
оружие! Почему же не помогли заморские подарки Деникину и Колчаку? Как ты
думаешь?

Я не успел ответить. Яков Лукич ответил сам:

- Потому что не оружие воюет, а солдаты, армия воюет! А где взять солдат
белогвардейцам? Лорд Керзон и Вудро Вильсон[3] больше им солдат не
посылают: боятся. Ведь кто такой солдат? Вчерашний крестьянин или рабочий.
И не хочет английский или американский рабочий воевать против русского. А
что стоит Врангель с пушками и винтовками без солдат? Нет, Саша, ничего у
них не получится, потому что они между собой и то грызутся. Генералы стоят
за "единую, неделимую", а Врангель согласился уступить пол-Украины Польше.
Американцы не отдадут японцам Дальний Восток, а французы с англичанами не
поделят наше Закавказье. Словом, хомяк, как в басне про лебедя, рака и
щуку. Ничего у них не получится и потому, что наш мужик и рабочий не хотят
ни хозяина, ни кулака-мироеда. Не хотят и не допустят! Били мы, голодные и
рваные, Юденича дважды, немцев дважды, Деникина, Колчака - всех не
пересчитать. Дождутся своего и остальные. Не задушить буржуям Советскую
власть! Все, что есть на земле, сделано и принадлежит трудовому народу, как
поется в нашем гимне:

                        Владеть землей имеем право,

                            а паразиты никогда!

Яков Лукич хорошо знал и любил ручное оружие, называя пистолеты и
револьверы "стрелялками". Причем слово "стрелялка" имело у него множество
звучаний. Браунинги первый номер, бульдоги и другие системы мелкого калибра
назывались презрительно "дамская стрелялка". Наганы заслуживали
уважительного названия "стрелялка", а маузеры, кольты и парабеллумы -
почтительного.

Он мог часами рассказывать о преимуществах той или иной системы. И,
понятно, наши беседы, доставлявшие обоим большое удовольствие, частенько
затягивались допоздна.

Дорога домой, почти к центру города, у меня отнимала около часа. Ночного
пропуска я не имел, поэтому приходилось "нажимать", и к дому я подходил
запыхавшись, весь мокрый. Откровенно говоря, возвращаться поздно я
побаивался не только потому, что меня могли задержать комендантские
патрули. В городе было неспокойно. На окраинах снова появились мелкие банды
и одиночки-грабители. Случалось, убивали. Мой путь лежал мимо кладбищенской
стены, мимо домов с закрытыми ставнями - домов, из которых никто не выйдет,
как бы ты ни взывал о помощи. Из-за заборов изредка взлаивали собаки,
потревоженные стуком моих шагов. Обычно я шел по проезжей части улицы,
наивно полагая, что, увидев грабителей раньше, чем они меня, успею удрать.

"Эх, было бы у меня оружие!.."

В один из таких вечеров я намекнул начальнику, что, будь у меня
какая-нибудь стрелялка, тогда бы я ничего не боялся.

Костров сразу понял.

- А тебе разве страшно домой ходить? - улыбаясь, спросил он.

Я с волнением стал рассказывать о пустынной дороге, об убийствах и грабежах.

Начальник перестал улыбаться и спросил:

- А ты не забалуешься, если я дам тебе стрелялку?

Наверное, у меня было настолько оскорбленное лицо, что Костров понял
ненужность своего вопроса.

- Ну, ладно, ладно! Ты парень серьезный и сознательный. - Он открыл сейф и
достал бельгийский браунинг. Вороненые грани ствола отливали
сине-фиолетовым цветом. О таком пистолете я и не мечтал. - Бери, - сказал
Костров и, вынув пачку патронов, приказал: - Ну-ка, заряди!

Дрожащими руками я набил обойму, дослал ее в рукоятку и поставил пистолет
на предохранитель.

- Вот и хомяк, - осуждающе покачал головой Яков Лукич. - На предохранитель
автоматическая стрелка ставится, когда патрон дослан в ствол. А то, пока ты
спустишь предохранитель и дошлешь патрон, тебя сцапают, как курчонка. Понял?

- Понял, Яков Лукич! - Первый раз я назвал начальника по имени и отчеству,
даже не понимая, как это вышло.

- То-то "Яков Лукич" ... - Очевидно, Костров был удивлен не менее, чем я. -
Сыпь домой, а завтра сдашь стрелялку лично мне. Еще запомни одно: никогда
не вынимай оружие, если в этом нет надобности, а уж если вынул, то применяй
с толком!

На этот раз я шел домой не торопясь. Шел не по мостовой, как обычно, а по
тротуару. Браунинг, прижатый ремнем к животу, холодил кожу. В темени
безлунной ночи, пропитанной запахом зацветающей белой акации, я вызывающе
насвистывал мотив "Яблочка". Я был вооружен и, чего греха таить, даже
хотел, чтобы на меня кто-то напал. Но... до самого дома никого не встретил.

4

Наш дом стоял на боковой улице, недалеко от центра города. Во дворе позади
дома росло несколько больших деревьев, окаймленных кустами жасмина и
сирени. В углу этого сада, около забора, - дощатый стол и две скамейки на
вкопанных в землю столбиках. Здесь с наступлением сумерек собиралось
молодое население нашего и соседних домов. Обычно вечер начинался шумными
рассказами последних новостей.

Знали ребята все, что происходит в городе и уездах. Знали не с чьих-то слов
и не из базарных