или   строчки.   Почему-то   вспомнилось
четверостишие:  "Но  сон  -  это  только   туманность,   несобранность   и
непостоянность, намек на одушевленность, а в общем, не злая ложь". "О  чем
солжет наступающий сон, зло или не зло?" - мелькнула мысль и погасла. Чуть
звенело в ушах, словно где-то близко-близко на очень высокой  ноте  звенел
комар.
   И тут до меня донеслись отчетливые, хотя и локально неясные голоса.
   - Как наводка?
   - Что-то экранирует.
   - А так?
   - Тоже.
   - Попробуй вторую шкалу.
   - Есть.
   - Светимость?
   - Есть.
   - Включаю на полный.
   Голоса  исчезли.  Я  погружался  в  беззвучное,  бестревожное  небытие,
наполненное ожиданием необычайного.



СОН С ИЗУМЛЕНИЕМ

   Я приоткрыл глаза и зажмурился. Все кружилось в  розовом  тумане.  Огни
люстры под потолком вытягивались в сияющую параболу. Меня окружал  хоровод
женщин в одинаково черных  платьях,  с  одинаково  размытыми  лицами.  Они
кричали мне голосом Ольги:
   - Что с тобой? Тебе плохо?
   Я как можно  шире  раздвинул  веки.  Туман  рассеялся.  Люстра  сначала
троилась, потом двоилась, потом стала на место. Хоровод женщин  сплюснулся
в одну-единственную, с голосом и улыбкой Ольги.
   - Где мы? - спросил я.
   - На приеме.
   - Каком?
   - Неужто забыл? На приеме в венгерском посольстве. В "Метрополе".
   - Почему?
   - Господи, нам еще с утра  билеты  прислали!  Я  и  к  портнихе  успела
съездить. Все забыл.
   Я точно знал, что никаких билетов нам с утра не присылали. Может  быть,
вечером, когда я вернулся от Никодимова? Значит, опять провал в памяти?
   - А что случилось?
   - В зале душно. Ты предложил выйти на свежий воздух. Мы прошли в  холл,
и здесь тебе стало плохо.
   - Странно.
   - Ничего странного. В зале дышать нечем,  а  сердце  у  тебя  неважное.
Хочешь пить?
   - Не знаю.
   Ольга казалась мне странно чужой в  этом  новом  платье,  о  котором  я
услыхал впервые. Когда же она ездила к портнихе,  если  я  весь  день  был
дома?
   - Подожди минутку, я сейчас принесу нарзан.
   Она скрылась в зале,  а  я  продолжал  растерянно  оглядывать  знакомый
ресторанный холл. Я узнал его, но это не облегчило положения. Я так  и  не
мог понять, когда венгры прислали билеты и зачем они их прислали. Я не был
ни народным, ни заслуженным, ни академиком, ни мастером  спорта.  А  Ольга
воспринимала это как нечто обычное, само собою разумеющееся.
   Я все еще стоял, когда Ольга появилась с  нарзаном.  У  меня  создалось
впечатление, что ей хочется вернуться в зал.
   - Знакомых встретила?
   - Там все начальство, - оживилась Ольга, - и Федор Иванович,  и  Раиса,
даже замминистра.
   Я не знал ни Федора Ивановича, ни Раисы, и тем  более  замминистра.  Но
признаться в этом уже не рискнул, а только спросил:
   - А почему замминистра?
   - Он всех и устроил. Поликлиника-то министерская. Он -  Федору,  тот  -
Раисе. Наверно, было несколько лишних билетов.
   Ольга работала не в  министерской,  а  в  самой  обыкновенной  районной
поликлинике. Это я знал точно.  Когда-то  ее  действительно  приглашали  в
поликлинику Министерства путей сообщения, но она отказалась.
   - Ты иди, - сказал я, - а я погуляю немного, подышу.
   Я вышел на тротуар у подъезда и закурил.  В  мокром  асфальте  купались
желтые огни фар. Мимо  проплыл  двухэтажный  троллейбус,  красный,  как  в
Лондоне. Такого я еще  не  видел.  Между  верхним  и  нижним  рядами  окон
тянулась рекламная полоска шрифтового плаката: "Смотрите на экранах  новый
французский фильм "Дитя Монпарнаса". И об этом фильме я ничего не  слыхал.
Что у меня с памятью? Провал за провалом.
   Вдали, слева от Большого  театра,  горел  в  небе  гигантский  неоновый
квадрат. В квадрате по воздуху бежали световые буквы: "...Землетрясение  в
Дели... Группа советских врачей вылетела в Индию..."  Световая  газета.  И
опять я не помнил, когда ее здесь оборудовали.
   - Освежаешься? - услышал я знакомый голос.
   Я обернулся и увидел Кленова. Он выходил из ресторана.
   - А я ухожу, - сказал он. - Пить - не пью: язва. Отдал честь - и домой.
   - А, собственно, какую честь?
   - Так нас же Кеменеш пригласил. Он сейчас пресс-атташе.
   Тибор Кеменеш, венгерский  студент,  говоривший  по-русски,  был  нашим
проводником в Будапеште. Я тогда только что выписался из госпиталя,  и  мы
часами бродили по незнакомому городу. Но когда Кеменеш стал пресс-атташе в
Москве? И почему я только сейчас узнал об этом?
   - Растут люди. А мы с тобой застряли,  старик,  -  вздохнул  Кленов.  -
Крутим колесико.
   - Кстати, о колесике. Очерка не будет, - сказал я.
   - Какого? - удивился Кленов.
   - О Заргарьяне и Никодимове.
   Он захохотал так, что прохожие начали оглядываться.
   - Чудак человек, нашел, о ком писать. У Никодимова на даче  пантера  на
цепи вместо собаки, а в Москве он газетчиков в мусоропровод спускает.
   - Ты мне об этом уже говорил.
   - Когда?
   - Сегодня утром.
   Кленов взял меня за плечи и заглянул в глаза.
   - Ты что пил, токай или палинку?
   - Ничего не пил.
   - Оно и видно. Я еще в субботу вечером на дачу  в  Жаворонки  уехал,  а
вернулся  только  сегодня  к  пяти.  Ты,  должно  быть,  во  сне  со  мной
разговаривал.
   Кленов помахал мне рукой и удалился, а  я  стоял,  глубоко  потрясенный
последними его словами: "Это ты во сне со мной разговаривал". Нет,  это  я
сейчас с ним во сне разговариваю. В неестественной реальности сна.
   Сразу вспомнился разговор в лаборатории Фауста, кресло  с  проводами  и
предупреждение Заргарьяна из темноты: "Сидите спокойнее, сейчас  заснете".
Какой-нибудь электросон с искусственно вызванными  сновидениями.  Все  как
наяву, только реальная жизнь почему-то вывернута шиворот-навыворот.  Тогда
чему же я удивляюсь: все проще простого.
   Я вернулся в ресторан. Над столиками висел мутноватый дымок,  как  пар,
смешанный с электрическим светом.  Вокруг  фонтана  танцевали.  Я  поискал
Ольгу, но не нашел и свернул в боковой  зал.  Длинные  столы,  уставленные
наполовину истребленными закусками, свидетельствовали  о  том,  что  здесь
совсем  недавно  угощались  гости.   Угощались   по-европейски,   стоя   с
тарелочками  у   столов   или   пристраиваясь   на   закрытых   портьерами
подоконниках. Сейчас здесь насыщались опоздавшие, разыскивая на столах еще
не тронутые закуски и напитки. Кто-то, хозяйничавший в  одиночку  на  краю
большого стола, обернулся ко мне и крикнул:
   - Давай сюда, Сергей! Заворачивай. Палинка, как в Будапеште.
   Это был Мишка Сычук, по известной мне версии уже  успевший  сбежать  за
границу.  Может  быть,  во  сне  он  уже   успел   и   вернуться.   Сквозь
нуль-пространство или на ковре-самолете - над этим я не задумывался  и  на
чудеса не реагировал. Я просто налил себе из Мишкиной бутылки  абрикосовой
палинки и выпил. Сон, сохранивший даже вкусовые ощущения яви, начинал  мне
нравиться.
   - За друзей-товарищей, - сказал Мишка и тоже выпил.
   - А ты как здесь? - спросил я дипломатично.
   - Как и ты. Герой освобождения Венгрии.
   - Это ты герой?
   - Все мы герои. - Мишка допил остаток в бокале и  крякнул.  -  В  такой
войне выжить!
   Я озлился:
   - А потом предать?
   Мишка поставил бокал и насторожился.
   - Ты о чем?
   Я сознавал, конечно,  что  я  не  логичен,  что  в  настоящей  ситуации
обвинения мои бессмысленны, но меня уже понесло.
   - На "Украине" поехал... честь честью. По советской путевке, гад!
   - Откуда ты знаешь? - почти шепотом спросил Мишка.
   - Что ты остался?
   - Что я хотел ехать, что о путевке хлопотал...
   - Знать бы - не дали.
   - Да мне и не дали.
   Как председатель месткома, я сам устраивал Мишке путевку. Но в этом сне
все навыворот. Может быть, это я ездил вместо Мишки? Я тоже хотел,  только
путевки лишней не было. А вдруг была? Сон бросал меня, как щепку.
   - Садись, Сережка. Ты что меня избегаешь?  -  Кто-то  схватил  меня  за
руку, когда я пробирался между столиков в большом зале.
   Я взглянул в лицо спрашивавшего и обмер. Пожалуй, я испугался.
   - Садись, садись. Выпьем токайского. Как-никак лучшее в Европе.
   Ноги у меня подкосились, и я скорее упал, чем присел к столу.  На  меня
смотрели знакомые печальные глаза. В последний раз я видел их  -  не  оба,
только один  -  в  сорок  четвертом  на  придунайском  шоссе.  Олег  лежал
навзничь, лицо его было залито кровью, вытекавшей оттуда, где  только  что
был правый глаз. В другом застыли испуг и печаль.
   Сейчас на меня глядели оба. От правого тянулся по виску кривой  розовый
шрам.
   - Что смотришь, старина? Постарел?
   - Я сорок четвертый вспомнил. Когда тебя... тебя...
   - Что?
   - Когда тебя убили, Олег.
   Он улыбнулся.
   - Малость ошиблась пулька. Шрам только остался. Если бы правее  чуть  -
конец. Ни глаза бы, ни меня. - Он вздохнул. -  Смешно.  Тогда  не  боялся,
теперь боюсь.
   - Чего?
   - Операции. Осколок  где-то  в  груди  остался  -  памятка  еще  одного
ранения. До сих пор с осколком жил, а сейчас говорят: нельзя. На  операцию
надо.
   Знакомые глаза с длинными,  почти  женскими  ресницами  улыбались.  Лоб
оголился у висков и как будто стал выше. К  углам  губ  приникли  глубокие
морщинки. В этом бесконечно дорогом для меня  лице  все-таки  было  что-то
чужое. Печать времени. Так выглядел бы Олег, если бы остался жив. Но  ведь
он жив в этом искусственном  мире  сна.  Если  Фауст  создал  эту  модель,
значит, он бог, и  я  уже  начал  сомневаться,  какой  же  из  двух  миров
настоящий. Мелькнула коварная мысль: вдруг что-то сломалось в  лаборатории
Фауста и я останусь здесь навсегда? Буду ли я сожалеть об этом? Не знаю.
   Я больно-больно ущипнул себя за руку.
   - Зачем? - удивился Олег.
   - Мне показалось, что все это сон.
   Олег засмеялся и вдруг растаял в лиловатом тумане. Знакомый  туман.  Он
слизнул все и почернел. Голос Заргарьяна из темноты спросил меня:
   - Вы живы?
   - Жив.
   - Подымите руку. Движения свободны?
   Я помахал рукой в темноте.
   - Засучите рукав и расстегните ворот.
   Он приложил что-то холодное к груди и запястью.
   -  Не  пугайтесь.  Обыкновенные  датчики.  Проверим  ваше  сердце.   Не
разговаривайте.
   Как он мог видеть в  темноте,  сквозь  которую  не  проникала  ни  одна
искорка света? Но он видел.
   - Порядок, - произнес он довольным  голосом,  -  только  пульс  малость
участился.
   - Может быть, прекратим?  -  спросил  откуда-то  голос  невидимого  мне
Никодимова.
   - Зачем? У Сергея Николаевича нервы спортсмена. Сейчас мы ему  еще  сон
покажем.
   - Так это был сон? - спросил я с облегчением.
   - Кто знает? - лукаво отозвался Заргарьян из черноты. - А вдруг нет?
   Я не успел ответить. Темнота поглотила меня, как море.



СОН С ИСТЕРИКОЙ

   Из темноты сверху вырвался  поток  света,  заливая  белый  операционный
стол. Белая простыня закрывала  до  пояса  распростертое  на  столе  тело.
Вскрытая грудная клетка обнажала алость кровоточащих внутренних  тканей  и
жемчужную белизну ребер. Глаза оперируемого были закрыты, лицо бескровно и
неподвижно. Что-то знакомое было в этом лице: как будто я его видел совсем
недавно, эти глубокие морщинки у губ  и  кривой  розовый  шрам  на  правом
виске.
   У меня в руках зонд, погруженный в рану. Я в белом халате, на голове  у
меня белая полотняная шапочка, нос и рот в марлевой маске. Так же выглядят
люди напротив и рядом со мной. Я никого из них не знаю, узнаю только глаза
женщины, стоящей  у  изголовья.  Они  прикованы  к  моим  рукам,  и  такая
тревожная  напряженность  в  них,  что  кажется,  между   нами   протянута
невидимая, тугая-претугая струна. Она тоненько звенит по  мере  того,  как
зонд погружается в рану.
   Я вспомнил вдруг все, что произошло  до  этой  минуты.  Скрип  тормозов
машины, остановившейся у подъезда, гранитные его ступени,  еще  мокрые  от
дождя,  перспективу  знакомой,  часто  снившейся  мне   улицы,   а   затем
почтительную улыбку гардеробщика, поймавшего на лету брошенное ему пальто,
неспешный взлет лифта и сияющую белизну операционной, где  я  облачался  в
белый халат и противно долго мыл руки. Я точно вспомнил, что я, именно  я,
начал операцию, вскрыл скальпелем прочерченную шрамами грудь и мои руки  с
профессиональной, привычной умелостью резали, кололи, зондировали. Все это
промелькнуло в сознании  со  скоростью  звука  и  исчезло.  Я  все  забыл.
Привычная умелость в руках обернулась испуганной  дрожью,  и  с  внезапным
ужасом я осознал, что не знаю, как и что  делать  дальше,  не  умею  этого
делать, и любое дальнейшее промедление будет убийством.
   Но понимая, что и зачем я делаю, я вынул зонд из раны и уронил его.  Он
глухо звякнул. В устремленных на меня глазах над марлевыми масками читался
один и тот же вопрос: "Что случилось?"
   - Не могу, - почти простонал я. - Мне плохо, товарищи.
   Чужими, ватными ногами пошел к двери и,  полуобернувшись,  увидел,  как
чья-то спина подвинулась  на  мое  место  и  негромкий  басок  скомандовал
старшей сестре:
   - Зонд!
   "Бежать!" - подсказала мысль. Чтобы никто  не  видел,  чтоб  никого  не
видеть, не читать дальше того, что я уже  успел  прочесть  в  этих  широко
открытых, изумленных, обвиняющих глазах. Ног я не чувствовал. Меня бросило
как шквалом сквозь хирургическую на площадку  между  двумя  расходившимися
под прямым углом коридорами и швырнуло на белый, сияющий эмалевым  блеском
диван.
   "Сейчас я этими руками зарезал Олега", - сказал я себе  и,  сжав  виски
ледяными ладонями, застонал, может быть, даже завыл.
   - Что с  вами...  Сергей  Николаевич,  голубчик?  -  услышал  я  чей-то
перепуганный голос.
   Человек в таком же халате, как и я, только без шапочки, с лысым,  голым
черепом встревоженно спрашивал:
   - Что случилось? Как операция?
   - Не знаю, - сказал я.
   - Как же так?
   - Я бросил... я ушел... - еле вымолвил я. - Мне стало плохо.
   - Кто же оперирует? Асафьев?
   - Не знаю.
   - Как же вы не знаете?
   - Ничего я не знаю! Я даже вас не знаю! Кто вы такой,  как  вас  зовут,
где я, черт побери?! - закричал я.
   Он  потоптался  на  месте,  глядя  на  меня  изумленными,   ничего   не
понимающими глазами, и побежал в ту же дверь,  из  которой  я  только  что
вырвался.
   Я посмотрел ему вслед и встал. Рванул за спиной полы завязанного  сзади
халата - завязки лопнули. Я вытер им руки и бросил на пол. Туда же швырнул
и шапочку. В глубине протянувшегося передо мной коридора мелькнула девушка
в белом - врач или сестра, - простучала каблучками-шпильками по паркету  и
скрылась в одной из комнат. Я машинально пошел в ее сторону мимо одинаково
белых дверей. Они вели в кабинеты врачей, чьи  имена  были  отпечатаны  на
карточках в рамках из белой пластмассы. "Д-р Громов С.Н.", - прочел  я  на
одной из карточек. "Мой" кабинет. Что ж, войдем!
   У широкого итальянского окна за "моим" письменным столом сидел Кленов и
читал газету.
   - Уже? - спросил  он  сдержанно,  но  в  сдержанности  этой  прозвучали
тревога и страх.
   Я молчал.
   - Жив?
   - А ты почему здесь? - спросил я вместо ответа.
   - Ты же сам сказал, чтобы я здесь дожидался! - вспылил Кленов. - Что  с
ним?
   - Не знаю.
   Он вскочил:
   - Почему?
   - Мне стало дурно... Я почти потерял сознание.
   - Во время операции?
   - Да.
   - Кто же оперирует?
   - Не знаю. - Я старался не глядеть на него.
   - А сейчас почему ты здесь?! Почему  не  в  операционной?!  -  закричал
Кленов.
   - Потому что я не хирург, Кленов.
   - Ты с ума сошел!
   Он не оттолкнул - отшвырнул меня плечом, как  в  хоккейной  баталии,  и
выбежал в коридор. А я бессмысленно сел на стул посреди  комнаты,  не  мог
дотащиться даже до письменного "моего" стола. "Я не хирург",  -  сказал  я
Кленову. Но как же тогда я мог начать операцию и благополучно  довести  ее
до критической минуты, не вызывая ни в ком сомнений? Значит,  во  сне  так
можно. Тогда откуда же этот страх, почти ужас перед  случившимся?  Ведь  и
Олег, и операция, и Кленов, и я сам - все это только призрачный мир сна, и
я это знаю. "А вдруг нет?" - сказал Заргарьян. А вдруг нет?
   Зазвонил телефон на столе, я  отвернулся.  Телефон  продолжал  звонить.
Наконец мне это надоело.
   - Сережка, это ты? - спросили в трубке. - Ну как?
   - Кто говорит? - рявкнул я.
   - Не кричи. Уже меня не узнаешь.
   - Не узнаю. Кто это?
   - Ну, я, я! Галя. Кто же еще.
   "Галя волнуется, это вполне естественно, - подумал я. -  Но  почему  по
телефону? Уж кому-кому, а ей следовало бы дожидаться в  приемной.  Приехал
же Кленов".
   - Ты что молчишь? - удивилась она. - Неужели неудача?
   -  Видишь  ли...  -  замялся  я.  -  Не  могу   сказать   тебе   ничего
определенного.  Мне  стало  плохо  во  время   операции.   Продолжает   ее
ассистент...
   - Асафьев?
   "Опять этот Асафьев. А я знаю, он или не он? И не  все  ли  равно  кто,
если это только сон?"
   И я сказал:
   - Наверное. Я не разглядел. Они все в марлевых масках.
   - Ты же не доверяешь Асафьеву. Еще утром  сказал,  что  он  хирург  для
амбулатории.
   - Когда сказал?
   - Когда завтракали. Еще за тобой машина не пришла.
   Я знал точно, что утром мы с Галей не завтракали. Я был дома. И никакой
машины у меня вообще нет. Но зачем спорить, если все это сон.
   - А с тобой что? - продолжала она. - Что значит "плохо"?
   - Слабость. Головокружение. Утрата памяти.
   - А сейчас?
   - Что - сейчас? Ты об Олеге?
   - Да не об Олеге - о тебе!
   Я даже подивился: откуда у Галки такая черствость? Олег на операционном
столе, а она спрашивает, что со мной?
   - Полная атрофия памяти, - сказал я сердито. - Все забыл. Где был утром
и где я сейчас, кто ты, кто я и почему я хирург, если один  вид  скальпеля
приводит меня в содрогание.
   В трубке замолчали.
   - Ты слушаешь? - спросил я.
   - Я сейчас же еду в больницу, - сказала Галя и положила трубку.
   Пусть едет. Не все ли равно когда, куда и зачем? Сны  всегда  алогичны,
только я почему-то наделен способностью рассуждать логически даже во  сне.
Решимость  бежать,  созревавшая  еще  с  той  минуты,  когда   я   покинул
операционную,  окончательно  во  мне  укрепилась.  "Оставлю   какую-нибудь
записку для приличия и уйду", - подумал я.
   На верхнем листке из  блокнота,  лежавшего  на  столе  поверх  каких-то
бумаг, я прочел типографский текст: "Доктор  медицинских  наук,  профессор
ГРОМОВ Сергей Николаевич".
   И  тут  я  вспомнил  свой  листок   из   блокнота,   на   котором   мой
предположительный Гайд начертал таинственную, но  указующую  надпись.  Она
оказалась ключом к разгадке. Правда, до самой разгадки я еще не  добрался,
но ключ уже был в замке. "А вдруг нет?" - ответил  мне  Заргарьян  на  мой
вопрос, сон ли это. А вдруг я по отношению  к  доктору  медицинских  наук,
профессору Громову Сергею Николаевичу точно такой же  невидимый  агрессор,
как и мой вчерашний Гайд по отношению ко мне? И не следует ли мне  по  его
примеру оставить такую же указующую запись?
   И я тут же написал в блокноте профессора:
   "Мы с вами двойники, хотя и живем в разных мирах, а  может  быть,  и  в
разном времени. К несчастью, наша "встреча" произошла во время операции. Я
не смог ее закончить: в моем мире  у  меня  другая  профессия.  Найдите  в
Москве двух ученых  -  Никодимова  и  Заргарьяна.  Они,  вероятно,  смогут
разъяснить вам, что произошло с вами в больнице".
   Не перечитывая написанного, я пошел к двери, охваченный одним чувством:
куда угодно, только подальше от этой гофманской чертовщины. Напрасно:  она
поджидала меня у порога.
   Не успел я открыть дверь, как вошла Лена. Она была в том  же  халате  и
шапочке, как и в операционной, только без марлевой маски.  Я  отступил  на
шаг и спросил с той же дрожью в голосе, как спрашивали и меня:
   - Ну как?
   Она почти не постарела с тех пор, как я видел ее в последний раз  после
войны, а прошло, должно быть, лет десять. Но с этой Леной из моего  сна  я
был связан прочнее: нас объеди