лагодарил и повесил  трубку.  Информация  не  выше  уровня  Зойки.
Антимир, телепатия... Надо было звонить Гале для уточнения.
   - Это я, сомнамбула. Уже встала?
   - Я встаю в шесть утра, - отрезала Галя. - Меня интересует одна  деталь
твоей одиссеи. Почему ты сказал Ленке, что ушел от жены?
   - Я не отвечаю за поступки Гайда. Я хочу их объяснить, -  сказал  я.  -
Слушай внимательно, Галина: в чем сущность идеи нейтринного  генератора  и
как связать ее с конденсацией биотоков?
   - Никодимов и Заргарьян? - засмеялась Галя.
   - Как видишь, я кое-что узнал.
   - Чепуху ты узнал и чепуху мелешь. От идеи нейтринного генератора в том
виде, как ее сформулировал Жемличка, Никодимов давно отказался. Сейчас  он
работает над фиксацией энергетического  поля,  создаваемого  деятельностью
мозга...  Что-то   вроде   единого   комплекса   электромагнитных   полей,
возникающих в клетках мозга. Как видишь, я тоже кое-что узнала.
   - Заргарьян - физиолог. Что его связывает с Никодимовым?
   -  Работа  их  засекречена.  Мне  не  известны  ни  ее   сущность,   ни
перспективы, -  призналась  Галя;  -  Но  так  или  иначе  она  связана  с
кодированием физиологических нейронных состояний.
   - Что? - не понял я.
   - Мозг, - подчеркнула Галя, - мозг, дорогой мой. Твой Гайд не  случайно
связал эти имена с Институтом мозга.  Хотя...  в  каком  аспекте  все  это
рассматривать... Может быть, это и чисто физическая проблема.
   Она задумалась; мембрана трубки доносила ее дыхание.
   - Ключ здесь, Сережа, - заключила она. - Чем больше я над  этим  думаю,
тем больше убеждаюсь в этом. Найди их - и ты найдешь объяснение.
   Научный поиск кончился, предстоял поиск  житейский.  Мы  начали  его  с
Зойки.
   Она тотчас же откликнулась на звонок. Да,  она  знает  и  Заргарьяна  и
Никодимова. Никодимова только в лицо; он похож на  сыча  и  не  бывает  на
приемах. А с Заргарьяном знакома. Даже  как-то  танцевала  на  вечере.  Он
очень интересуется снами.
   - Снами интересуется, - повторила Ольга, прикрыв трубку рукой.
   - Что?! - закричал я и вырвал трубку. - Зоенька!  Это  я.  Да,  да,  он
самый,  ваш  тайный  вздыхатель.  Что  вы  сейчас  говорили  о  снах?  Кто
интересуется? Это очень важно!
   - Я рассказала ему страшный сон, - с готовностью откликнулась Зойка,  -
а он ужасно заинтересовался, все  расспрашивал  о  подробностях.  А  какие
подробности - один страх, и только!  А  он  выслушал  и  сказал,  чтобы  я
приходила к нему каждую неделю и обязательно рассказывала все сны. Ему это
нужно для работы. Ну я,  сами  понимаете,  не  дурочка.  Знаю,  какая  это
работа.
   - Зоенька, - простонал я, - попросите его меня принять.
   - Что  вы,  что  вы?!  -  ужаснулась  Зойка.  -  Он  терпеть  не  может
газетчиков.
   - А вы не говорите ему, что я из газеты.  Скажите  просто,  что  с  ним
хочет увидеться человек, который видит странные сны. И самое странное, что
они повторяются, как записанные на пленку. Годами повторяются. Попробуйте,
Зоенька, все это ему объяснить. Не выйдет - буду пытаться сам.
   Она позвонила через десять минут.
   -  Представьте,  вышло.  Он  примет  вас  сегодня  после   девяти.   Не
опаздывайте. Он этого не любит, - заговорила  она  деловой  скороговоркой,
как у себя в институте. - Он сразу заинтересовался и  сейчас  же  спросил,
какая четкость сновидений, степень запоминаемости и так далее. Я ответила,
что вы сами расскажете, какая четкость. Я сказала, что вы у нас работаете.
Не подведите.



КЛЮЧ

   Заргарьян жил на Юго-Западе в новом доме. Он сам  открыл  дверь,  молча
выслушал мои объяснения и так же  молча  проводил  в  кабинет.  Высокий  и
гибкий,  черноволосый,  стриженный  ежиком,  он  чем-то  напоминал  героев
итальянского неореализма. На вид ему было не больше тридцати лет.
   - Разрешите спросить, - его строгие глаза пронзили меня насквозь, - что
привело вас ко мне? Да, да, я знаю: странные сны и так далее... Но  почему
именно потребовалась моя консультация?
   - Когда я все расскажу, ответа на этот вопрос не понадобится, -  сказал
я.
   - Вы что-нибудь знаете обо мне?
   - До вчерашнего вечера я понятия не имел о вашем существовании.
   Он подумал немного и спросил:
   - А что именно произошло вчера вечером?
   - Я искренне рад, что мы начинаем разговор именно с этого, -  сказал  я
решительно. - Я пришел к вам не потому, что меня беспокоят сны, не потому,
что вы некий Мартын  Задека,  как,  например,  считает  Зоя  из  Института
информации. Кстати, я не работаю в этом институте, я журналист. - Я тут же
подметил гримасу недовольства ка лице Заргарьяна. - Но я пришел к вам и не
за интервью. Меня не интересует ваша работа. Точнее,  не  интересовала.  Я
еще раз повторяю, что до вчерашнего вечера я даже не слыхал вашего  имени,
и тем  не  менее  я  его  записал  в  бессознательном  состоянии  в  своем
блокноте...
   - Что значит "в бессознательном состоянии"? - перебил Заргарьян.
   - Это не совсем точно. Я был в полном сознании, но я ничего не помню об
этом:  что  делал,  что  говорил.  Меня  попросту  не  было,  вместо  меня
действовал кто-то другой. Вот он и записал это в моем блокноте.
   Я раскрыл блокнот и  передал  его  Заргарьяну.  Он  прочитал  и  как-то
странно, исподлобья посмотрел на меня.
   - Почему записано два раза?
   - Второй раз это записал я, чтобы сравнить почерк. Как  видите,  первая
запись сделана не мной,  то  есть  не  моим  почерком.  И  это  почерк  не
сомнамбулы, не лунатика и не потерявшего память.
   - Ваша жена живет на улице Грибоедова?
   - Моя жена живет вместе со мной на Кутузовском проспекте.  А  на  улице
Грибоедова дома под этим номером нет. И женщина, упомянутая в записке,  не
жена мне, а просто знакомая, школьный товарищ. Кстати,  она  не  живет  на
улице Грибоедова.
   Он еще раз прочел записку и задумался.
   - И о Никодимове вы тоже ничего не слыхали?
   - Так же, как и о вас. Я и сейчас знаю о нем только то, что  он  физик,
похож на сыча и не бывает  на  приемах.  Сведения,  учтите,  из  Института
информации.
   Заргарьян улыбнулся, и тут я заметил,  что  он  совсем  не  строгий,  а
добродушный и, вероятно, даже веселый парень.
   - Портрет в общих чертах похожий, - сказал он. - Валяйте дальше.
   И я рассказал. Рассказывать я умею картинно и  даже  с  юмором,  но  он
слушал, внешне ничем не выдавая своего интереса. Только когда я  дошел  до
упоминания о множественности миров, он поднял брови и тут же спросил:
   - Вы об этом читали?
   - Не помню. Мельком где-нибудь.
   - Продолжайте, пожалуйста.
   Я заключил рассказ реминисценцией из Стивенсона о Джекиле и Гайде.
   - Самое  странное,  что  эта  фантомистика  объясняет  все,  а  другого
разумного объяснения у меня нет.
   - Вы думаете, это самое странное?  -  рассеянно  спросил  он,  все  еще
перечитывая записку в блокноте. - У нас отказались ставить эту проблему  в
Институте мозга, а они все-таки ее поставили...
   Я смотрел на него не понимая.
   - Вы точно пересказываете? -  вдруг  спросил  он,  снова  пронзая  меня
глазами. - Два мира как подобные треугольники, так? И там и здесь  Москва,
только иначе орнаментированная. И там и здесь вы и ваши  знакомые.  Именно
так?
   - Именно так.
   - Там вы женаты на другой женщине, живете  на  другой  улице  и  как-то
связаны с Заргарьяном и Никодимовым, о которых  здесь  ничего  не  знаете.
Так?
   Я кивнул.
   Он встал и прошелся по комнате, словно сдерживая волнение. Но я  видел,
что он взволнован.
   - Теперь вы мне расскажете о снах. Я думаю, что все это связано.
   Я рассказал и о снах. Теперь он смотрел с нескрываемым интересом.
   - Значит, чужая жизнь, а?  Какая-то  улица,  дорога  к  реке,  торговый
пассаж. И все очень отчетливо, как на фотографии? - Он  говорил  медленно,
взвешивая каждое слово, словно  размышлял  вслух.  -  И  все  запомнилось?
Отчетливо, со всеми подробностями?
   - Я даже мозаику на полу помню.
   - И все знакомо до жути, до мелочей? Кажется,  бывали  тут  сотни  раз,
даже, наверно, жили, а в действительности ничего подобного?
   - А в действительности ничего подобного, - повторил я.
   - Что же врачи говорят? Небось советовались.
   Мне показалось, что он сказал это с какой-то лукавинкой.
   - А, что врачи говорят... - отмахнулся я. - Возбуждение...  торможение.
Это всякий дурак знает. Днем кора головного мозга  находится  в  состоянии
возбуждения, ночью наступает торможение.  Неравномерное.  С  островочками.
Эти островочки и работают, клеят из дневных впечатлений сны, монтируют...
   Заргарьян засмеялся:
   - Монтаж аттракционов. Как в цирке.
   - А я не верю! - рассердился я. - Какой это, к черту, монтаж, когда все
смонтировано до мелочей, до листика какого-нибудь на дереве, до винтика  в
раме. И повторяется, как сеанс в  кинотеатре.  Раз  в  неделю  обязательно
посмотришь что-нибудь, что уже снилось раньше. И еще уверяют, что  во  сне
увидишь только то, что наяву видел и пережил. Ничего, мол, другого.
   - Об этом еще Сеченов писал. Он даже слепых опрашивал, и оказалось, что
они видят во сне только то, что уже видели в зрячем состоянии.
   - А я не видел, - упрямо повторил я, - ни в жизни, ни  в  кино,  ни  на
картинках. Нигде! Ясно? Не ви-дел!
   - А вдруг видели? - усмехнулся Заргарьян.
   - Где?! - закричал я.
   Он не ответил. Молча взял сигарету, закурил и вдруг спохватился:
   - Простите. Я не предложил вам. Вы курите?
   - Вы мне не ответили, - сказал я.
   - Я отвечу. У нас впереди еще большой, интересный разговор. Вы даже  не
представляете себе, каким открытием для нас будет эта встреча. Ученые ждут
такой минуты годами. А я счастливец: всего четыре года ждал. Вы  свободны?
- вдруг спросил он. - Можете подарить мне еще пару часов?
   - Конечно, - растерянно согласился я, все еще ничего не понимая.
   Внезапная перемена в Заргарьяне, его возбужденный, нескрываемый интерес
даже чуть-чуть смутили меня. Что особенного я рассказал ему? А может быть,
Галя права: именно здесь и был ключ к разгадке всего случившегося?
   А Заргарьян уже звонил кому-то по телефону.
   - Павел Никитич? Это я. Ты  еще  долго  намерен  пробыть  в  институте?
Прелестно. Я привезу к тебе сейчас одного товарища. Он  у  меня.  Кто?  Ты
даже не представляешь кто. Тот, о котором мы с тобой мечтали все эти годы.
То, что он рассказал мне, подтверждает все наши  домыслы.  Я  подчеркиваю:
все! И даже больше. Трудно вообразить - голова кружится. Нет, не пьян,  но
напьюсь обязательно. Только потом. А сейчас едем к тебе. Жди.
   Он положил трубку и обернулся ко мне:
   - Вы понимаете, что такое  рефрактор  для  астронома?  Или  электронный
микроскоп для вирусолога? Таким  драгоценным  инструментом  являетесь  для
меня вы. Для нас с Никодимовым. Я сделаю Зоеньке царский  подарок  -  ведь
она подарила мне вас. Едем!
   Я по-прежнему ничего не понимал.
   - Надеюсь, вы не будете меня ни колоть, ни резать? Больно не  будет?  -
спросил я голосом пациента, пришедшего на прием к хирургу.
   Заргарьян захохотал, очень довольный.
   - Зачем больно, дорогой? - заговорил он  вдруг  с  акцентом  восточного
торговца. - Сядешь в кресло, заснешь на полчасика, сны посмотришь.  Как  в
кино. - И прибавил уже без акцента: -  Пошли,  Сергей  Николаевич.  Я  вас
отвезу в институт.



ЛАБОРАТОРИЯ ФАУСТА

   Институт находился в стороне от шоссе, в дубовой роще, показавшейся мне
в темноте беззвездного вечера лесом из детской сказки. Кусты,  похожие  на
гномов, разлапистые деревья,  черные  пни  за  кюветом,  выглядывающие  из
травы, как диковинные зверюшки,  -  все  это  уводило  в  романтическую  и
жутковатую темь. Но вместо избушки на курьих ножках  в  конце  асфальтовой
аллейки подымалась  круглая  десятиэтажная  башня  с  кое-где  освещенными
окнами. Какие-то из них мигали, вспыхивая и потухая, словно  включались  и
выключались за ними гигантские юпитеры в съемочном павильоне.
   - Валерка Млечин над беспроволочным светом колдует, - сказал Заргарьян,
перехватив мой взгляд. - Думаете, у нас? Нет,  не  у  нас.  Мы  под  самой
крышей, с другой стороны.
   Скоростной лифт поднял нас  на  десятый  этаж;  мы  вошли  в  кольцевой
коридор, дорожка которого тотчас  же  устремилась  вперед.  Она  двигалась
мягко, беззвучно, с привычной скоростью эскалатора.
   - Включается автоматически, как только вы входите в коридор, -  пояснил
Заргарьян, - а выключается нажимом ноги на эти молочные регуляторы.
   Слегка выпуклые, освещенные изнутри молочно-белые плитки были вкраплены
одна за другой через каждые два метра в пластмассовую ленту  коридора.  Мы
плыли мимо двустворчатых белых дверей с крупными номерами.  Против  двести
двадцатого Заргарьян нажал регулятор.
   Мы остановились. Тотчас же раздвинулись двери, открывая вход в большую,
ярко освещенную комнату. Заргарьян подтолкнул меня к креслу и сказал:
   - Поскучайте минут десять, пока я поговорю  с  Никодимовым.  Во-первых,
это избавит вас от необходимости  повторяться,  во-вторых,  я  сделаю  это
более профессионально.
   Он подошел к противоположной стене;  она  раскололась,  раздвинулась  и
сейчас же закрылась за  ним.  "Фотоэлемент",  -  подумал  я.  Оборудование
института,  кажется,  вполне   соответствовало   современным   требованиям
научно-продуманного делового комфорта. От описания  одного  лишь  коридора
Кленов пришел бы в восторг: не  зря  он  обещал  мне  всяческую  поддержку
"душой и телом".
   Но в комнате, где я ожидал Заргарьяна, кроме  расколовшемся  стены,  не
было ничего особенно примечательного. Письменный стол-модерн с  прозрачной
доской из плексигласа на никелированных ножках;  открытый  сейф  в  стене,
похожий на духовку электроплиты; невидимый источник света и губчатый диван
с  подушкой,  -  здесь  ночевали,   когда   задерживались.   Возле   стены
громоздилась  кипа  желтой  полупрозрачной   пленки.   По   ней,   как   в
кардиограммах, бежали жирные зубчатые  линии.  Пол  из  цветного  пластика
придавал комнате, пожалуй, излишне элегантный вид, но аскетические  стенды
с книгами  и  диаграммы  на  стенах,  выполненные  из  того  же  пластика,
возвращали ей серьезность и строгость.  На  одной  диаграмме  разноцветная
кора обоих  полушарий  головного  мозга  выпускала  металлические  стрелы,
которые  увенчивались  зашифрованными  надписями  из  букв  латинского   и
греческого алфавита. Другая  предъявляла  глазу  просто  пучок  непонятных
металлических линий с приклеенной сбоку надписью от руки: "Биотоки спящего
мозга".  Тут  же  был  приколот  лист  бумаги  с   машинописным   текстом:
"Длительность  и   глубина   снов.   Наблюдения   лаборатории   Чикагского
университета".
   Книги на стендах стояли  в  полном  беспорядке,  громоздились  друг  на
друге, лежали открытыми на выдвижных полочках. Видимо, ими часто и  охотно
пользовались. Я взял одну: это была работа Сорохтина  об  атонии  нервного
центра. Тут же лежала стопочка книг и брошюр на разных  языках.  Все  они,
как я понял, говорили о какой-то иррадиации возбуждения и  торможения.  На
другой полке я нашел книгу самого Никодимова. То было английское  издание,
название  которого  я  перевел  как   "Принципы   кодирования   импульсов,
размещенных в коре и подкорковой области головного мозга". Правильно ли  я
перевел, не знаю, но тут же  пожалел,  что  наши  журналисты  не  получают
достаточной  подготовки,  чтобы  хоть  приблизительно  понимать  процессы,
происходящие на вершинах современной науки.
   В этот момент стена раскололась, и голос Заргарьяна сказал:
   - Прошу.
   Комната,  в  которой  я  очутился,  была  действительно   лабораторией,
сверкавшей нержавеющей сталью  и  никелем.  Но  осмотреться  я  не  успел:
Заргарьян уже представлял меня  немолодому  человеку  с  каштановой,  чуть
посеребренной  мушкетерской  бородкой.  Того  же  цвета  волосы  несколько
превышали длину, принятую в нашей научной  среде,  и  больше  подходили  к
преподавателю консерватории, скажем, по классу скрипки или рояля. С птицей
его роднили, пожалуй, лишь нос с горбинкой,  а  мне  он  напомнил  Фауста,
каким я его видел еще в юношеские дни в какой-то периферийной опере.
   - Никодимов, - сказал он  и  улыбнулся,  перехватив  мой  мечущийся  по
сторонам взгляд. - Не смотрите, все равно ничего  не  поймете,  а  в  двух
словах не объяснишь. Да и ничего интересного  -  все  внизу  под  нами:  и
конденсатор, и переключатели. А это - экраны для фиксации поля,  в  разных
фазах, конечно. Как видите, элементарная  путаница  штепселей,  рычагов  и
ручек. Так, кажется, у Маяковского?
   Я искоса взглянул на стоявшее за  экранами  кресло,  над  которым  было
подвешено нечто напоминавшее шлем  космонавта.  К  нему  тянулись  цветные
провода.
   -  Испугался,  -  сказал  Никодимов,  подмигнув  Заргарьяну.  -  А  что
страшного? Кресло как кресло...
   - Постой, - обрадовался Заргарьян. - Не объясняй, пусть сам  сообразит.
Погляди,  дорогой:  похоже  на  парикмахерское,  а  зеркала  нет.   Может,
зубоврачебное? Так бормашинки нет. Где такое кресло найдешь?  В  театре  -
нет, в кино - тоже нет. Может, в  самолете,  в  пилотской  кабине?  А  где
штурвал?
   - Похоже на электрический стул, - сказал я.
   - Еще бы. Точная копия.
   - А шлем вы мне тоже наденете?
   - А как же? Смерть наступает через  две  минуты.  -  Глаза  его  лукаво
блеснули. - Клиническая смерть. Потом воскрешаем.
   - Не пугай, - засмеялся Никодимов и повернулся ко мне. - Вы журналист?
   Я кивнул.
   - Тогда прошу: никаких корреспонденции. Все, что здесь узнаете, еще  не
созрело для печати. Кроме того, опыт может быть и неудачным. Вы ничего  не
увидите, и мы ничего не заприходуем.  Ну,  а  когда  созреет,  обязательно
привлечем вас. Обещаю.
   Бедный Кленов! Его мечта об очерке уплывала как сон.
   - Ваш опыт  имеет  прямое  отношение  к  моему  рассказу?  -  осмелился
спросить я.
   - Геометрически прямое,  -  отрубил  Заргарьян.  -  Это  Павел  Никитич
осторожничает, а я прямо говорю: неудачи быть не может.  Слишком  очевидны
показатели.
   - Да-а, - задумчиво протянул Никодимов. - Хорошие показатели. Так это с
вами приключилась стивенсоновская история? - спросил он меня. - Вы ее  так
и объясняете: Джекиль и Гайд, да?
   - Конечно, нет. Я не верю в перевоплощение.
   - А все-таки?
   - Не знаю. Ищу объяснений. Ищу его у вас.
   - Разумно.
   - Значит, есть объяснение?
   - Да.
   Я вскочил.
   - Сядьте, - сказал Заргарьян, - или, вернее, пересядьте в это  пугающее
вас кресло. Уверяю вас, оно гораздо удобнее вольтеровского.
   Мягко говоря, я поднялся не очень решительно. Это чертово  кресло  меня
определенно пугало.
   - Все объяснения после опыта, - продолжал Заргарьян. - Пересаживайтесь.
Да смелее, смелее! Зуб рвать не будем.
   Я сразу же утонул в кресле, как в  пуховой  перине.  Возникло  ощущение
какой-то особенной легкости, почти невесомости.
   - Протяните ноги, - сказал Заргарьян. Видимо, он и руководил опытом.
   Мои подошвы уперлись  в  резиновые  зажимы.  Головы  коснулся  бесшумно
опустившийся шлем. Он обхватил лоб неожиданно легко и удобно,  как  мягкая
шляпа.
   - Немножко свободно?
   - Пожалуй.
   - Сидите спокойнее. Сейчас урегулируем.
   Шлем стал туже. Но я не ощущал никакого давления: гибкая пленка  шлема,
казалось, вросла в кожу. И словно ворвавшийся  в  открытое  окно  вечерний
ветер приятно холодил лоб и шевелил волосы.  Но  я  знал,  что  окно  было
закрыто, а голову мою облекал шлем.
   Внезапно погас свет. Меня окружала теплая непроницаемая темь.
   - В чем дело? - спросил я.
   - Все в порядке. Мы изолировали вас от света.
   Чем они меня изолировали? Стеной, колпаком, капюшоном? Я  тронул  веки:
шлем не закрывал глаз. Протянутая рука ничего не встретила.
   - Опустите руку. Не волнуйтесь. Сейчас заснете.
   Я сел  поудобней  и  расслабил  мышцы.  И  действительно,  почувствовал
приближение сна, надвигающейся нирваны, гасившей все мысли, воспоминания и
назойливо   выплывающие   слова