Александр Абрамов, Сергей Абрамов.
   Хождение за три мира

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Тень императора". М., "Детская литература", 1967.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 4 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛЯ И МИСТЕРА ГАЙДА, РАССКАЗАННАЯ ПО-НОВОМУ

                              "...нет, это был другой  господин  Голядкин,
                           совершенно другой, но вместе с тем и совершенно
                           похожий на первого..."
                                                Ф.М.Достоевский, "Двойник"

                              Nil admirari! - Ничему не удивляться!
                                                 Положение, заимствованное
                                                 из философии Пифагора


КТО Я?

   Я возвращался домой от Никитских  ворот  по  Тверскому  бульвару.  Было
что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время  уличная  субботняя
сутолока обходила бульвар, и на его боковых  аллеях,  как  и  утром,  было
пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало
близкой осени, ни  один  желтый  лист  не  зашуршал  под  ногами,  и  даже
поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного  дождя
казалась по-майскому похорошевшей.
   Я не спеша шагал по  боковой  дорожке,  лениво  прицеливаясь  к  каждой
скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же  секунду
почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея  и  завихряясь.
Обычно я не страдаю  головокружениями,  но  тут  даже  вцепился  в  спинку
скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара -  деревья
и прохожие - вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь  как  в  горах,
когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится  и  тает  в  густых,
мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой  и  чистый,  слизнул
всю зелень бульвара и исчез.
   Именно исчез. В одно мгновение деревья  и  кусты  вновь  возникли,  как
повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка  напротив  вернулась
на свое прежнее место и пропавшая было девушка в  голубом  пыльнике  опять
сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто  по-прежнему,  но
только как будто: кто-то во  мне  тотчас  же  усомнился  в  этом.  Я  даже
оглянулся,  пытаясь  проверить  впечатление,  и  удовлетворенно   подумал:
"Чепуха, все так и было. Именно так". - "Нет, не так",  -  подумал  кто-то
другой.
   Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось,  и
спор походил на диалог двух совсем  неидентичных  и  даже  непохожих  "я".
Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или
кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей.
   "И скамейка та же".
   "Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые".
   "И дорожки те".
   "Эти уже. И где гранитный бордюр?"
   "Какой бордюр?"
   "А лужайки нет".
   "Какой лужайки?"
   "У корта. Здесь был теннисный корт".
   "Где?"
   Но  я  уже  оглядывался  с  чувством  нарастающей  тревоги.  Раздвоение
исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы
идете по улице, где все вам привычно и  все  примелькалось  глазу,  вы  не
обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и
вы остановитесь, охваченный чувством  недоумения  и  тревоги.  Пейзаж  был
только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз
исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли  по-другому,  и
кусты были не те, и самый бульвар  я  почему-то  называл  не  Тверским,  а
Пушкинским.
   По привычке я взглянул на часы, а рука  так  и  повисла  в  воздухе.  И
пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и  вообще  не  мой
пиджак, и часы были не  мои,  а  под  ремешком  от  часов  кривился  шрам,
которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это  был
застарелый, давно заживший шрам, след пули или  осколка.  Я  посмотрел  на
ноги - и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.
   "А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я  -  это
не я?" - обожгла мысль. Я вскочил и не  пошел,  а  побежал  по  дорожке  к
театру.
   Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и
другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного  знакомого
названия.  Только  в  темных,  не  освещенных  изнутри   дверных   стеклах
отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно  было  единственным,
что было моим в этом мире.
   Только теперь я почувствовал, как у  меня  болит  голова.  Помассировал
виски - боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется  на
площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже
виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил  вперед,
продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского
бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них - только
не было привычных, бросающихся  в  глаза  фонарей  над  подъездами,  да  и
номерные знаки были другие.
   У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я  буквально
остолбенел: устье ее  было  пусто.  Пушкина  не  было.  На  мгновение  мне
показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на  месте
памятника уже не тревожила, а  пугала.  Я  закрыл  глаза  в  надежде,  что
наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо  толкнул  меня,
может быть и нечаянно,  но  так  сильно,  что  я  невольно  повернулся  на
каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.
   Он стоял в глубине  площади  все  такой  же  задумчивый  и  строгий,  в
небрежно накинутой на плечи крылатке - дорогой с детства образ.  Пусть  на
другом месте, но он!  Даже  дышать  стало  легче,  хотя  позади  памятника
виднелось совсем незнакомое здание  современной  конструкции  с  огромными
буквами по фасаду: "Россия". Гостиница или кино? Вчера еще  на  его  месте
стоял шестнадцатиэтажный жилой дом,  в  первом  этаже  которого  помещался
ресторан "Космос". Все было похоже и не похоже,  знакомо  до  мелочей,  но
именно  мелочи  больше  всего  и  видоизменяли  знакомый  облик.   Аптеку,
например, я нашел на том же месте, и продавщицы  стояли  за  прилавками  в
таких же белых халатах,  и  такая  же  очередь  толпилась  у  кассы,  а  в
оптическом отделении продавались очки в такой же  безвкусной  и  неудобной
оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от  головной  боли,  она
недоуменно скривилась:
   - Что?
   - Пирабутан.
   - Не знаю такого.
   - Ну, от головной боли.
   - Пирамидон?
   - Нет, - растерянно пробормотал я, - пирабутан.
   - Нет такого лекарства.
   Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.
   - Возьмите тройчатку. - И она бросила на прилавок пакетик в  невиданной
мной упаковке. - Двадцать четыре копейки.
   В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, - монетки почти
не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я
тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого
костюма. Содержимое их поставило бы в  тупик  любого  следователя.  Помимо
мелочи,  я  нашел  несколько  рублевых  и  трехрублевых  бумажек,   совсем
непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я  почти
целый блокнот с  отрывными  листами.  Никаких  документов,  удостоверявших
личность моего двойника, не было.
   Страха  я  уже  не  чувствовал,  оставалось  лишь  острое,  беспокойное
любопытство. Как долго продлится мое  вторжение  в  этот  мир  и  чем  оно
окончится - об этом я старался не думать: здесь  можно  было  предположить
все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки  в
неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если
путевка надолго? Может быть, дома или у друзей  -  ведь  где-то  живет  же
обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и  самое  смешное
будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон?  Я  с  размаху  хлопнул
рукой по скамейке - больно! Значит, не сон.
   На какой-то миг мне  показалось,  что  я  увидел  знакомое  лицо.  Мимо
неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш  с  кинокамерой.  Я  узнал  и
хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок.  Неужели  Евстафьев  из
пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках
не держал.
   Я вскочил и побежал за ним.
   - Простите... - остановил  я  его,  вглядываясь  в  знакомые  черты.  -
Женька?.. Евгений Григорьевич?
   - Вы ошиблись.
   Я растерянно моргал  глазами:  сходство  было  абсолютным.  Даже  тембр
голоса был тот же.
   - А что, похож? - усмехнулся он.
   - Поразительно.
   - Бывает, - пожал он плечами и  прошествовал  дальше,  оставив  меня  в
состоянии полной душевной смятенности.
   Мне все еще казалось, что это  розыгрыш,  мистификация.  Сейчас  Женька
вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
   Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это
чувство  растерянности  и  смятения  и,  пожалуй,   еще   -   невыносимого
одиночества в городе, в котором каждый  камень  был  знаком  с  детства  и
который  изменился  всего  за  несколько  секунд  дурноты.  Я   мучительно
вглядывался  в  лица  прохожих  с  тщетной  надеждой  встретить   близкого
человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева,  а
тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
   Именно это и случилось.
   - Сережка! Сергей Николаевич! - окликнул меня невысокий седой человек в
замшевой курточке на  "молниях".  (Этого  человека  я  никогда  раньше  не
видел.) - Поди-ка на минутку.
   Я  поднялся:  меня  действительно   звали   и   Сережкой,   и   Сергеем
Николаевичем.
   - Есть новость. - Он доверительно взял меня под руку и тихо  сказал:  -
Обалдеешь: Сычук остался.
   - Какой Сычук? - удивился я. - Мишка?
   - Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
   Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то
фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
   - Что значит "остался"?
   - Как остаются? Он же на "Украине" поехал вокруг Европы. Знаешь ведь...
   Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
   - В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в  Турции,  не
то в Германии: не знаю, как они ехали - в Одессу или из Одессы.
   - Подлец, - сказал я.
   - Будут неприятности.
   - Кому?
   - Ну, тем, кто ручался, и так далее, - усмехнулся человек  в  замше.  -
Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно.
   - Еще бы, - сказал я.
   Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
   - Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
   - Чему?
   - Творишь... или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
   Ни  к  одной  редакции  я  не  имел  отношения.  Разговор   надо   было
заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
   - Дела, - сказал я неопределенно.
   - Хитришь, старик, - подмигнул он. - Ну, пока.
   И так же исчез из моей жизни,  как  и  в  ней  появился.  Как  человек,
впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца,  так  и  я
начинал  ориентироваться  в  незнаемом.  Любопытство  подавляло  страх   и
тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то  же  имя.
Что Москва есть Москва,  только  чуть-чуть  другая  в  деталях.  Что  есть
Одесса, Турция и Германия. Что пароход "Украина", как и у  нас,  совершает
рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в  этом  мире
Мишка Сычук тоже оказался подонком.
   Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру  "Россия"
- здание это, как я и предполагал, оказалось  кинотеатром,  -  я  встретил
Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.
   Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно,  рассеянная,  но  узнала
меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.
   - Ты? Откуда?
   - От верблюда. Ну, что там?
   - Где? - удивилась она.
   - В больнице, конечно. Ты давно ушла?
   Она удивилась еще больше:
   - Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.
   Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До
этого мы виделись каждый день или почти  каждый  день,  когда  я  бывал  в
терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход  из  явно
критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.
   -  Извини,  Леночка,  я  стал  ужасно  рассеянным.  И  потом...   такая
неожиданная встреча...
   -  Как  живешь?  -  спросила  она,  как  мне  показалось,  с   какой-то
металлической ноткой.
   - Да так, - ответил я бодренько, - живем, хлеб жуем.
   Она долго молчала, пристально  рассматривая  меня.  Наконец  произнесла
совсем сухо:
   - Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.
   Я  понимал,  что  она  сейчас  уйдет  и  исчезнет   единственный   шанс
закрепиться здесь хотя бы  на  сутки:  едва  ли  мое  вторжение  продлится
дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился.
   - Мне надо поговорить с тобой, Леночка.  Просто  необходимо.  Произошло
одно событие...
   - Какое? - Ее глаза подозрительно сузились.
   - Не могу же я говорить на улице... - Я торопливо подыскивал  слова.  -
Ты где... живешь?
   Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая.
   - Пока у Галки.
   - Это где?
   - Ты же знаешь.
   Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно  было,
чтобы она согласилась. Мой последний шанс!
   - Прошу тебя, Леночка...
   - Неудобно, Сережа.
   - Боже мой, какой вздор! - сказал я, думая о Лене, которую я знал.
   Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно,  совсем
не дружески".
   - Ну что ж... пойдем, - наконец сказала она.



ВТОРОЙ ШАГ В НЕЗНАЕМОЕ

   Мы шли молча, почти  не  разговаривая.  Она,  видимо,  волновалась,  но
старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем
согласии. Время от времени я  ловил  ее  обращенный  на  меня  испытующий,
подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась?
   Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя
жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной.
   У меня противно задрожали колени.
   - Ты что так смотришь? - спросила она.
   Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не
та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл.
   - Чья это комната, Лена?
   - Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве  ты  не
был здесь?
   Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос:
   - Разве она... не переехала?
   Лена взглянула на меня как-то испуганно,  даже  отстранилась  немножко,
словно я сказал какую-то чудовищную нелепость.
   - Вы разве не встречаетесь?
   - Почему? - неопределенно ответил я. - Встречаемся.
   - Когда ты ее видел в последний раз?
   Я засмеялся и брякнул:
   - Сегодня утром. За завтраком.
   И тут же пожалел о сказанном.
   - Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в  институте.  И  ночью
работала. Еще не возвращалась.
   - Уж и пошутить нельзя, - глупо сказал я, понимая,  что  все  больше  и
больше запутываюсь.
   - Странные шутки.
   - Может быть, мы о разных  людях  говорим?  -  попробовал  я  исправить
положение.
   Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который  видит,
но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни.
   - Я говорю о Гале Новосельцевой.
   - Почему Новосельцевой? - удивился я.
   На  меня  смотрели  холодные,  профессионально  заинтересованные  глаза
врача.
   - Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что  с
тобой?
   - Ничего, - пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. - Я только думал...
   - Почему я здесь, у разлучницы,  да?  -  засмеялась  она,  на  какое-то
мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. - Я  и
тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда  -  парня  увели.  А  теперь...
смешно даже. Так давно это  было...  И  другое  после  этого  было  -  сам
знаешь... - Она вздохнула. - Не везет мне в любви, Сережа.
   Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И  я  опять  не  рассчитал,
забыв о том, где я и кто я.
   - А кто тебе сейчас мешает с Олегом?
   - Сережа!
   И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза.
   - У тебя что-то с  памятью,  Сережа.  Такие  вещи  не  забывают.  Галка
получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать.
   Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом?
   - Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен.
   - А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее.
   - Я еще не знаю, что надо спросить.
   - Так ставь диагноз, - озлился я. - С ума сошел, и все!
   -  Это  не   медицинский   термин.   Есть   разные   виды   психических
расстройств... Ты о чем хотел говорить со мной?
   Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей  правду,  она  меня  тут  же
отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться.
   - Понимаешь, какое дело... - начал я  свою  поспешную  импровизацию,  -
произошло одно прискорбное событие... Весьма прискорбное...
   - Ты уже говорил. Какое?
   - В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне
необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно...
   Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев.
   - Разве у тебя нет друзей?
   - К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает...  -  Я
старался не смотреть ей в лицо.
   - А если бы ты меня не встретил?
   - Но я тебя встретил.
   Она все еще колебалась:
   - Это неудобно, Сережа.
   - Почему?
   - Неужели ты сам не понимаешь?
   - Знаешь что? - опять озлился я. - Вызывай психиатра.  Ночлег  мне,  во
всяком случае, будет обеспечен.
   Я посмотрел  ей  в  глаза:  врач-профессионал  исчез,  осталась  просто
испуганная женщина. Непонятное всегда страшно.
   - Комната не моя, - проговорила она тихо. - Подождем Галку.
   - А если она опять заночует в институте?
   - Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
   Она вышла, оставив меня одного  в  комнате,  в  которой  мне  было  все
знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет,
не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
   Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
   "Если  со  мной  что  случится,  дайте  знать  жене  Галине   Громовой.
Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам  Заргарьяну  и
Никодимову. Очень важно".
   Слова "очень важно" я подчеркнул три раза так, что  карандаш  сломался.
То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
   А положив блокнот в карман, я понял, что  опять  сделал  глупость.  Мои
Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит  здесь
другую фамилию.
   В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал,  как
щелкнул замок и Лена сказала:
   - Наконец-то! Я тебе только что звонила.
   - А что случилось? - спросил до жути знакомый голос.
   - У нас Громов Сережка.
   - Ну и хорошо! Будем чай пить.
   - Понимаешь, Галка... странный он какой-то... - Лена понизила голос  до
неслышного шепота.
   - Что он, с ума сошел? - донеслось до меня.
   - Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
   - Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила.
Я полчаса назад ее видела.
   Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
   То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же  самая.  Только  серьги
незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я  молча  стоял,  силясь
сдержать волнение.
   - Ты что это придумал? - спросила Галя.