и  (листья,  смешанные  с  цветами)  -  которые
называют "оросительными каналами", потому что их воды тут медленные.
   Бассейны Гафсы с опасными чарами: - Nocet  cantantibus  umbra*32  -  Ночь
теперь безоблачная, глубокая, слегка туманная.
   (Очень красивый ребенок, одетый в белую шерсть на манер арабов, по  имени
Азус, что значит: возлюбленный. Другого зовут Уарди, что  значит:  рожденный
во время цветения роз.)

   - И воды, теплые, как воздух, -
   В них наши губы погрузились...
   Темная  вода,  которая  не  была  отчетливо  видна,  пока  луна   ее   не
посеребрила. Она казалась родившейся среди листвы, и  ночные  звери  рыскали
тут.

   Бискра утром
   Заря восходит, брызжет в воздух, целиком обновленный.
   Ветка олеандра будет дрожать в трепещущей руке.

   Бискра вечером
   На этом дереве пели птицы. Ах, они пели громче, чем, как я  думал,  могут
петь птицы. Казалось, что само дерево кричит - что оно кричит  всеми  своими
листьями, - потому что птиц не было видно. Я подумал: они сейчас умрут,  эта
страсть слишком сильна; но что же случилось с ними сегодня вечером?  Неужели
они не знают, что вслед за ночью снова  приходит  утро?  Может,  они  боятся
заснуть навсегда? Или хотят исчерпать всю свою любовь  за  один  вечер?  Как
будто, если они замолчат, наступит бесконечная ночь. - Коротка ночь в  конце
весны! - Ах! Радость, что летняя заря разбудила их, да так,  что  они  и  не
вспомнят о своем сне до следующего  вечера,  испытывая  чуть  меньше  страха
умереть.

   Бискра ночью
   Молчаливые кусты; но пустыня вокруг дрожит от любовных песен кузнечиков.

   Шетма
   Удлинившиеся дни. - Растянуться тут. Листья смоковниц еще не  свернулись;
они пахнут, если помять их в руках; их стволы сочатся млечным соком.
   Усиливающаяся жара. - Ах! Вот возвращается стадо моих коз; я слышу флейту
пастуха, который мне нравится. Подойдет ли он? Или я сам должен буду сделать
шаг навстречу ему?
   Медлительность времени. - Сухой прошлогодний гранат еще висит  на  ветке;
он совсем растрескался и затвердел; и на этой же самой  ветке  уже  набухают
новые цветы. Горлицы снуют среди пальм. Пчелы усердствуют на лугу.
   (Я вспоминаю один колодец возле Энфиды,  куда  приходили  очень  красивые
женщины; неподалеку огромная серая и розовая скала; на ее вершине,  как  мне
говорили, обитали пчелы; да, там гудел пчелиный народ; ульи находились прямо
в скале. Когда наступало лето, ульи таяли от жары, освобождая  мед,  который
медленно стекал по скале; мужчины Энфиды собирали его.) - Пастух,  приди!  -
(Я жую лист смоковницы.)
   Лето! Золотой потек; щедрость; растущее сияние света; огромное  половодье
любви! Кто хочет попробовать меда? Восковые ячейки растаяли.

   Самое прекрасное, что я видел в этот день, -  стадо  овец,  которых  вели
обратно в хлев; перестук их маленьких ножек был похож на шум  ливня;  солнце
садилось в пустыне, и они поднимали пыль.

   *
   Оазисы! Они всплывали в пустыне, как острова; зелень пальм  вдалеке  была
обещанием воды, которая поила их корни; иногда источник  бывал  обильным,  и
там цвели олеандры. - В этот день, когда мы добрались туда примерно часам  к
десяти, я поначалу отказывался двигаться дальше; очарование  цветов  в  этих
садах было так велико, что я не желал их  покидать.  Оазисы!  (Ахмет  сказал
мне: следующий будет еще прекрасней.)

   Оазисы! Следующий был еще прекрасней, еще более полон цветов  и  шелеста.
Более высокие деревья склонялись над более обильными водами. Был полдень. Мы
купались. - Потом нужно было покинуть и его.

   Оазисы! Что сказать о следующем? Он был еще более прекрасен,  и  там  нас
застал вечер.

   Сады! Я  не  устану  повторять,  какой  отрадой  было  ваше  предвечернее
затишье. Сады! Одни как бы омывали тебя,  другие  были  обычными  фруктовыми
садами, где зрели абрикосы;  в  третьих,  полных  цветов  и  пчел,  блуждали
ароматы столь сильные, что они могли заменить пищу, и мы хмелели от них, как
от ликера.
   Назавтра я любил только пустыню.

   Умаш
   В этот оазис, затерянный среди песка и камня, мы  пришли  в  полдень  под
таким палящим солнцем, что  изнемогавшая  деревушка  совсем  не  ждала  нас.
Пальмы не склонялись перед  нами.  Старики  беседовали  в  дверных  проемах;
мужчины спали; дети щебетали в школе; женщины... их не было видно.
   Улицы этой деревушки,  розовые  днем,  лиловые  на  закате,  пустынные  в
полдень, вы оживаете к вечеру; тогда заполняются кафе, дети возвращаются  из
школы, старики беседуют на пороге домов, лучи засыпают, и женщины,  вышедшие
на террасы,  раскрывшие  лицо  и  похожие  на  распустившиеся  цветы,  долго
рассказывают друг другу о своих огорчениях.

   Эта алжирская улица к полудню наполнялась запахами анисовой и абсента.  В
мавританских кафе Бискры пили только кофе, лимонад или  чай.  Арабский  чай;
пряная сладость;  имбирь;  питье,  воскрешающее  в  памяти  Восток  в  самых
крайних, чрезмерных его проявлениях -  и  безвкусное;  -  невозможно  допить
чашку до конца.

   На площади Туггурта располагались торговцы  благовониями.  Мы  безропотно
покупали разные сорта. Одни - нюхают, другие - жуют, третьи -  сжигают.  Те,
которые нужно жечь, часто бывали в  виде  лепешек;  зажженные,  они  обильно
распространяли едкий дым, к которому примешивался тонкий  аромат;  этот  дым
способствует религиозному экстазу, и именно  такие  лепешки  жгут  во  время
службы в мечетях. Те, которые принято жевать, вскоре наполняли рот горечью и
неприятно липли к зубам; еще долго потом приходилось отплевываться от  этого
привкуса. Те, которые нюхают, просто нюхают.

   У  марабута33  из  Темассина  в  конце  обеда  нам  предложили  пироги  с
различными ароматами.  Они  были  украшены  золотыми,  серыми  или  розовыми
лепестками и казались  сделанными  из  размягченного  хлебного  мякиша.  Они
рассыпались во рту, как песок; но я находил в них некую прелесть. Одни пахли
розами, другие гранатами, третьи, казалось, совсем выдохлись.  -  При  такой
еде опьянеть можно было только от ароматов.  Блюда  приносили  в  удручающем
количестве, и тема разговора менялась с каждой переменой блюд. - Затем  негр
проливал на ваши пальцы душистую воду; вода стекала  в  бассейн.  И  так  же
местные женщины омывают вас после любви.

   Туггурт
   Арабы,  разбившие  лагерь  на  площади;  зажженные  костры;  дым,   почти
невидимый вечером.
   - Караваны! - Караваны, прибывшие на закате;  караваны,  уходящие  утром;
караваны, смертельно уставшие, захмелевшие от миражей и теперь  отчаявшиеся.
Караваны! Зачем я не ушел с вами, караваны!
   Одни из них отправлялись на восток  за  сандаловым  деревом  и  жемчугом,
медовыми сотами из Багдада, слоновой костью, кружевом.
   Другие держали путь  на  юг  за  амброй  и  мускусом,  золотым  песком  и
страусовыми перьями.
   Третьи, отправлявшиеся вечером и пропадавшие из виду в солнечном  сиянии,
шли на запад.
   Я видел, как караваны возвращались,  измученные;  верблюдов,  упавших  на
колени на площадях; наконец-то с них сняли груз. Это были мешки из  толстого
холста, и никто не знал, что там может быть внутри.  Другие  верблюды  несли
женщин, укрытых в нечто вроде паланкинов. На третьих  было  все  необходимое
для палаток, и их ставили по вечерам. -  О  прекрасные  тяготы,  огромные  в
бесконечной пустыне! - На площадях зажигают костры для вечернего отдыха.

   *
   Ах, сколько раз, обратясь к рассвету и алеющему востоку,  более  богатому
лучами, чем слава, сколько раз на границе оазиса, где чахли последние пальмы
и жизнь больше не побеждала пустыню, как бы склоняясь перед этим  источником
света, уже слишком ослепительным и нестерпимым для глаз, я тянул к тебе свои
желания, огромная равнина, вся целиком  залитая  светом.  Тропическая  жара,
какой восторг так пылок, какая неистовая любовь так  жгуча,  чтобы  победить
жар пустыни?
   Суровая земля; земля благодати  и  ласки,  земля  страданий  и  служения,
земля, любимая пророками, - мученическая пустыня, пустыня славы - я страстно
тебя люблю.

   Я видел на поверхности шоттов34,  таящих  миражи,  белую  соляную  корку,
принявшую обличье воды. - То, что на ней отражается  голубизна  небес,  -  я
понимаю - шотты, голубеющие, как море,  -  но  откуда  заросли  тростника  и
дальше - обрывистые сланцевые берега? Откуда эти видения  плывущих  лодок  и
дворцов за ними - все эти слегка искаженные картины на воображаемой  глубине
набегающей воды?
   (Запах на берегу шотта  был  отвратительный,  это  был  ужасный  мергель,
смешанный с солью и обжигающий.)

   Я видел, как розовели под косыми утренними  лучами  и  казались  горящими
горы Омара Каду.

   Я видел ветер, вздымавший на горизонте песок  и  заставлявший  задыхаться
оазис, который казался кораблем, содрагающимся от ужаса перед бурей; он весь
был изрыт ветром. И на  улочках  маленькой  деревушки  великая  лихорадочная
жажда скручивала бледных голых людей.

   Я видел вдоль скорбных дорог  выбеленные  скелеты  верблюдов,  верблюдов,
брошенных караванами, слишком измученных, чтобы передвигаться;  сначала  они
гнили, покрытые мухами, распространяя ужасающее зловоние.

   Я видел вечера, у которых не  было  других  песен,  кроме  пронзительного
стрекотанья насекомых.

   - Я хочу еще говорить о пустыне:
   Пустыня  алжирского  ковыля,  полная  ужей:  зеленая  равнина,  волнуемая
ветром.

   Каменная  пустыня;  засушливая;  блестящий  сланец;  порхающие   скакуны;
высохшие травы; все растрескивается от солнца.
   Глинистая пустыня; здесь все может жить, если только  есть  хоть  немного
воды. От дождя все зеленеет;  земля,  слишком  сухая,  кажется  отвыкшей  от
улыбки; трава там кажется более нежной и более пахучей, чем в других местах.
Она спешит поскорее  расцвести,  благоухать,  боясь  из-за  солнца  увянуть,
прежде чем успеет дождаться семян;  ее  любовь  стремительна.  Солнце  снова
принимается за работу; земля трескается, рассыпается,  теряя  воду  со  всех
сторон; земля страшно растрескавшаяся; во время ливней вся вода сливается  в
потоки. Земля,  пренебрегаемая  и  бессильная  удержать;  земля,  безнадежно
терзаемая жаждой.

   Песчаная пустыня.  -  Зыбучие  пески,  колышущиеся,  как  морские  волны;
барханы, непрестанно перемещающиеся; песчаные пирамиды иногда указывают путь
караванам; поднявшись на вершину одной, видишь на горизонте следующую.
   Когда дует ветер, караван останавливается; погонщики  укрывают  верблюдов
от ветра.

   Песчаная пустыня - необычная жизнь; в ней нет ничего, кроме порывов ветра
и зноя. Песок мягко сглаживается в тени, разгорается вечером и  превращается
в пепел утром. Между барханами есть ложбины, совсем белые; мы пересекаем  их
верхом; песок смыкается над нашими следами; от усталости  у  каждого  нового
бархана думаешь, что не сможешь его преодолеть.
   Я страстно любил тебя, песчаная пустыня. Ах! Пусть самая  маленькая  твоя
песчинка вберет на своем единственном месте всю вселенную!
   - О какой жизни ты вспоминаешь, пылинка? От какой любви ты осталась? Прах
хочет, чтобы ему воздали хвалу.

   Скажи, душа, что ты видела в песках?
   Белеющие кости - пустую скорлупу...
   Утром мы остановились у одной довольно высокой дюны, чтобы спрятаться  от
солнца. Сели. Тень была почти прохладной, и здесь росли изящные тростники.
   Но ночь, ночь... Что скажу тебе?
   Это медленное плаванье.
   Волны - менее голубые, чем пески; они были более освещены, чем небо. -  Я
помню такой вечер, когда каждая звезда, одна  за  другой,  предстала  передо
мной особенно прекрасной.

   *
   Саул, искавший в пустыне своих ослиц35, - ты  нашел  не  их,  но  царскую
власть, которой не искал.

   Удовольствие кормить собой вшей.

   Жизнь была для меня
   СТИХИЕЙ - СКОРОТЕЧНО-СЛАДОСТНОЙ
   и мне нравится, что счастье здесь
   похоже на радужный налет на смерти.
   КНИГА ВОСЬМАЯ
   Наши поступки связаны с нами, как
   свечение с фосфором; они создают
   наше сияние, это правда, но лишь
   за счет нашего разрушения.

   Разум, ты был необычайно пылким во время наших баснословных прогулок.
   Cердце! Я щедро питал тебя.
   Плоть, я пресытил тебя любовью.
   Теперь, успокоившись, я напрасно пытаюсь  подсчитать  свое  богатство.  У
меня ничего нет.
   Я ищу иногда в прошлом некий ряд воспоминаний,  чтобы  выстроить  наконец
свою историю, но не узнаю в них себя, и моя жизнь не укладывается в них. Мне
сразу кажется, что живу все  время  в  новое  мгновение.  То,  что  называют
"сосредоточиться" - для меня невозможное требование; я  совсем  не  понимаю,
что это за слово: одиночество; быть одному для меня означает совсем не  быть
собой; я слишком заселен, заполнен, к тому же я чувствую себя  дома,  только
когда я повсюду,  и  желание  вечно  гонит  меня  вперед.  Самое  прекрасное
воспоминание предстает  передо  мной  лишь  как  осколок  счастья.  А  самая
маленькая капля влаги,  будь  это  слеза,  стоит  ей  упасть  мне  на  руку,
становится для меня самой подлинной реальностью.

   *
   Я мечтаю о тебе, Менальк!
   Скажи, по каким морям плывет твой корабль, омытый пеной волн?
   Не вернешься ли ты теперь, Менальк,  развращенный  роскошью,  счастливый,
чтобы снова разбудить жажду у моих желаний. Если я даю себе теперь отдых, то
не от твоих щедрот... Нет; - Ты научил меня никогда не отдыхать. - А ты  сам
не устал еще от этой ужасной бродячей жизни? Что касается меня, то иногда  я
мог кричать от боли, но не от усталости; - и когда мое  тело  устает  -  это
слабость, которую я осуждаю; мои  желания  считали  меня  более  стойким.  -
Конечно, если я о чем-то сожалею  сегодня,  то  лишь  о  том,  что  позволил
вянуть, не вкусив от них, отдаляться от меня плодам, которые ты послал  мне,
Бог любви, питающий нас.  -  Ибо  то,  чего  ты  лишаешься  сегодня,  завтра
воздастся тебе стократ - сказано в Евангелии36... Ах! Что же мне было делать
со всем обилием этих благ, воспринять которое я уже не мог? Ибо я  знал  уже
наслаждения столь сильные, что еще  немного,  и  я  больше  не  смог  бы  их
вкушать.

   Издалека дошли слухи, что я принял
   покаяние... Но что бы я стал делать
   с раскаянием?
   Саади

   Да, молодость моя, ты была мрачной.
   Я решил тебя перекрасить.
   Я не пробовал соль земли
   И соль великих морей.
   Я верил, что сам был солью земли.37
   И боялся утратить свой вкус.

   Соль морей не теряет своего вкуса; но мои губы слишком состарились, чтобы
чувствовать его. Ах! Зачем я не дышал морским ветром,  когда  моя  душа  его
алкала? Где же взять теперь такое вино, от которого я опьянею?
   Натанаэль! Иди навстречу своей радости, когда  твоя  душа  смеется,  -  и
своему желанию, пока твои губы еще хороши для поцелуя, а твои объятия - сама
радость.
   Ибо ты подумаешь и скажешь потом: -  Плоды  были  тут;  под  их  тяжестью
сгибались ветки; - и мой рот был рядом, полный желания; -  но  он  оставался
сжатым, и я не мог протянуть свои руки, ибо они были сложены для молитвы - и
моя душа и моя плоть остались безнадежно  жаждущими.  -  Время  безвозвратно
упущено.

   (Возможно ли это? Возможно ли это, Суламита? -
   Чтобы ты ждала меня, а я ничего не знал!
   Чтобы ты искала меня, а я не почувствовал, что ты рядом?)
   Ах, молодость! - Ты дана человеку на краткий миг, и всю оставшуюся  жизнь
он зовет тебя.
   (Наслаждение стучит в мою дверь; желание отвечает ему в  моем  сердце;  я
продолжаю стоять на коленях, не открывая.)
   Вода, которая сходит, может еще, конечно, оросить поля, но множество  губ
уже не утолят ею свою жажду. - Однако что я могу знать о ней? Чтґо  она  для
меня, если ее свежесть проходит? Иссушающая, когда она прошла.
   Неиссякающая свежесть рек, бесконечное струение ручьев,  вы  не  то,  что
пойманная капля воды, втиснутая в трубы, которой я  недавно  смочил  руки  и
которую выливают потом, поскольку она утратила свою свежесть. Пойманная вода
похожа на человеческую мудрость, в которой тоже  нет  неиссякающей  свежести
рек.
   Бессонницы
   Ожидания. Ожидания; лихорадка; ушедшее время молодости. Жгучая  жажда  ко
всему, которую вы называете грехом.

   Собака жалобно воет на луну.
   Кошка кажется пищащим младенцем.
   Город наконец собирается хлебнуть немного покоя, чтобы завтра обрести все
свои обновленные надежды.
   Я вспоминаю ушедшее время; босые ноги на плитках пола; я прижимаю  лоб  к
мокрому железу балкона; мое  тело,  освещенное  луной,  похоже  на  чудесный
сорванный плод... Перезревшие плоды! Мы ели вас, лишь когда наша жажда  была
слишком сильной, и мы не могли больше выдержать ее жара.  Подгнившие  плоды!
Вы наполняли мой рот безвкусной отравой, вы замутили мою  душу.  -  Счастлив
тот, кто еще молодым попробовал вашу еще  юную  плоть  и  пил  ваше  молоко,
пахнущее любовью, не ожидая больше... чтобы потом  бежать,  освежившись,  на
дорогу - где мы окончим наши печальные дни.
   (Конечно, я делал что мог, чтобы воспрепятствовать чудовищному разрушению
своей души, но только за счет изнурения чувств мне удалось отвратить  ее  от
Бога; она была занята  весь  день  и  всю  ночь;  она  изощрялась  в  тяжких
молитвах; она изнуряла себя усердием.)
   Из какой могилы я  вырвался  в  это  утро?  -  (Морские  птицы  купаются,
расправляя крылья.) Такая картина жизни, Натанаэль, как раз для меня:  плод,
полный сока, на губах, полных желания.

   Бывают ночи, когда невозможно заснуть.
   Бывали иногда слишком большие ожидания - ожидания, часто неизвестно  чего
- на постели, где я  тщетно  искал  сна,  с  утомленными  членами  и  словно
ослабевший от любви. И порой я искал за наслаждением плоти какое-то  другое,
более тайное наслаждение.

   ...Моя жажда росла час за часом, по мере того как я пил.  Под  конец  она
стала такой жгучей, что я мог бы заплакать от желания.
   ...Мои чувства были изношены до прозрачности, и, когда я утром выходил  в
город, синь небес проникала в меня.

   ...Зубы, которым страшно  надоело  откусывать  кожу  моих  губ,  казались
вконец сточенными. И впалые виски, будто втянутые внутрь.  -  Запах  луковых
полей в цвету легко мог вызвать у меня рвоту.

   Бессонницы
   ...И ночью слышался голос, который кричал и плакал: ах - плакал он -  вот
плод от этих цветов, распространявших зловоние: он сладок. Теперь  я  поведу
по дорогам смутную тоску своего желания. Твои  закрытые  комнаты  заставляют
меня задыхаться, и твои постели больше не нравятся мне. - Впредь не ищи цели
в своих бесконечных скитаниях...
   Моя жажда сделалась столь велика, что эта вода, целый  стакан  которой  я
уже выпил, ничего не заметив... Увы! Как она была тошнотворна.
   ...О Суламита! Ты могла быть для меня этими плодами, созревшими в тени  в
тесных закрытых садах. - Ах, думал я, все человечество томится между  жаждой
сна и жаждой наслаждения. - После страшного напряжения, жгучей концентрации,
полета плоти хочется только спать - ах, сон! - ах, что, если нас не разбудят
для жизни, для нового прилива желаний. -
   И человечество, все целиком, - всего лишь больной, который  ворочается  в
кровати, чтобы уменьшить страдания.

   ...Потом, после нескольких недель напряженного труда - бесконечный отдых.
   ...Как будто можно сохранить какую-то оболочку после смерти! (Упрощение.)
И мы умрем, как человек раздевается перед сном.

   Менальк! Менальк, я мечтаю о тебе! -
   Я говорил, да, я знаю: не все  ли  равно  -  здесь  -  там  -  мне  везде
одинаково хорошо.
   ...Теперь там наступил вечер...
   ...О! Если бы время могло вернуться к своим истокам!  Если  бы  вернулось
прошлое! Натанаэль, я хотел бы увести тебя за собой,  к  тем  очаровательным
часам своей молодости, когда жизнь текла в моих жилах,  как  мед.  -  Вкусив
такого счастья, душа, сможешь ли ты когда-нибудь утешиться? Ибо я был там, в
этих садах, я, и никто другой; я  слушал  пение  тростника;  я  дышал  этими
цветами, я видел, я прикасался к этому ребенку - и, конечно, каждой из  этих
игр сопутствовала новая вес