колько раз я чувствовал, что природа настойчиво ждет от меня  какого-то
движения, но не знал, какое ей  нужно.)  Ожидание  сна,  который  придет  не
скоро...

   *
   Ребенок следил за мной в этом саду,  окруженном  стеной,  ухватившись  за
ветку,  которая  почти  касалась  лестницы.  Лестница   вела   к   террасам,
растянувшимся вдоль сада. Разглядеть их целиком было невозможно.
   О маленькая фигурка, которую я ласкал под кронами деревьев! Никакая  тень
не могла бы скрыть твоего сияния, и тень от завитков на твоем  плоде  всегда
казалась еще более темной.
   Я пойду в сад, к свисающим лианам и веткам, и  буду  рыдать  от  нежности
среди этих рощ, где песен больше, чем птиц в вольере, - пока не  приблизится
вечер, пока не наступит ночь, которая сначала позолотит, а потом сделает еще
темнее таинственную воду фонтанов.

   И нежные тела новобрачных под кронами деревьев.
   Я трогал нежным пальцем кожу, похожую на перламутр.
   Я видел нежные ноги, которые неслышно ступали по песку.
   Сиракузы
   Плоскодонка; низкое небо, которое иногда спускалось к нам теплым  дождем;
запах водяных растений; дрожание стеблей.
   Толща воды скрывает, как обильна мощь этого голубого источника. Ни звука.
В этой одинокой деревушке, в этом естественном  расширяющемся  водоеме  вода
как будто расцветает на стеблях папируса.

   Тунис
   Во всей синеве  ничего  белого,  что  сгодилось  бы  для  паруса,  ничего
зеленого - для его тени на воде.

   Ночь. Кольца, светящиеся в темноте.
   Лунный свет, при котором легко заблудиться. Мысли, не похожие на дневные.
   Роковой свет луны в  пустыне.  Крадущиеся  демоны  змей.  Босые  ноги  на
голубых плитах.

   Мальта
   Необыкновенное упоение летними сумерками на  площадях,  когда  становится
еще светлее, а тени больше нет. Восторг, ни с чем несравнимый.

   Натанаэль, я расскажу тебе о самых прекрасных садах, которые я видел.
   Во Флоренции продавали розы; бывали дни, когда весь  город  благоухал.  Я
гулял каждый вечер в Кашинах, а по воскресеньям - в садах  Боболи,  где  нет
цветов.
   В Севилье,  близ  башни  Хиральда,  есть  старый  двор  мечети;  торговцы
апельсинами ссорятся там из-за симметрично расположенных мест; остаток двора
вымощен плиткой; во время солнцепека здесь можно найти лишь очень  маленькую
тень; это квадратный дворик, окруженный стенами; он очень  красив,  не  могу
объяснить почему.
   За пределами города,  в  огромном,  огороженном  решетками  саду,  растет
множество деревьев из жарких стран; я не входил в  него,  но  смотрел  через
решетку; я видел бегущих цесарок и подумал, что там много ручных зверюшек.
   Как рассказать тебе об Алказаре? Этот сад  -  персидское  чудо;  когда  я
говорю  с  тобой  о  нем,  мне  кажется,  что  именно  ему  я  готов  отдать
предпочтение среди всех других. Я думаю о нем, перечитывая Гафиза:

   Принесите мне вина -
   Пусть прольется оно на платье,
   Ибо я шатаюсь от любви.
   А меня считают мудрецом!12

   В аллеях водяные  забавы;  аллеи  выстланы  мраморной  плиткой,  обсажены
миртами и кипарисами. С двух  сторон  -  мраморные  бассейны,  где  купались
любовницы короля. Там не было других цветов, кроме роз, нарциссов  и  цветов
лавра. В глубине сада росло исполинское дерево, где легко  было  представить
себе пронзенного булавкой бюль-бюля. Возле дворца - другие  бассейны,  очень
дурного вкуса, напоминают о бассейнах Резиденции в Мюнхене, где есть статуи,
целиком выполненные из раковин.
   В королевских садах Мюнхена я бродил,  чтобы  попробовать  холод  майской
травы, по соседству с навязчивой военной музыкой. Публика  неэлегантная,  но
меломаны. Вечер очаровывал соловьиным воодушевлением. Пение соловьев томило,
как немецкая поэзия. Есть некий предел наслаждения, который человек способен
выдержать, и не без слез. Поэтому наслаждение, которое  я  получал  от  этих
садов, заставляло меня почти болезненно мечтать о  том,  чтобы  оказаться  в
каком-нибудь  другом  месте.  В  это  лето  я  научился  весьма  своеобразно
пользоваться перепадом температур. Веки великолепно приспособлены для этого.
Я вспоминаю  ночь  в  вагоне,  которую  провел  у  открытого  окна,  занятый
единственно тем, что пробовал прикосновения прохладного воздуха: я  закрывал
глаза не для того, чтобы заснуть, но ради этого.
   Жара, длившаяся весь день, была удушающей, и еще теплый  вечерний  воздух
казался, однако, прохладным моим обожженным векам.
   Когда я увидел в Гренаде терассы Хенералифе, обсаженные олеандром, они не
цвели; не были в цвету ни Кампо-Санто в Пизе, ни дворик монастыря Сан-Марко,
которые я мечтал увидеть утопающими в розах. Но в Риме я видел Монте Пинчо в
самое лучшее время года. В изнурительные послеполуденные часы многие  искали
там прохлады. Живя неподалеку, я гулял там каждый день. Я был болен и не мог
ни  о  чем  думать;  природа  целиком  завладевала   мной;   успокоив   свои
расстроенные нервы, я порой утрачивал ощущение границ собственного тела, оно
как бы тянулось вдаль; или иногда, так сладостно, становилось пористым,  как
сахар; я рождался заново. С каменной скамьи, где  я  сидел,  почти  не  было
видно Рима, который меня утомлял; над всем господствовали сады Боргезе, ниже
которых, на уровне  моих  ног,  совсем  недалеко,  качались  верхушки  самых
высоких сосен. О террасы! Террасы, возле которых пространство разрывалось. О
воздухоплавание!
   Я  хотел  ночью  побродить  в  садах  Фарнезе,  но   туда   не   пускали.
Восхитительная растительность на этих заброшенных руинах.
   В Неаполе есть нижние сады, которые тянутся вдоль моря,  как  набережные,
позволяя солнцу беспрепятственно проникать в них;
   в Ниме - фонтан, полный прозрачной проточной воды;
   в Монпелье - ботанический сад. Я вспоминаю, как однажды вечером мы сидели
с Амбруазом13, будто в садах Академа, возле древнего надгробия,  окруженного
кипарисами, и медленно беседовали, покусывая лепестки роз.
   Мы видели ночью с площади в Пейру далекое море, которое  серебрила  луна;
рядом с нами шумел каскад городских фонтанов, черные лебеди с белой бахромой
плавали по глади водоема.
   На Мальте в садах резидента я снова попытался читать; в Чита Веккиа  есть
крохотная лимонная рощица; ее называют "il Boschetto"*, нам нравилось бывать
там; и мы  вонзали  зубы  в  созревшие  плоды,  сок  которых  вначале  бывал
нестерпимо кислым, но  зато  потом  во  рту  оставался  неповторимый  аромат
свежести. Мы грызли лимоны и в Сиракузах, в ужасных Катакомбах.
   В Гаагском парке бродят лани, почти совсем ручные.
   Из сада Авранша видна  гора  Сент-Мишель  и  далекие  пески,  которые  по
вечерам   кажутся   пылающими.   Есть   множество   маленьких   городов    с
очаровательными садами; можно забыть город, его  название,  но  так  хочется
снова увидеть сад; и уже не знаешь, куда нужно вернуться.
   Я мечтаю о садах Моссуля; мне говорили, что они полны роз. Сады  Нашпура,
воспетые Омаром, сады Шираза, воспетые Гафизом; мы никогда не  увидим  садов
Нашпура.
   Но в Бискре я узнал сады Уарди. Дети пасут там коз.
   В Тунисе  нет  других  садов,  кроме  кладбищенских.  В  Алжире,  в  саду
Испытаний (пальмы всех пород), я ел плоды, которых прежде никогда не  видел.
И наконец, Блида! Натанаэль, что мне сказать?
   Ах, нежна  трава  Сахеля14;  и  цветы  твоих  померанцев!  и  твои  тени!
сладостны ароматы твоих садов. Блида! Блида! Маленькая роза! В начале зимы я
не сумел оценить тебя. В твоей священной роще не было других  цветов,  кроме
тех, что цветут круглый год; и твои глицинии, твои лианы, казалось, годились
лишь для очага. Снег,  сползая  с  гор,  подкрадывался  к  тебе;  я  не  мог
согреться в своей комнате, тем более в твоих залитых дождем садах.  Я  читал
"Наукоучение"  Фихте15  и  чувствовал,  что  ко   мне   снова   возвращается
религиозность. Я был мягок; я читал, что нужно смириться со своей печалью, и
изо всех сил  старался  достичь  этой  добродетели.  Теперь,  по  прошествии
времени, я отряхнул пыль со своих подошв; кто знает,  куда  унес  ее  ветер?
Пыль пустыни, где я бродил, как пророк; бесплодный камень всегда рассыпается
в прах; для моих ног он оказался жгучим (ибо солнце  слишком  нагрело  его).
Теперь пусть мои ноги отдыхают в траве Сахеля! Пусть все наши  слова  станут
любовью!
   Блида! Блида! Цветок Сахеля! Маленькая  роза!  Я  видел  тебя,  теплую  и
благоухающую,  полную  цветов  и  листьев.  Зимний  снег  растаял.  В  твоем
священном Варде мистически светилась белая  мечеть  и  лиана  сгибалась  под
тяжестью цветов. Олива утонула в гирляндах обвившейся глицинии. Пленительный
воздух  доносил  аромат  цветущих  апельсиновых  деревьев,  и  даже  хрупкие
мандариновые деревца благоухали. Над  ними  эвкалипты  роняли  старую  кору,
изношенный покров, она свисала, как одежда, которую солнце сделало ненужной,
как мои нравственные бдения, которые имели какую-то ценность лишь зимой.

   Блида
   Огромные ветки укропа  (зелено-золотое  сияние  его  цветов  под  золотым
светом или под голубыми  листьями  неподвижных  эвкалиптов)  на  дороге,  по
которой мы  шли  в  Сахель  в  это  первое  летнее  утро,  были  неповторимо
великолепными.
   И эвкалипты, удивленные или невозмутимые.

   Принадлежность всего сущего к природе; невозможность вычлениться из  нее.
Физические законы всеобъемлющи.  Вагон,  устремленный  в  ночь;  к  утру  он
покрывается росой.

   На борту
   Сколько ночей, ах, сколько ночей я смотрел в тебя со своей койки, круглое
стекло моей каюты, задраенный иллюминатор, - смотрел, говоря себе: вот когда
это око посветлеет, наступит рассвет; тогда я встану и стряхну свою дурноту;
и рассвет омоет море; и мы причалим к неведомой земле. Рассвет наступал,  но
море не успокаивалось, земля была еще далеко, и  мое  сознание  качалось  на
подвижной поверхности воды.
   Морская болезнь, о которой вспоминает вся плоть. Прикреплю ли я  мысль  к
этой шатающейся мачте? - думал я. Волны, я  не  хочу  видеть  никакой  воды,
кроме той, что растворена в вечернем ветре. Я сею  свою  любовь  на  волнах,
свою мысль - на бесплодной  водной  равнине.  Моя  любовь  тонет  в  волнах,
сменяющих друг друга и неотличимых одна от другой. Они проходят, и  глаз  не
узнает их больше. - Море, бесформенное и всегда волнующееся; вдали от  людей
твои волны молчат; ничто не противится  их  текучести;  но  никто  не  может
услышать их молчания; на самый хрупкий баркас уже ополчились они, и  их  гул
заставляет нас думать, что ревет буря. Большие валы продвигаются  и  сменяют
друг друга безо всякого шума. Они следуют один за другим, и каждый,  в  свою
очередь, поднимает ту же каплю воды, почти не перемещая ее. Один только  вид
их меняется; масса воды поддерживает и покидает их, никогда не  сопровождая.
Всякая форма приобретается лишь на  несколько  мгновений  их  существования;
пройдя сквозь каждое, она продолжается,  потом  погибает.  О  моя  душа!  Не
привязывай себя ни к какой идее. Бросай каждую мысль на  ветер,  который  ее
подхватит; сама ты никогда не донесешь ее до неба.
   Колышущиеся волны! Это вы так раскачали мои мысли.
   Ты ничего не построишь  на  гребне  волны.  Она  не  выдерживает  никакой
тяжести.
   Ласковая гавань, появишься ли ты, после того как мы столько раз сбивались
с пути, после всех этих метаний туда и сюда? Гавань, где моя душа, брошенная
возле  крутящегося  маяка,  отдыхающая  на  твердой  земле,  сможет  наконец
смотреть на море.
   КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
   I
   В саду на Флорентийском холме
   (что напротив Фьезоле), -
   где мы были в тот вечер.

   - Но вы не знаете, Ангер, Идье и Титир, вы  не  можете  знать,  -  сказал
Менальк (я повторяю это тебе теперь  уже  от  своего  имени,  Натанаэль),  -
страсти,  которая  сжигала  меня  в  молодости.  Меня  бесила  скоротечность
времени. Необходимость  выбора  всегда  была  для  меня  невыносимой;  выбор
казался мне не столько отбором, сколько отказом от  всего  того,  что  я  не
выбрал. Я понимал весь ужас временных рамок и то, что у времени - всего лишь
одно измерение; эту линию мне бы хотелось видеть пространством, а на ней мои
желания постоянно набегали друг на друга. Я всякий раз делал только  то  или
только это. Очень скоро я начинал сожалеть  о  другом  и  часто  пребывал  в
состоянии растерянности, не смея  больше  вообще  чем-нибудь  заняться.  Мои
ладони были постоянно раскрыты из страха, что если я сожму их, чтобы  что-то
взять, то смогу схватить лишь что-то одно. Несчастьем моей жизни с  тех  пор
стала невозможность никакой длительной учебы, я  не  терпел  ее,  не  будучи
уверенным, что действительно нашел свою  дорогу,  отказавшись  от  множества
других. Эта цена была слишком дорогой за что бы то ни было, и рассуждения не
могли избавить меня от тоски. Оказаться на ярмарке  наслаждений,  располагая
(по Чьей милости?) ничтожной суммой. Распорядиться  ею,  выбрать  -  значило
навсегда, навеки отказаться от всего  остального,  и  огромная  масса  этого
остального оказывалась желанней любой выбранной единицы.
   Этим же объясняется и мое отвращение к любому владению на  земле;  страх,
что сразу окажешься владеющим лишь этим.

   Товары! Припасы! Горы находок! Почему они не даются без соперничества?  Я
знаю, что земные блага истощаются (но я знаю  также,  что  они  неисчерпаемо
взаимозаменяемы) и что чаша, которую я осушил, останется  пустой  для  тебя,
мой брат, (будь даже источник рядом). Но вы, нематериальные  понятия!  Формы
жизни,  не  принадлежащие  никому,  -  науки,  познание  Бога,  чаши  истин,
бездонные чаши, зачем торговаться из-за вашего сока, если всей  нашей  жажды
не хватит, чтобы осушить вас? Ваша влага, переливающаяся через край,  всегда
остается первозданно свежей для каждых новых губ. - Теперь  я  понимаю,  что
все капли этого великого священного источника равноценны;  что  самой  малой
достаточно нам для упоения и постижения всей полноты и целостности Бога.  Но
в ту пору чего только не желало мое безумие? Я  завидовал  всем  проявлениям
жизни, всему, что было сделано кем-то другим; я охотно сделал  бы  это  сам;
поймите - не ради результата, но ради самого делания, ибо  меня  не  слишком
пугали усталость и страдание и я считал их наставниками жизни. Я три  недели
испытывал ревность к Пармениду из-за того, что он изучал турецкий язык;  два
месяца спустя завидовал Теодозию,  который  открывал  для  себя  астрономию.
Таким образом,  я  давал  себе  лишь  самые  неясные  и  самые  сомнительные
очертания из-за абсолютного нежелания установить им какие-то границы.
   - Расскажи нам о своей жизни, Менальк, - попросил Алкид.
   И Менальк продолжал:
   - Восемнадцати лет от роду, когда я закончил первый этап своего обучения,
с умом, утомленным работой, пустым сердцем, изнемогающим  от  бытия,  телом,
раздраженным принуждением, я пустился в путь по дорогам,  без  всякой  цели,
поддавшись лихорадке странствий. Я узнал все, что знаете  вы:  весну,  запах
земли, цветение трав в полях, утренние туманы на реке и  вечерние  испарения
лугов. Я побывал во многих городах и нигде не  пожелал  остаться.  Счастлив,
думал я, тот, кто ничем не привязывает себя к  земле  и  блуждает  с  вечным
рвением в постоянной подвижности. Я ненавидел  домашние  очаги,  родню,  все
уголки, где человек  надеется  обрести  покой;  и  долгие  привязанности,  и
влюбленную верность, и преданность идеям - все, что подрывает уверенность  в
своей правоте; я говорил, что всякая новизна должна  застать  нас  абсолютно
свободными.
   Книги открыли мне, что всякая свобода временна,  что  она  не  более  чем
выбор своего собственного варианта рабства  или,  по  меньшей  мере,  своего
кумира. Так семена чертополоха летят и  блуждают  -  в  поисках  плодородной
почвы, чтобы пустить корни, -  и  платят  за  возможность  цветения  утратой
подвижности. Но, усвоив в школе, что аргументами человека не изменишь и  что
каждому из них можно противопоставить другой,  нужно  только  его  найти,  я
занялся поисками, иногда на очень долгих дорогах.
   Я жил в непрерывном восторженном ожидании будущего, все равно  какого.  Я
изучал как вопросы, требующие  ответов,  эту  жажду  обладания,  рождающуюся
перед каждым новым наслаждением и предшествующую близкому блаженству.
   Мое счастье проистекало от того, что каждый  источник  возбуждал  во  мне
жажду, а в безводной пустыне, где жажда неутолима,  я  упивался  горячностью
своей  горячки  под  экзальтированным  солнцем.   По   вечерам   встречались
восхитительные оазисы, казавшиеся еще более свежими оттого, что ты мечтал  о
них весь день. На песчаной равнине, под палящим солнцем, равнине, похожей на
бескрайний сон, - зной был так  велик,  что  даже  воздух  вибрировал,  -  я
чувствовал еще биение жизни, которая не могла заснуть, которая на  горизонте
дрожала от слабости, а у моих ног вздувалась от любви.
   Каждый  день,  час  за  часом,  я  не   искал   ничего   другого,   кроме
проникновения, все более естественного, в  природу.  Я  обладал  драгоценным
даром не слишком мешать самому себе. Память о прошлом имела надо мной  ровно
столько власти, чтобы придать целостность моей жизни -  так  чудесная  нить,
связывавшая Тезея с его прошлой любовью16, не мешала ему осваивать все новые
и новые места.  К  тому  же  эта  нить  должна  была  порваться...  Чудесное
обновление. Во время утренних прогулок я часто наслаждался чувством  новизны
бытия, нежностью своего восприятия. - "Поэтический дар, - восклицал я, -  ты
дар непрерывного знакомства". - Я знакомился со всем, что встречал. Моя душа
была как постоялый двор, открытый на перекрестке дорог:  всякий,  кто  хотел
войти, - входил. Я сделался мягким, дружелюбным,  свободным  во  всех  своих
проявлениях, внимательным  слушателем,  у  которого  было  не  больше  одной
собственной  мысли,  ловцом  всякой  мимолетной  эмоции  и  реакции,   столь
незаметной, что ничто не казалось мне хуже, чем пустые протесты. Впрочем,  я
заметил вскоре, как мало ненависть к безобразному подкрепляла мою  любовь  к
прекрасному.
   Я ненавидел усталость, которая была  порождением  скуки,  и  считал,  что
нужно полагаться на разнообразие вещей. Я отдыхал  везде,  где  придется.  Я
спал в полях. Я спал на равнине. Я видел рассвет, дрожавший в просвете между
колосьями; а в буковых рощах меня будили вороны. По утрам я умывался росой и
новорожденное солнце сушило мою промокшую одежду. Кто  еще  сможет  сказать,
что никогда поле не было более прекрасным, чем в тот день,  когда  я  увидел
довольных жниц, с песнями  возвращавшихся  домой,  и  быков,  запряженных  в
тяжелые телеги?!
   Это было время,  когда  моя  радость  была  столь  велика,  что  я  хотел
поделиться ею, научить кого-то тому, что заставляло ее жить во мне.
   Вечерами я смотрел, как в незнакомых деревушках то тут, то там зажигались
очаги, незаметные днем. Глава семейства, усталый, возвращался с работы; дети
приходили из школы. Дверь дома приоткрывалась на мгновение навстречу  свету,
теплу и смеху, потом закрывалась на ночь. Ни одно заблудившееся существо  не
могло уже проникнуть внутрь, дрожа от холода снаружи. -  Семьи,  я  ненавижу
вас; запертые домашние очаги; закрытые двери; ревнивые хранилища счастья.  -
Иногда, невидимый ночью, я стоял, прислонившись к стеклу, и  долго  наблюдал
за обычаями дома. Отец сидел около лампы; мать шила; место  деда  или  бабки
оставалось свободным, ребенок рядом с отцом готовил уроки; -  и  мое  сердце
переполнялось желанием увести его с собой бродить по дорогам.
   Назавтра я встречал  его,  когда  он  выходил  из  школы;  через  день  я
заговаривал с ним; четыре дня спустя он бросал все, чтобы следовать за мной.
Я открывал ему глаза  на  великолепие  пространства;  ребенок  понимал,  что
пространство открыто для него. Так  я  приучал  его  душу  к  свободе,  учил
радости, наконец, - чтобы потом, порвав даже со мной, он узнал одиночество.
   Один, я вкушал неистовую радость гордыни. Я любил  вставать  до  зари;  я
призыв