ал солнце на поля; песня  ласточки  была  моей  фантазией,  а  роса  -
утренним омовением. Мне нравилась чрезмерная умеренность в еде, и я  ел  так
мало, что голова у меня кружилась и любое впечатление вызывало у меня своего
рода опьянение. Я пил потом много разных вин, но ни одно не  кружило  голову
так, как голод; ранним утром это нетерпение пространства; задолго до восхода
солнца я не мог спать в своей ямке в стогу.
   К хлебу, который был у меня с собой, я не прикасался до тех пор, пока  не
впадал в полуобморочное состояние; тогда мне казалось менее странным, что  я
могу так ощущать природу, и она лучше проникала  в  меня;  это  был  как  бы
прилив извне; все мои чувства  были  открыты  ее  присутствию;  все  во  мне
откликалось ей.
   Моя душа преисполнилась наконец восторгом, который  приводил  в  отчаяние
мое одиночество и к вечеру утомлял меня. Меня  поддерживала  гордыня,  но  я
сожалел иногда об Илере, который расстался со мной год назад, поскольку  мой
нрав, кроме всего прочего, был слишком суровым.
   С ним я разговаривал по вечерам; он был поэт и  понимал  любую  гармонию.
Всякое явление природы казалось нам внятной речью, и  можно  было  прочитать
его причину; мы научились распознавать насекомых по их полету, птиц - по  их
песням и красоту женщин - по следам, оставленным  ими  на  песке.  Его  тоже
снедала жажда приключений; ее сила придавала ему  отвагу.  Конечно,  никакая
слава не  стоит  молодости  сердца!  Впитывая  все  с  наслаждением,  тщетно
пытались мы утомить свои желания; каждая из наших мыслей была  пылкой;  наши
чувства разъедали  нас.  Мы  изнуряли  свою  сияющую  молодость  в  ожидании
прекрасного будущего, и дорога, ведущая к  нему,  никогда  не  казалась  нам
слишком долгой, мы шли по ней быстрым  шагом,  покусывая  цветы  с  плетней,
наполнявшие рот вкусом меда и изысканной горечи.
   Иногда, снова попадая в Париж, я возвращался на несколько дней или  часов
в жилище, где прошло мое благонравное  детство;  все  там  было  безмолвным;
заботами отсутствующей женщины на мебель были  наброшены  полотняные  чехлы.
Держа в руке лампу, я переходил из комнаты в комнату,  не  отворяя  ставней,
закрытых в течение нескольких лет, не поднимая штор, пропитавшихся камфарой.
Воздух там был тяжелый, насыщенный запахом. Моя комната одна  содержалась  в
полном порядке. В библиотеке, самой угрюмой и безмолвной из комнат, книги на
полках и столах сохраняли порядок,  в  котором  я  их  расставил,  иногда  я
открывал одну из них при свете  горящей,  несмотря  на  день,  лампы  и  был
счастлив забыться на час; иногда я  открывал  также  фортепиано  и  искал  в
памяти мелодии старых песен; но мои воспоминания были слишком  несовершенны,
и, прежде чем огорчиться, я прекращал это занятие. На следующий день я снова
был далеко от Парижа.
   Мое любящее от природы сердце как жидкость растекалось  во  все  стороны;
никакую радость я не считал принадлежащей  лично  мне;  я  приглашал  к  ней
любого, а когда наслаждался ею в одиночестве, то это было  лишь  проявлением
моей гордыни.
   Некоторые осуждали мой эгоизм, я осуждал их глупость. Я не пытался любить
кого-то одного - мужчину или  женщину,  но  дружбу,  привязанность,  любовь.
Давая ее одному, я не хотел отнять ее у кого-то другого и лишь  ссужал  себя
на время. Тем более я не хотел присвоить себе чье-то тело или сердце; как  и
с природой, я был в  этом  кочевником  и  не  останавливался  нигде.  Всякое
предпочтение казалось мне несправедливым; желая достаться всем, я не отдавал
себя никому.
   С воспоминаниями о  каждом  городе  у  меня  связывались  воспоминания  о
каком-нибудь распутстве. В Венеции я участвовал  в  маскарадах;  оркестр  из
альтов и флейт сопровождал лодку, где я вкушал любовь. Следом  плыли  другие
лодки, заполненные молодыми женщинами и мужчинами. Мы  направлялись  к  Лидо
встречать рассвет, но, когда музыканты  смолкли,  мы,  утомившись,  заснули,
прежде чем взошло солнце. Но я любил даже усталость, которая остается  после
этих фальшивых радостей, и это  головокружение  при  пробуждении,  благодаря
чему мы понимаем, что они поблекли. - В портовых  городах  я  мог  пойти  за
матросами с больших кораблей; я пробирался по плохо освещенным  улочкам;  но
внутренне я осуждал в себе это желание приобрести опыт -  наше  единственное
искушение; и, оставив моряков у дверей притонов, я возвращался  в  спокойный
порт, где молчаливый суд ночей превращался в воспоминания об  этих  улочках,
странный и волнующий гул которых доходил до экстаза. Я предпочитал богатство
полей.
   Однако в  двадцать  пять  лет,  не  устав  от  странствий,  но  терзаемый
чрезмерной гордыней, которую взрастила эта кочевая жизнь, я понял или внушил
себе, что наконец созрел для новой формы.
   Зачем? Зачем, вопрошал я, вы говорите, чтобы я снова скитался по дорогам,
я хорошо знаю, что на них расцвели новые цветы,  но  теперь  они  ждут  вас.
Пчелы  собирают  мед  лишь  в  короткий   период;   потом   они   становятся
хранительницами казны. - Я возвратился в покинутое жилище. Я  сорвал,  убрал
прочь чехлы с мебели; открыл окна и, воспользовавшись сбережениями, которые,
несмотря на свое бродяжничество, сумел сделать, окружил себя всем, что  смог
раздобыть из дорогих и хрупких  вещей,  -  вазами  или  редкими  книгами,  и
особенно картинами, которые, благодаря  знакомству  с  художниками,  покупал
очень дешево. В течение пятнадцати лет я копил, как скряга; я обогащался изо
всех  сил;  я  занялся  своим  образованием,  научился  играть   на   разных
инструментах;  каждый  час  и  каждый   день   приносил   мне   какое-нибудь
плодотворное знание; история и биология  особенно  занимали  меня,  я  узнал
литературу.  Я  умножал  дружеские  связи,  которые  мое  большое  сердце  и
занимаемое положение позволяли мне не скрывать;  они  были  для  меня  более
всего остального драгоценны, и однако, даже они совсем не привязывали меня.
   В пятьдесят лет час настал: я продал  все,  и,  поскольку  мой  вкус  был
безупречен и я хорошо знал каждый предмет, оказалось, что  я  не  владел  ни
одной вещью, чья стоимость не возросла бы; за два дня я получил значительное
состояние.  Я  распорядился  этим  состоянием   таким   образом,   что   мог
воспользоваться им  в  любой  момент.  Я  продал  абсолютно  все,  не  желая
сохранять ничего личного  на  этой  земле,  и  менее  всего  воспоминания  о
прошлом.
   Я говорил Миртилу, который был со мной в полях:
   "Насколько большее наслаждение дарило бы тебе это прелестное утро  -  эта
дымка, этот свет, эта воздушная свежесть, эта пульсация твоего бытия, - если
бы ты умел отдаться ему целиком. Ты думаешь, что  живешь  здесь,  но  лучшая
часть твоего существа заточена в монастырь; твоя  жена  и  твои  дети,  твои
книги и твои занятия завладели ею и крадут тебя у Бога.
   Способен ли ты в этот самый миг испытать ощущение могущества,  полноты  и
непосредственности жизни, - не позабыв все, что осталось вне его?  Привычное
мышление мешает тебе; ты видишь прошлое, будущее и не  воспринимаешь  ничего
непосредственно. Мы ничто,  Миртил,  в  быстротечности  жизни;  все  прошлое
умирает прежде, чем родилось будущее. Мгновения! Ты должен  понять,  Миртил,
какой силой обладает их присутствие! Ибо каждое мгновение  нашей  жизни,  по
сути, неповторимо, умей иногда концентрироваться в нем целиком. Если  бы  ты
захотел, Миртил, если бы ты узнал это мгновение, без жены, без детей, ты был
бы один перед Богом на земле. Но ты помнишь о них и носишь с  собой,  словно
из страха потерять, носишь все свое прошлое, все свои любови и  все  тревоги
земли. Что до меня, то любовь поджидает  меня  в  любую  минуту,  как  новый
подарок; я знал ее всегда и не узнавал никогда. Ты не подозреваешь,  Миртил,
какой облик может принять Бог, ты слишком долго смотрел на один-единственный
и, влюбившись в него, ослеп. Постоянство твоего обожания  огорчает  меня,  я
хотел бы придать ему большую подвижность. Позади всех твоих закрытых  дверей
стоит  Господь.  Все  проявления  Бога  драгоценны,  и  всё  на  земле  есть
проявление Бога".
   ...Благодаря полученному состоянию, я тут же зафрахтовал корабль, взяв  с
собой троих друзей, команду и четверых юнг. Я влюбился в самого  некрасивого
из них. Но даже сладости его ласк я предпочитал созерцание огромных волн  за
бортом. Я входил в удивительные гавани и покидал  их  до  рассвета,  проведя
иногда всю ночь в погоне за любовью. В Венеции я познакомился с  удивительно
красивой куртизанкой; я любил ее три ночи, рядом с ней я забыл свои  прежние
любови. Ей я продал или подарил свой корабль.
   Я жил несколько месяцев во дворце на озере  Комо,  где  собирались  самые
лучшие музыканты. Я собрал там также  прекрасных  дам,  скромных  и  умеющих
поддерживать разговор; мы беседовали по вечерам, в то  время  как  музыканты
очаровывали нас;  потом,  сойдя  на  мраморное  крыльцо,  последние  ступени
которого  скрывались  под  водой,  мы  садились  в  лодки  убаюкивать  своих
возлюбленных медленным ритмом  весел.  И  были  сонные  возвращения;  лодка,
приставшая к берегу, внезапно будила спящих, и притихшая Идуана17,  опираясь
на мою руку, ступала на крыльцо.
   Год спустя я был в огромном парке, неподалеку от  берега  Вандеи18.  Трое
поэтов восхваляли прием, который  я  устроил  для  них  в  своем  доме;  они
говорили также о прудах, полных рыб  и  растений,  о  тополиных  аллеях,  об
одиноких дубах и  дружных  ясенях,  о  прекрасной  планировке  парка.  Когда
наступила осень, я приказал срубить самые большие  деревья  и  разорил  свое
жилище. Ничего не скажу о парке, где гуляло  наше  многочисленное  общество,
блуждая в аллеях, которые я оставил  зарастать  травой.  Со  всех  сторон  в
аллеях слышались  удары  топоров  дровосеков.  Одежда  цеплялась  за  ветки,
лежавшие на дорожках. Осень, простершаяся над  поваленными  деревьями,  была
прекрасна. Здесь была явлена такая щедрость, что я долго потом не мог думать
ни о чем другом, заглянув в свою старость.
   Я занимал потом шале в Высоких  Альпах,  белый  дворец  на  Мальте  возле
благоухающего  леса  Чита  Веккиа,  где  лимоны  имели   нежно-кислый   вкус
апельсинов; странствовал в  коляске  по  Далмации;  и  теперь  этот  сад  на
Флорентийском холме, напротив Фьезоле, где мы провели этот  вечер  вместе  с
вами.
   Не говорите, что я обязан своим счастьем случаю; конечно,  он  благоволил
ко мне, но я им не пользовался. Не думайте,  что  мое  счастье  зависело  от
богатства; мое сердце, ни к чему на свете не привязанное, осталось бедным, и
мне будет легко умереть. Я стал счастливым благодаря своей пылкости. С какой
бы вещью я ни сталкивался, я страстно обожал.
   II
   Величественная терраса, где мы находились (к ней вели винтовые лестницы),
возвышалась  над  городом  и  казалась  поверх  лиственных  глубин  огромным
пришвартовавшимся кораблем; иногда он как  будто  надвигался  на  город.  На
мостик этого воображаемого корабля я поднимался несколько  раз  в  то  лето,
чтобы отведать после сутолоки улиц созерцательное  успокоение  вечера.  Весь
шум, устремляясь вверх, ослабевал;  казалось,  что  это  были  валы,  и  они
разбивались здесь; они приходили еще, и величественными волнами поднимались,
расширяясь, по стенам. Но я был выше, там,  куда  волны  не  добирались.  На
огромной  террасе  не  было  слышно  ничего,   кроме   дрожания   листвы   и
заблудившегося ночного зова.
   Зеленые  дубы  и  огромные   лавры,   посаженные   правильными   улицами,
заканчивались  на  краю  неба,  где  кончалась  и   сама   терраса;   однако
закругленные балюстрады кое-где  еще  забегали  вперед,  нависая  и  образуя
балконы в лазури. Туда я приходил посидеть, я упивался своими мыслями; там я
верил, что плыву. Над темными холмами, которые высились  на  другой  стороне
города, небо было золотого цвета; легкие ветки с площадки, на которой я был,
клонились к сияющему закату или устремлялись, почти без листьев, в ночь.  От
города поднималось что-то, похожее на  дым,  это  была  пыльца,  попавшая  в
полосу света, она плыла, только что оторвавшись от площадей, где сверкало  и
искрилось множество огней. Иногда взлетала, как будто сама собой, в восторге
от этой слишком жаркой  ночи,  ракета,  пущенная  неизвестно  куда,  которая
мчалась, преследовала, словно крик в пространстве, вибрировала, крутилась  и
падала,  опустошенная,  с  мистически  расцвеченным  треском.  Мне  особенно
нравились те из них, бледно-золотые искры которых падают так медленно и  так
небрежно рассеиваются, что думаешь потом, как чудесны звезды и что они  тоже
родились от этой короткой фейерии, и, видя их сохранившимися, после того как
искры  погасли,  удивляешься...  потом  медленно  узнаешь  каждую  в   своем
созвездии - и восторг от этого еще усиливается.
   "- Я не согласен, - вмешался Иосиф, - с тем, как судьба обошлась со мной.
   - Тем хуже! - возразил Менальк. - Я предпочитаю говорить себе, что  того,
чего нет, и быть не могло".
   III
   В  эту  ночь  они  воспевали  плоды.  Перед  Менальком,  Алкидом  и   еще
несколькими собравшимися Гилас спел

   ПЕСНЮ О ГРАНАТЕ
   Разумеется, трех зерен
   граната достаточно, чтобы
   Прозерпина помнила19.

   Искать вам долго счастье суждено.
   Но для души вы счастья не найдете.
   О чувственная радость, радость плоти -
   Тебя судить не мне - другим дано.
   О радость горькая и чувств и плоти!
   Тебя другому осуждать - не мне.

   - Философ ревностный, Дидье, я восхищаюсь,
   Что мысль твоя - отрада для ума,
   Ты не нуждаешься в другой опоре.
   Но так любить не каждый ум готов.

   Хотя и я люблю душевный трепет,
   Восторги сердца, радости ума -
   Но все ж не им пою хвалу сегодня -
   Вас, наслаждения, воспеть хочу.
   О радость плоти, нежная, как травы,
   Прекрасная, как полевой цветок,
   Ты вянешь так же быстро, как люцерна,
   Как таволга-печальница в руках.

   Из наших чувств всего печальней зренье:
   Печалит все, что осязать нельзя.
   И мысль схватить уму гораздо легче,
   Чем пальцам, то, чего наш взгляд желает.
   О пусть ты прикоснешься ко всему,
   Чего желаешь сам, Натанаэль!
   Знай, это обладанье - совершенно.
   Всего же слаще было для меня
   Конечно, чувство утоленной жажды.

   Да! И туман прекрасен на заре,
   И солнце утреннее над равниной,
   И упоительно для ног босых
   По влажному песку ступать морскому.
   Купанье упоительно всегда,
   И поцелуй тех незнакомых губ,
   Которые я трогаю губами
   В кромешной темноте.
   Но эти фрукты!
   Плоды, Натанаэль!
   Что мне сказать о них? Ты их не знал -
   Вот что меня в отчаянье приводит.
   Их мякоть так нежна, и так сочна,
   И так вкусна была, как мясо с кровью,
   И алая, как льющаяся кровь.
   Для них не нужно ждать особой жажды,
   Их в золотых корзинах подают,
   Но вкус их поначалу неприятен
   И кажется нам пресным чересчур.
   Он не похож совсем на наши фрукты,
   Напоминая, может, вкус гуав,
   Чуть переспевших. После остается
   Во рту такая терпкость, что нельзя
   Бороться с ней иначе, чем вкусив
   Скорее новый плод, - о только б длился
   Миг наслажденья этим дивным соком!
   И так он был прекрасен, этот миг,
   Что даже пресный вкус преображался.
   Корзинка быстро делалась пуста,
   И, прежде чем успели разделить,
   Последний плод один в ней оставался.
   Увы, Натанаэль, ну кто же скажет,
   Какая горечь губы нам ожгла?
   И никакой водой ее не смоешь.
   Нас мучило желанье тех плодов,
   Мы на базарах их три дня искали.
   Но кончился сезон.
   Натанаэль!
   Где мы найдем еще плоды другие,
   Чтоб вызвали в нас новые желанья?

   *
   Одни нам на террасах подают,
   Когда садится солнце в море.
   Глазурью сахарною их зальют,
   Сначала выдержав в ликере.

   Другие рвут с деревьев в тех садах,
   Что охраняют сторожа и стены.
   В сезон едят их - летом и в тени:
   Поставят столики,
   Коснутся веток -
   И градом вдруг посыплются плоды.
   И мухи, в спячку впавшие, проснутся
   От аромата, что один пленяет.

   А кожура других пятнает губы,
   Едят их, если жажда велика.
   Мы вдоль дорог песчаных их нашли -
   Они блестели средь листвы колючей,
   Которая поранит руки сразу,
   Как только их попробуешь сорвать.
   И утолить нам жажду было трудно.

   Из этих фруктов делают варенье,
   На солнце их прожарив посильней.
   Другие даже и зимой кислят,
   От них всегда оскомина во рту.
   А мякоть тех прохладна даже летом.
   На корточки присев, их любят есть
   И на циновках в тихих кабачках.

   Есть и такие, о которых вспомнишь -
   И жажда начинается тотчас.
   Но их найти, увы, нам невозможно.

   Смогу ли о гранатах рассказать,
   Тебе, Натанаэль? Их на восточных
   Базарах продают за пару су,
   На тростниковых разложив подносах,
   С которых падают они порой,
   И видно, как валяются в пыли.
   Их голые мальчишки подбирают.
   А сок их кисловат, как сок малины,
   Еще неспелой. Их цветок похож
   На сделанный из воска, и того же
   Он цвета, что и сам созревший плод.

   Богатство целое здесь под охраной.
   Перегородок кружевная вязь
   И изобилье вкуса. И она -
   Пятиугольная архитектура.
   Но кожура расколота - и вот
   В лазурных чашах эти зерна крови,
   И золотые капельки на блюдах
   Из бронзы и с глазурью расписной.

   - Теперь воспой нам смокву, Симиана,
   Ее любовь для нас - большая тайна.
   - Я воспою смоковницу, чьи связи
   Любовные неведомы для нас.
   Ее цветенье свернуто и скрыто.
   Вот комната закрытая, где свадьба
   Справляется. Снаружи никакой
   Нам аромат об этом не расскажет:
   Ничто не испаряется - но все
   Становится и сочностью и вкусом.
   Цветок невзрачен. Плод - неотразим,
   Тот плод, который - лишь цветок созревший.

   - Что ж, я воспела смокву. А теперь
   Воспой, пожалуйста, нам все цветы.

   - Однако, - возразил Гилас, - мы не воспели еще все плоды.
   Дар поэта - вдохновиться сливами (цветок для меня ценен лишь как обещание
плода).
   Ты не рассказала о сливе.

   И кислота терновника с плетней,
   Ему холодный снег дарует сладость.
   И мушмула, которую едят
   Слегка подгнившей, и каштаны цвета
   Листвы погибшей. Около огня
   Кладут их, чтобы лопались от жара...


   - Я вспоминаю горную чернику, которую собирал однажды в сильный  холод  в
снегу.
   - Я не люблю снега, - сказал Лотарь, - это материя  слишком  мистическая,
она  еще  не  покорилась  земле.  Я  ненавижу  эту  неестественную  белизну,
замораживающую пейзаж. Снег - это холод и отрицание жизни; умом  я  понимаю,
что он заботится о ней, помогает  ей,  но  жизнь  всплывает  на  поверхность
только во время его таяния. Вот почему я  предпочитаю  видеть  его  серым  и
грязным, полурастаявшим, почти уже превратившимся в воду для растений.
   - Не говори так о снеге, он может быть прекрасным, - возразил  Ульрих,  -
он печаль и горечь только там, где большая любовь сможет  растопить  его;  и
ты, предпочитающий любовь, любишь его полурастаявшим. Он прекрасен там,  где
торжествует.
   - Мы туда не пойдем, - сказал Гилас, - и, когда я говорю: тем  лучше,  ты
не должен говорить: тем хуже.

   И в эту ночь каждый из нас спел балладу. Мелибей -

   БАЛЛАДУ О САМЫХ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮБОВНИКАХ
   Зулейка20! Для тебя я бросил пить
   Вино, что наливал мне виночерпий.
   Из-за тебя я - Боабдил21, в Гренаде
   Слезами олеандры оросил,
   Которые цвели в Хенералифе.
   Царица Савская, я Соломоном  был,  когда  из  Южной  стороны  далекой  ты
приезжала, чтобы предложить нелегкие мне разгадать загадки.
   Фамарь22, я братом был твоим, я был Амноном, и умирал от горя потому, что
обладать тобою был не вправе.
   Когда за голубицей золотой следя на кровле  своего  дворца,  Вирсавия,  я
вдруг тебя увидел, нагую и готовую  к  купанью,  я  был  Давидом,  тем,  кто
приказал, чтоб мужа твоего на смерть послали.
   О Суламита23! Я тебя воспел в стихах, благоговейных, как мо