я вошло в привычку ложиться спать лицом к широко открытому окну, как
бы под открытым небом. В слишком жаркие  июльские  ночи  я  спал  совершенно
голый под лунным светом; меня будила предрассветная песня дроздов; я целиком
погружался в холодную воду, гордый столь  ранним  началом  дня.  В  Юре  мое
открытое окно оказалось над  небольшой  долиной,  которая  вскоре  покрылась
снегом; и со своей кровати я видел  опушку  леса;  там  летали  ворґоны  или
вґороны; ранним утром стада будили меня своими колокольчиками;  возле  моего
дома был источник, куда пастухи водили скот на водопой. Я вспоминаю все это.
   Мне   нравилось   на   постоялых   дворах   Бретани   касаться   шершавых
свежевыстиранных простынь, которые так хорошо пахли. В Бель-Иле я просыпался
под песни матросов, бежал к окну и видел  удаляющиеся  барки,  потом  шел  к
морю.
   Есть чудесные жилища; но ни в одном я не хотел жить долго, боясь  дверей,
которые имеют  обыкновение  захлопываться,  как  капканы;  одиночных  камер,
которые закрываются в нашем сознании. Кочевая жизнь -  это  жизнь  пастухов.
(Натанаэль, я вложу в твои руки пастушеский посох, и ты в свой черед станешь
стеречь моих овец. Я устал. Теперь твоя очередь отправляться в  путь;  перед
тобой открыты все края, и стада, которые никогда не могут насытиться,  снова
блеют после каждого нового пастбища.)
   Иногда, Натанаэль, меня привлекали странные жилища. Посреди  леса  или  у
кромки воды; одиноко стоящие. Но как только, в силу привычки,  я  переставал
замечать их, восхищаться ими и как только начинал осознавать это - я уезжал.
   (Я не могу объяснить тебе, Натанаэль, эту обостренную жажду  новизны;  но
она вовсе не казалась  мне  связанной  с  мимолетным  впечатлением,  потерей
свежести  восприятия,  однако  внезапное  ощущение  этой   новизны,   первое
потрясение бывало столь велико, что никакие повторы не могли его усилить;  и
если мне случалось часто возвращаться в одни и те же города  или  места,  то
лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь  или  время  года;  знакомые
очертания чувствительней к  таким  переменам;  и  если,  живя  в  Алжире,  я
проводил каждый вечер в одном и том же маленьком мавританском кафе, то делал
это, чтобы  почувствовать  неуловимое  отличие  одного  вечера  от  другого,
каждого мгновения бытия от другого, чтобы  заметить,  как,  пусть  медленно,
меняется время даже в самом маленьком пространстве.)
   В Риме, возле Пинчо, через мое зарешеченное окно, похожее на  тюремное  и
находившееся вровень с улицей,  торговки  цветами  пытались  предлагать  мне
розы; весь воздух был пропитан их ароматом. Во Флоренции я мог,  не  вставая
из-за стола, видеть желтые, выходящие  из  берегов  воды  Арно.  На  террасы
Бискры при свете луны в бездонной тишине ночи приходила Мерием29.  Она  была
вся  целиком  закутана  в  большое  белое  покрывало  с  разрезами,  которое
сбрасывала, смеясь, на пороге стеклянной двери. В моей  комнате  ее  ожидали
лакомства. В Гренаде в моей комнате на камине  место  подсвечников  занимали
два арбуза. В Севилье есть  патио;  дворики,  вымощенные  светлым  мрамором,
полные тени и прохладной воды; воды, которая течет, струится  и  плещется  в
фонтане посреди двора.
   Толстая стена  -  от  северного  ветра,  пористая  -  от  южного  солнца;
движущийся дом, путешественник, открытый всем милостям  юга...  Какой  будет
наша комната, Натанаэль? Убежище в пейзаже.

   *
   Я расскажу тебе еще об окнах: в Неаполе беседы на балконах,  мечтания  по
вечерам возле светлых женских платьев; полуспущенные шторы отделяли  нас  от
блестящего бального общества. Там бывал обмен колкостями -  деликатес  столь
малоприятный, что, отведав его, человек на какое-то время  терял  дар  речи;
потом из сада доносился нестерпимый аромат  апельсиновых  деревьев  и  пение
птиц в летней ночи; через мгновение птицы замолкали, и тогда слышался слабый
шум волн.

   Балконы; корзины роз и глициний; вечерний отдых; нежность.
   (Сегодня вечером ветер жалобно рыдает и плещется о мое стекло; я стараюсь
предпочесть его всему.)

   *
   Натанаэль, я расскажу тебе о городах.
   Я видел Смирну,  спавшую  как  маленькая  девочка;  Неаполь,  похожий  на
похотливую банщицу, и Загван, разлегшийся, как кабильский пастух,  чьи  щеки
розовеют с приближением зари. Алжир дрожит от любви днем и изнемогает от нее
ночью.
   Я видел на севере деревни, спавшие под лунным светом; стены домов были то
желтыми, то голубыми; вокруг  них  простиралась  равнина;  в  полях  повсюду
виднелись огромные стога сена. Выходишь в пустынное  поле,  возвращаешься  в
спящий город.

   Есть города и города; иногда не понимаешь, кто мог построить их здесь.  -
О! Восточные и южные города; города с плоскими  крышами,  белыми  террасами,
куда по ночам приходят помечтать безумные  женщины.  Развлечения;  праздники
любви; фонари на площадях, которые представляются, когда смотришь на  них  с
соседних холмов, ночной фосфоресценцией.
   Города Востока! Праздник объятий; улицы, которые там называют священными,
где кафе переполнены куртизанками,  которых  заставляет  танцевать  чересчур
пронзительная музыка. Там прогуливаются  арабы,  одетые  в  белое,  и  дети,
которые часто казались мне слишком юными (понимаешь?), чтобы познать любовь.
(Губы у некоторых были жарче, чем у только что вылупившихся птенцов.)

   Северные города! Дебаркадеры; заводы; города, дым которых скрывает  небо.
Памятники; изменчивые башни; высокомерие арок. Вереницы экипажей на дорогах;
спешащая толпа. Асфальт,  лоснящийся  после  дождя;  бульвары,  где  томятся
каштаны; всегда поджидающие вас женщины. Бывали ночи, настолько томные,  что
от малейшего призыва я чувствовал, что изнемогаю.
   Одиннадцать часов. - Конец дня; резкий  скрип  железных  калиток.  Старые
кварталы. Ночью на пустынных улицах, где я  прохожу,  крысы  разбегаются  по
сточным канавам. Через подвальные окошки видно,  как  полуголые  люди  месят
хлеб.

   - О кафе!  -  где  наше  безумие  длилось  до  глубокой  ночи;  опьянение
напитками и словами наступало наконец на пороге сна.  Кафе!  Полные  картин,
зеркал, роскоши, где бывала лишь изысканная публика;  и  другие,  маленькие,
где пели смешные куплеты и женщины во время танцев чересчур высоко поднимали
свои юбки.
   В Италии  кафе  выплескивались  летними  вечерами  на  площади,  там  ели
прекрасное лимонное мороженое. В Алжире было одно, где курили  гашиш  и  где
меня чуть не убили; через год его закрыла полиция,  потому  что  там  бывало
слишком много подозрительных лиц.

   Еще кафе... О мавританские кафе! - иногда поэт-рассказчик  развлекал  там
публику длинными историями; сколько ночей я провел в них, ничего не понимая,
только слушая. Но всем другим  я  предпочитаю  тебя  -  прибежище  тишины  и
вечеров, маленькое кафе Баб-эль-Дерба, глиняная лачуга на границе оазиса, за
которым начиналась пустыня - где я наблюдал, как  после  задохнувшегося  дня
наступает величавая ночь. Рядом со мной впадали в экстаз от монотонной  игры
флейтиста. - И я  мечтал  о  тебе,  маленькая  кофейня  в  Ширазе,  кофейня,
прославленная  Гафизом;  Гафизом,  пьяным  от  вина,  которое  подливал  ему
виночерпий, и от любви, безмолвным на  террасе,  где  до  него  дотягивались
розы, Гафизом, который рядом с виночерпием  ждет,  слагая  стихи,  всю  ночь
ждет, когда наступит день.
   (Я хотел бы родиться в то время,  когда  поэт  должен  был  петь,  просто
перечисляя все, что есть вокруг. Мое восхищение последовательно простиралось
бы на каждый предмет, и хвала ему наглядно свидетельствовала о том,  что  он
существует. Это было бы достаточным доказательством.)

   Натанаэль, мы еще не рассмотрели с тобой листья. Все изгибы листьев...
   Древесная листва; зеленые гроты, просветы входов; глубины, перемещающиеся
при малейшем дуновении; движение, водовороты веток; плавное качание; чешуйки
и ячейки...

   Деревья, взволнованные каждое по-своему... это потому, что гибкость веток
неодинакова, стало быть, различна  сила  их  сопротивления  ветру,  и  ветер
сообщает каждой иной импульс и т. д. - Перейдем к другому сюжету...  Какому?
- Поскольку нет композиции, нет нужды в выборе... Несвязанность!  Натанаэль,
несвязанность! - и благодаря внезапной синхронной концентрации  всех  чувств
исхитриться  сотворить  (это  трудно  выразить)  из   ощущения   собственной
внутренней жизни острое чувство соприкосновения со всем, что во вне...  (или
наоборот). - Я есмь; здесь, я закрываю эту брешь, где погружаются:
   мой слух: в этот непрерывный шум - воды;  порывистый  -  усиливающийся  и
ослабевающий шум этого ветра в этих соснах; в стрекот этих кузнечиков  и  т.
д.
   мое зрение: в солнечное сияние ручья; движение этих сосен (вот  те  на  -
белка!)... моей ноги, под которой прогнулся мох и т. д.
   моя плоть: (ощущение) в эту влажность, в  эту  мягкость  мха  (ой,  какая
ветка меня уколола?); мой лоб под моей рукой; моя рука на моем лбу и т. д.
   мое обоняние: ...(Тсс! Белка приближается) и т. д.
   И все это вместе, и т. д., в маленьком свертке - называется  жизнь.  -  И
это все? - Нет! Всегда есть еще что-то.
   Не думаешь ли ты теперь, что я - это всего лишь  место  свидания  чувств?
Моя жизнь - всегда ЭТО плюс я сам. - В  другой  раз  мы  поговорим  обо  мне
самом. Сегодня я не буду тебе петь ни
   ПЕСНЮ О РАЗЛИЧНЫХ ФОРМАХ РАЗУМА,

   ни

   ПЕСНЮ О ЛУЧШИХ ДРУЗЬЯХ,

   ни

   БАЛЛАДУ О ВСЕХ ВСТРЕЧАХ,

   где среди других есть такие строки:
   В Комо, в Лекко созрел виноград. Я поднялся на огромный холм, где рушился
старый замок. Запах винограда там был так сладок, что я с  трудом  переносил
его; он проникал, как вкус, в самую глубь ноздрей, и потом, когда я ел  этот
виноград, я уже не сделал для себя никаких открытий. - Однако  я  так  хотел
пить и был так голоден, что нескольких гроздей оказалось достаточно, чтобы я
опьянел.

   ...Но в этой балладе речь шла в основном о мужчинах и женщинах, и если  я
не пересказываю ее тебе теперь, то лишь потому, что не  хочу  в  этой  книге
говорить о личностях. Ибо, заметил ли ты, что в ней нет ни одного лица. И  я
сам, я в этой книге не более чем Образ. Натанаэль, я  страж  башни,  Линкей.
Ночь длилась достаточно долго. С высоты башни я так  взывал  к  тебе,  заря!
Вечно лучезарная заря!
   Я до конца ночи сторожил надежду на новый день, теперь я еще не вижу его,
но надеюсь; я знаю, с какой стороны рассветет.
   Конечно, весь народ готовится: с высоты башни я слышу гул на улицах. День
родится! Люди, празднуя это, уже движутся навстречу солнцу.
   - Что ты говоришь из ночи? Что ты говоришь из ночи, часовой?
   - Я вижу подрастающее поколение  и  поколение,  которое  уходит.  Я  вижу
прекрасное растущее поколение, растущее во всеоружии, во  всеоружии  радости
жизни.
   - С высоты башни что ты видишь? Что ты видишь, Линкей, брат мой?
   - Увы, увы. Пусть плачет другой пророк; приходит ночь, и день тоже.
   Их ночь приходит, наш день тоже. И тот, кто хочет спать, засыпает.
   - Линкей! Спускайся теперь со  своей  башни.  День  рождается.  Спускайся
вниз. Посмотри внимательней на все, что  есть  на  земле.  Линкей,  приходи,
приблизься. Вот он, день, и мы в него верим.
   КНИГА СЕДЬМАЯ
   Quid tum si fuscus Amyntas.
   Virgile*30

   Морской переход. Февраль 1895
   Отъезд из Марселя.
   Неистовый ветер; ослепительный воздух. Раннее тепло; качание мачт.
   Прославленное море, украшенное  султанами.  Судно,  освистанное  волнами.
Впечатление подавляющей славы. Воспоминания обо всех предыдущих отъездах.

   Морской переход
   Сколько раз я ждал рассвета...
   ...на невозмутимом море...
   и я видел рассвет, когда море бурлило.
   Пот на висках. Слабость. Беспомощность.

   Ночь на море
   Море в ярости. Потоки воды на палубе. Хлопанье винта...
   О холодный пот страха!
   Подушка под моей разбитой головой...
   В этот вечер луна над палубой была полной и сияющей  -  но  меня  там  не
было, чтобы ее увидеть.
   - Ожидание нового шквала. - Внезапный взрыв массы воды; удушье;  дурнота;
новые приступы. - Мое безразличие;  чтґо  я  здесь?  -  Поплавок.  -  Бедный
поплавок на волнах.
   Уход в забытье от волн; наслаждение отрешенностью; быть вещью.

   Конец ночи
   Утром, чересчур прохладным, моют палубу морской  водой,  которую  достают
ведрами; взбивание пены. - Из своей каюты я слышу скрип щеток на неровностях
древесины. Сильные толчки. - Я хотел  открыть  иллюминатор.  Слишком  резкий
порыв морского ветра ударил мне в лоб, влажные виски.  Я  попытался  закрыть
его... Койка; упасть на нее. Ах, все эти чудовищные падения до самого порта!
Калейдоскоп отблесков на белой стене каюты. Теснота.

   Мои глаза, уставшие видеть...

   Через соломинку я тяну холодный лимонад...

   Проснуться потом на новой земле, как после  выздоровления...  -  Об  этом
нельзя было и мечтать.

   Алжир
   На берегу проснуться утром рано,
   Всю ночь проспав под бормотанье волн.
   Плато, где отдохнуть стремится холм,
   Закат, где день беспамятствует пьяно.
   И берег, где смиряется прибой,
   И ночи, где любовь уснуть готова.
   Ночь простирается, как рейд сторожевой, -
   От света здесь скрываются дневного
   И мысль, и птица, и последний луч.
   И в зарослях здесь замирают тени,
   Вода лугов, ключи и родники.
   ...А впереди - обратная дорога.
   Спокойны реки - корабли в порту.
   И на волнах притихших дремлет птица,
   На якорь встала лодка вдалеке -
   И вечер открывает рейд бескрайний
   И дружелюбия и тишины.
   Пора пришла - все на земле уснуло.

   Март, 1895
   Блида! Цветок Сахеля! Зимой лишенная благодати  и  поблекшая,  весной  ты
предстала передо мной прекрасной.  Это  было  дождливое  утро;  небо  серое,
нежное и грустное; запах твоих деревьев в цвету  переполнял  длинные  аллеи;
струя воды в твоем спокойном водоеме; издалека звук военной трубы.
   Вот другой сад. Заброшенная роща, где под оливами слабо светится  мечеть.
- Священная роща! В это утро здесь пытаются отдохнуть мои бесконечно усталые
мысли и моя плоть, изнуренная тревогами любви. Лианы, увидев вас зимой, я не
представлял, как чудесно ваше цветение. Лиловые глицинии  среди  колышущихся
веток, гроздья, похожие на свисающие кадильницы, и лепестки, осыпающиеся  на
золотой песок аллеи. Шум воды; влажный шум, плеск воды у края водоема,  купы
сирени, заросли терновника, кусты роз. Прийти сюда одному,  и  вспоминать  о
зиме, и чувствовать себя таким усталым, что даже весна (увы)  не  радует;  и
даже хочется большей суровости, ибо такая благодать, увы, манит  и  зовет  к
одиночеству, и только желания, раболепная свита, заполняют пустые аллеи.  И,
несмотря на шум воды в этом слишком спокойном водоеме,  внимательная  тишина
вокруг громко напоминает об отсутствующих.

   *
   Я знаю, есть ручей в священной роще.
   Его вода прозрачно холодна,
   Мне веки сможет освежить она,
   Когда приду под вечер, и одна
   На всей поляне будет тишина,
   А воздух не к любви - ко сну лишь манит.
   Источник чистоты, где дремлет ночь
   И где забрезжит белизна под утро.
   Быть может, там почувствую я вновь
   Тот привкус у зари, что был когда-то,
   В те времена еще, когда на мир
   Смотрел я со счастливым изумленьем? -
   Когда омою влагой ледяной
   Свои огнем пылающие веки.


   Письмо Натанаэлю
   Ты не представляешь, Натанаэль, во что может в конце концов  превратиться
это поглощение света; и чувственный экстаз,  к  которому  ведет  это  долгое
тепло... Оливковая ветвь в небе, небо над холмами; мелодия флейты на  пороге
кафе... Алжир показался мне таким жарким и праздничным, что я  хотел  уехать
через три дня; но в Блиде, где я укрылся, апельсиновые деревья  были  все  в
цвету.
   Я выхожу утром, гуляю; ни на что не смотрю и все вижу; во мне возникает и
выстраивается  чудесная  симфония  из  впечатлений,  которых  не  замечаешь.
Проходит время; мое волнение постепенно стихает,  как  замедляется  движение
солнца, прошедшего зенит. Потом я выбираю существо или предмет, которые меня
привлекают, - они обязательно должны быть в движении, ибо мое ощущение, коль
скоро оно зафиксировано, перестает быть живым. Мне кажется  тогда  в  каждое
новое  мгновение,  что  я  еще  ничего  не  видел,  ничего  не  пробовал.  Я
растворяюсь в беспорядочной погоне за убегающими явлениями. Я бежал вчера на
вершину холмов, возвышающихся над  Блидой,  чтобы  подольше  видеть  солнце;
чтобы видеть заходящее солнце и пылающие облака, окрашивающие белые террасы.
Меня поражает тень и тишь под деревьями; я брожу при свете луны;  мне  часто
кажется, что я плыву,  -  так  обволакивает  меня,  так  мягко  приподнимает
горячий и светящийся воздух.
   ...Я верю, что дорога, на которой я нахожусь, - моя дорога,  и  я  должен
идти именно по ней. Я сохраняю привычку к огромному доверию,  которое  можно
было бы назвать верой, если бы это было скреплено клятвой.

   Бискра
   Женщины ожидали на пороге домов; позади них вились  узкие  лестницы.  Они
сидели тут, у дверей, важные,  раскрашенные,  как  идолы,  надев  на  голову
диадемы из мелких монет. Ночью эта улица оживлялась.  Вдоль  лестниц  горели
лампы; каждая женщина сидела в нише света на  своей  лестничной  клетке;  их
лица оставались в тени блестящих золотых диадем; и каждая,  казалось,  ждала
меня, именно меня; чтобы подняться  к  ним,  нужно  было  прибавить  золотые
монетки к диадеме; проходя, куртизанки  гасили  лампы;  войдя  в  ее  тесные
апартаменты, пили кофе из  маленьких  чашек,  потом  занимались  любовью  на
низких диванах.

   В садах Бискры
   Ты писал мне, Атман31: "Я пасу стада  под  пальмами,  которые  ждут  вас.
Возвращайтесь! Весна  разбудит  ветки:  мы  будем  гулять  и  ни  о  чем  не
думать..."
   - Тебе не придется больше, Атман, овечий пастух, ждать меня под  пальмами
и смотреть, близко ли весна. Я приехал; весна разбудила ветки, мы  гуляем  и
ни о чем не думаем.

   В садах Бискры
   День сегодня пасмурный; благоухающие мимозы. Влажное тепло. Капли толстые
или широкие,  формирующиеся  в  воздухе...  Они  задерживаются  на  листьях,
отягощая их, потом падают с шумом.
   ...Я вспоминаю один летний дождь; - но можно ли это назвать дождем? - Эти
нежные капли, которые падали, такие большие и  тяжелые,  на  этот  пальмовый
сад, в этот свет, зеленый и розовый,  такие  тяжелые,  что  листья  и  ветки
крутились, как отвергнутый любовный дар из  множества  гирлянд  крутится  на
воде. Ручьи уносили вдаль пыльцу для оплодотворения, их воды были мутными  и
желтыми. Рыбы млели в водоемах. У самой воды было слышно, как хлопают  ртами
карпы.
   Перед дождем завывавший южный ветер хорошо прокалил землю, и теперь аллеи
переполнялись испарениями, мимозы склоняли ветки, словно  укрывая  скамейки,
где творилось настоящее празднество. - Это был сад наслаждений; и мужчины  в
одежде из белой шерсти, и женщины в расписных  покрывалах  ждали,  чтобы  их
пропитала влага. Они, как и раньше,  сидели  на  скамейках,  но  все  голоса
замолкли, и каждый  слушал,  как  ливень  роняет  капли,  оставляя  влагу  -
случайную  спутницу  середины  лета,  -  утяжелявшую   ткани   и   омывавшую
подставленные тела. - Воздушные  испарения,  влажность  листьев  были  столь
велики, что я остался сидеть на скамейке  рядом  с  ними,  не  сопротивляясь
чувству любви. - И, когда дождь прошел и  только  с  веток  стекали  струйки
воды, тогда каждый, сняв свои туфли  или  сандалии,  пощупал  босыми  ногами
влажную землю, мягкость которой создавала ощущение блаженства.

   *
   Войти в сад,  где  никого  нет;  двое  детей  в  белой  шерстяной  одежде
сопровождают меня. Сад очень большой,  в  глубине  его  открывается  проход.
Деревья высокие; небо, низкое, цепляется  за  верхушки.  -  Стены.  -  Целые
деревни под дождем. - А там - горы; нарождающиеся ручьи; корм для  растений;
оплодотворение, торжественное и приводящее в восторг, блуждающие ароматы.
   Занесенные ручьи; водосток