Андре Жид
   Яства земные

   [издательство ВАГРИУС, www.vagrius.com]

	Несколько слов об авторе:

Андре Жид - лауреат Нобелевской премии по литературе.

	Несколько слов о книге:

   Сборник одного из основателей французского символизма составляют про-
изведения, относящиеся к раннему периоду его творчества, времени его ду-
ховных исканий и становления как мастера прозы. Это и философская сказка
("Плохо скованный  Прометей"), и притча-аллегория ("Странствия Уриана"),
и литературная  сатира  ("Топь"), и  переосмысление  религиозных текстов
("Яства земные"),  и  бытовые  зарисовки  ("Если зерно не умрет"). Жид с
одинаковым блеском владел самыми разными литературными жанрами, что выд-
винуло его  в первый ряд классиков ХХ столетия и принесло всемирную сла-
ву.


   ЯСТВА ЗЕМНЫЕ
   Моему другу Морису Кийо1

   Вот плоды, которыми
   питались мы на земле.
   Коран, II, 23

   Не обманись, Натанаэль, грубым названием,  которое  мне  вздумалось  дать
этой книге; я мог бы назвать ее "Менальк", но Меналька, так же  как  и  тебя
самого, никогда не было. Лишь одно человеческое  имя  -  мое  собственное  -
могло бы дать название этой книге; но тогда как  я  осмелился  бы  подписать
ее?
   Я вложил в нее себя - не раздумывая, не стыдясь; и если я порой говорю  в
ней о стране, которую никогда  не  видел,  о  запахах,  которых  никогда  не
вдыхал, о  поступках,  которых  никогда  не  совершал  -  или  о  тебе,  мой
Натанаэль, которого я никогда не встречал, - то вовсе не потому, что склонен
к притворству. Мой рассказ не  более  вымышлен,  чем  твое  имя,  Натанаэль,
который меня прочтет, - имя, что я даю тебе, не зная, каким оно у тебя будет
на самом деле.
   И когда ты прочтешь меня, брось эту книгу - и уходи. Я  хотел  бы,  чтобы
она заставила тебя уйти - уйти все равно куда, из твоего  города,  от  твоей
семьи, от твоего дома, от привычных мыслей. Не бери мою книгу с собой.  Если
бы я был Менальком, я взял бы тебя за правую руку, чтобы вести тебя, но так,
чтобы твоя левая рука не знала об этом;  и  отпустил  бы  тебя,  как  только
города остались позади; и сказал бы тебе: забудь меня.
   Пусть моя книга научит тебя интересоваться собой больше, нежели ею, потом
- всем остальным больше, чем собой.
   КНИГА ПЕРВАЯ
   Мое ленивое счастье, которое
   долго дремало, просыпается.2
   Гафиз
   I
   Не пытайся, Натанаэль, найти Бога иначе, чем во всем.

   Каждое создание указывает на Бога, но ни одно его не обнаруживает.
   Каждое создание, стоит только взгляду остановиться на нем, уводит нас  от
Бога.

   *
   Пока другие печатались или учились, я провел  три  года  в  путешествиях,
стараясь, напротив, забыть все, чему успел выучиться мой ум.  Это  забывание
было медленным и трудным; оно оказалось для меня полезней, чем  все  знания,
навязанные людьми, и стало подлинным началом воспитания.
   Ты  никогда  не  узнаешь,  сколько   усилий   понадобилось   мне,   чтобы
почувствовать интерес к жизни, но теперь, когда  она  меня  интересует,  это
чувство будет, как и всякое другое, - страстным.

   Я с восторгом наказывал свою  плоть,  испытывая  большее  наслаждение  от
наказания, нежели от греха, - столь опьяняло мою гордыню то, что я просто не
грешу.

   Изживать в себе мысль о заслуге - камень преткновения для ума.

   ...Сомнение в избранном пути  превращало  в  пытку  всю  мою  жизнь.  Что
сказать тебе? Любой выбор, если вдуматься, ужасен: ужасна  свобода,  которая
совсем не связана с  долгом.  Это  дорога,  которую  приходится  выбирать  в
совершенно незнакомой стране, где каждый  делает  собственное  открытие,  и,
запомни это хорошенько, делает его только для себя; так  что  самый  неясный
след в самом глухом уголке Африки  кажется  все-таки  менее  сомнительным...
Тенистые рощи завлекают нас, миражи дразнят водой, еще более  иссушая...  Но
вскоре воды потекут там, где их заставят течь наши желания; ибо  эта  страна
обретает очертания лишь по мере нашего приближения к ней, и  пейзаж  вокруг,
пока мы движемся вперед, мало-помалу упорядочивается;  и  мы  не  различаем,
чтґо за  горизонтом;  но  даже  то,  что  рядом  с  нами,  -  не  более  чем
последовательность и изменчивая видимость.
   Но к чему сравнения, когда предмет столь серьезен? Мы  все  уверены,  что
непременно обретем Бога. Увы, пытаясь найти  Его,  мы  не  знаем,  куда  нам
обращать  свои  молитвы.  Говорят,  что  Он  везде,  повсюду,  Невидимый,  и
преклоняют колени наудачу.
   И ты, Натанаэль, уподобишься тому, кто пойдет за светом, который  сам  же
держит в руке.

   Куда бы ты ни пошел, ты можешь встретить только Бога.
   - Бог, - говорил Менальк, - то, что перед нами.
   Натанаэль, ты увидишь в пути все, но не остановишься нигде.  Скажи  себе,
что Бог - единственное, что не может быть преходящим.

   Пусть значение будет в твоем взгляде, а не в рассматриваемом предмете.

   Все  эти  различные  познания,  которые  ты  хранишь  в  себе,  останутся
отличными от тебя, пока не обветшают от времени. Зачем ты придаешь им  такую
цену?

   Есть польза в желаниях и польза в пресыщении ими - поскольку при этом они
лишь возрастают. Ибо, я говорю тебе это всерьез, Натанаэль,  каждое  желание
делало меня более богатым, чем обладание,  всегда  ложное,  предметом  моего
желания.

   *
   Ради множества упоительных вещей, Натанаэль, я изнурял себя  любовью.  Их
сияние происходило оттого, что я непрерывно  воспламенялся  ими.  Я  не  мог
насытиться.  Любая  пылкость  вела  к  любовному   истощению,   упоительному
истощению.
   Еретик из еретиков, я всегда тянулся  к  взглядам,  далеким  от  моих,  к
резким поворотам мысли, разногласиям. Всякий ум интересовал меня  лишь  тем,
что отличало его от прочих. Мне пришлось истребить в себе симпатию,  видя  в
ней одно лишь признание общих с кем-то чувств.
   Вовсе не симпатию, Натанаэль, - любовь.

   Действовать, не судя, плох  поступок  или  хорош.  Любить,  не  заботясь,
хорошо это или плохо.
   Натанаэль, я научу тебя пылкости.

   Вечное волнение, Натанаэль, - только не спокойствие. Единственный  покой,
с которым я мог бы примириться, - это  покой  смерти.  Я  боюсь,  что  любое
желание, всякая энергия, которым я не дам выхода в течение жизни,  истерзают
меня. Я надеюсь, выжав из себя на этой земле все, что было во мне  заложено,
умереть в полной безнадежности.

   Вовсе не симпатия, Натанаэль, - любовь. Ты понимаешь, не правда  ли,  что
это не  одно  и  то  же.  Лишь  из  страха  потерять  любовь  я  мог  иногда
проникнуться симпатией к печалям, горестям, боли, которые иначе едва ли смог
бы перенести. Пусть каждый сам заботится о собственной жизни.

   (Я не могу сегодня писать, потому что  колесо  поворачивается  на  гумне.
Вчера я видел это; молотили рапс. Полова взлетала; зерно падало  вниз.  Пыль
вызывала удушье; женщина ворочала снопы. Два красивых парня с босыми  ногами
собирали зерно.
   Я плачу, потому что мне нечего больше сказать.
   Я знаю, что нельзя начинать писать, когда нечего  больше  сказать,  кроме
этого. Но я писал и буду писать еще об этом, снова об этом.)
   *
   Натанаэль, я хочу подарить тебе радость, которую тебе еще  не  смог  дать
никто другой. Я не знаю, кґак передать тебе ее, эту радость, однако я  держу
ее в руках. Я хочу говорить с тобой так проникновенно, как этого  не  сделал
еще никто. Я хочу прийти к тебе в тот ночной час, когда ты  будешь  одну  за
другой открывать и отбрасывать книги, ища в каждой из них нечто большее, чем
тебе уже открылось, когда ты еще ждешь, когда  твоя  пылкость  готова  стать
печалью, не находя поддержки. Я пишу только для тебя;  я  пишу  только  ради
этих часов. Я хочу написать такую книгу, в которой ты не  найдешь  ни  одной
только моей мысли, ни одной только моей эмоции, но сочтешь, что видишь  лишь
отражение своей собственной пылкости. Я хочу приблизиться к тебе,  чтобы  ты
полюбил меня.

   Меланхолия - это всего лишь угасшая пылкость.

   Каждое существо способно к обнаженности; каждое чувство - к переполнению.

   Мои чувства открыты, как религия. Можешь ли ты понять? - Каждое  ощущение
- это встреча с бесконечностью.

   Натанаэль, я научу тебя пылкости.
   Наши поступки связаны с нами, как свечение с фосфором. Они разрушают нас,
это правда, но они же создают наше сияние.
   И если наша душа  чего-нибудь  стоила,  значит,  она  горела  жарче,  чем
другие.
   Я видел вас, широкие поля, омытые  молоком  рассвета;  голубые  озера,  я
погружался в ваши воды, и каждая  ласка  смеющегося  ветра  заставляла  меня
улыбаться - вот о чем я не устану твердить тебе,  Натанаэль.  Я  научу  тебя
пылкости.
   Если бы я видел что-то более прекрасное, я рассказал бы тебе  об  этом  -
только об этом, и ни о чем другом.

   Ты не научил меня мудрости, Менальк. Не мудрости, но любви.
   *
   Я испытывал к Менальку чувство большее, чем дружба, и  едва  ли  меньшее,
чем любовь. Я любил его, как брата.

   Менальк опасен; бойся его; он навлекает на себя проклятия  благоразумных,
но не внушает страха детям. Он учит  их  любить  не  только  свою  семью,  и
исподволь - уходу от нее; он  заставляет  их  томящееся  сердце  тянуться  к
кислым диким плодам и необычайной любви. Ах, Менальк, я хотел  бы  пройти  с
тобой и по другим дорогам. Но ты ненавидел  слабость  и  подтолкнул  меня  к
разрыву.
   Есть удивительные возможности в каждом человеке. Настоящее располагало бы
множеством вариантов будущего, если бы прошлое уже не заложило  в  нем  свой
сюжет. Но увы! Единственность прошлого предполагает единственность  будущего
- замысел перед нами, как точка в бесконечном пространстве.

   Мы уверены, что никогда не делаем того, что не способны понять. Понять  -
значит почувствовать в себе способность к действию. МАКСИМАЛЬНО  ПРИМИРИТЬСЯ
С ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ - вот прекрасная формула.
   Любые формы жизни, вы все казались мне прекрасными.  (То,  что  я  говорю
тебе сейчас, мне говорил Менальк.)

   Я надеюсь, что хорошо узнал все страсти и все пороки; по крайней мере,  я
потакал им. Все мое существо стремилось ко всякой  вере;  и  я  бывал  столь
безумен, что иногда почти верил в то, что у меня есть душа, -  так  остро  я
чувствовал ее готовность выскользнуть из  моего  тела,  -  говорил  мне  еще
Менальк.

   И наша жизнь предстает перед нами как стакан, наполненный ледяной  водой,
запотевший стакан  в  руках  охваченного  горячкой,  который  хочет  пить  и
выпивает все одним глотком, хорошо зная, что ему следовало бы помедлить,  но
не имея сил отвести этот упоительный стакан от своих губ,  столь  свежа  эта
влага, так возбуждает в нем жажду жар лихорадки.
   II
   Ах, как я вдыхал холодный ночной воздух! Ах, эти окна!  И  такие  бледные
лучи стекали с луны из-за тумана, как будто это были ключи, -  казалось,  их
можно пить.
   Ах, окна! Сколько раз я пытался охладить  свой  лоб  вашими  стеклами!  И
сколько моих желаний рассеивалось, как дым, когда я бежал из своей  постели,
cлишком разгоряченный, к балкону, чтобы увидеть бесконечное спокойное небо.
   Лихорадки прошлых лет, вы нанесли смертельный удар  моему  телу,  но  как
опустошается душа, когда ничто не обращает ее к Богу.
   Постоянство моего обожания было ужасным; я целиком растворялся в нем.
   Ты будешь еще долго искать счастья, недостижимого для души,  говорил  мне
Менальк.
   Когда дни первых сомнительных восторгов миновали  -  перед  тем  как  мне
встретиться с Менальком, - наступил период беспокойного ожидания, похожий на
переход через болото. Меня засасывала тоскливая  дремота,  исцелить  которую
сном было невозможно. Я отдыхал от  отдыха,  спал  и  просыпался  еще  более
усталым, мой ум оцепенел как бы в предчувствии метаморфозы.
   Тайные манипуляции  организма;  скрытая  работа  невыясненного  генезиса;
тяжелые роды; вялость, ожидание; как хризалида,  как  куколка  в  коконе,  я
спал; я  давал  возможность  сформироваться  внутри  меня  новому  существу,
которым я стану, уже совсем непохожему на меня. Весь свет  доходил  до  меня
будто  сквозь  толщу  зеленоватых  вод,  сквозь  листья  и  ветки;   смутное
восприятие, как бывает при опьянении или сильном  потрясении.  -  Ах!  Пусть
наступит наконец, - умолял я, - кризис, болезнь, острая  боль!  И  мой  мозг
сравнивал себя с грозовыми небесами,  затянутыми  тяжелыми  облаками,  когда
трудно дышать и все ждет молнии, чтобы лопнули наконец  эти  серые  бурдюки,
полные влаги и прячущие лазурь.
   Сколько же тебе длиться, ожидание? И в  конце  концов  останется  ли  нам
что-то для жизни? - Ожидание! Ожидание чего? - взывал я. Может ли  произойти
что-то, чего не породили мы сами? И что могло произойти с нами, чего  бы  мы
уже не знали?..
   Рождение Абеля, моя помолвка, смерть Эрика, разрушение моей жизни  вместо
прекращения этой апатии, казалось, длили ее еще больше,  казалось,  что  это
оцепенение происходит от сложности моих мыслей и неопределенности желаний. Я
хотел бы вечно спать во влажной земле, как растение. Иногда я говорил  себе,
что наслаждение прекратило бы мои  страдания,  и  искал  в  изнурении  плоти
освобождение для ума. Потом я снова спал в течение долгих  часов,  как  спят
маленькие дети, которых укладывают днем,  убаюканные  теплом,  в  оживленном
доме.
   Потом я просыпался, весь в поту, с  колотящимся  сердцем  и  затуманенной
головой. Cвет, который просачивался снизу, через щели в закрытых ставнях,  и
отражался на белом потолке зелеными отблесками лужайки, этот  вечерний  свет
был для меня неповторимо прекрасен, подобно свету, который кажется нежным  и
очаровательным, пройдя сквозь листву и воду,  и  который  дрожит  на  пороге
пещеры, после того как вы долго были окутаны ее тенями.
   Неясные шумы доносились из  дома.  Я  медленно  возрождался  к  жизни.  Я
умывался теплой водой и шел, полный печали, по равнине до садовой  скамейки,
на которой ждал наступления вечера, ничего не делая. Чтобы говорить, слушать
или писать, я был слишком уставшим. Я читал:

   ...Он видел пред собой
   Пустынные дороги
   И птиц морских, ныряющих в волну,
   И слышал шелест крыл...
   Ну что же, дом мой здесь...
   ...Я принужден здесь жить,
   Под этим дубом,
   Под желтою пожухлою листвой
   В пещере под землей и под травой.
   Как холоден мой дом,
   Он мне наскучил.
   Ложбины темные,
   Высокие холмы
   И изгородь печальная из веток,
   Усеянных созревшей ежевикой, -
   Унылый и безрадостный приют*.

   Чувство полноты жизни, возможной, но еще не испытанной,  иногда  начинало
брезжить, потом возникало снова, мало-помалу становясь неотвязным. Ах! Пусть
створки дня распахнутся наконец, - молил я, - пусть засверкает он среди этих
вечных невзгод!
   Казалось, все мое существо испытывало огромную потребность  закалиться  в
обновлении. Я ждал второго возмужания. Да, приспособить свои глаза к  новому
зрению, омыть их от книжной грязи, придать им большее сходство с лазурью, на
которую они смотрят, - cегодня совсем чистой из-за недавних дождей...
   Я  болел;  я  путешествовал;  я  встретил  Меналька,   и   мое   чудесное
выздоровление было воскрешением из мертвых. Я воскрес новым  существом,  под
новым небом и среди вещей, полностью обновленных.
   III
   Натанаэль, я расскажу тебе об ожидании. Я видел равнину летом. Она ждала.
Ждала хоть каплю дождя. Пыль на дорогах стала слишком  легкой  и  вздымалась
при малейшем дуновении. Это не было похоже на жажду. Это  был  страх.  Земля
растрескалась от жары, словно для того, чтобы вобрать в себя побольше влаги.
Запах полевых цветов стал почти нестерпимым.  Все  изнемогало  под  солнцем.
Каждый день после полудня мы шли отдохнуть под навес, не очень спасавший  от
необычайно яркого света. Это было время, когда деревья, слишком  отягощенные
пыльцой, слегка взмахивают ветками, чтобы рассыпать  подальше  свои  семена.
Небо было тяжелым, грозовым, и вся природа ждала.  Это  был  миг  торжества,
слишком  печального,  потому  что  все  птицы  погибли.  Дыхание  земли  так
обжигало, что недалеко было до обморока; пыльца хвойных  деревьев  летела  с
веток, как золотой дым. - Потом пошел дождь.
   Я видел небо, трепещущее в ожидании зари. Одна за другой  меркли  звезды.
Луга  были  залиты  росой;  ветер  дарил  холодной  лаской.  Какое-то  время
казалось, что неясная жизнь хочет  остаться  сном,  и  мой  еще  усталый  ум
охватило оцепенение. Я дошел до опушки леса; cел; всякая тварь  возвращалась
к своим трудам и радостям  в  уверенности,  что  день  вот-вот  наступит,  и
мистерия жизни простиралась на каждый лепесток. - Потом наступил день.
   Я видел еще другие рассветы. - Я видел ожидание ночи...

   Натанаэль, пусть каждое  твое  ожидание,  не  становясь  желанием,  будет
просто готовностью к встрече. Жди всего, что может к тебе прийти,  но  желай
лишь того, что к тебе пришло. Желай лишь того,  что  имеешь.  Пойми,  что  в
каждое мгновение жизни ты можешь познать Бога,  всего  целиком.  Пусть  твое
желание будет любовью, а твое  познание  -  любовником.  Ибо  какое  же  это
желание, если оно бессильно?

   И что же, Натанаэль, ты постигаешь Бога и не заметил этого! Познать  Бога
- значит увидеть Его; но Он невидим. На перекрестке каких дорог, Валаам,  ты
не увидел Бога, перед которым замерла твоя душа? Ибо ты представлял Его себе
иначе.
   Натанаэль, есть  только  Бог,  которого  невозможно  ждать.  Ждать  Бога,
Натанаэль, - значит не понимать, что ты уже познаешь Его. Не отделяй Бога от
счастья и вкладывай все свое счастье в мгновение.

   Я носил  все  свое  добро  с  собой,  как  женщины  Востока,  бледнея  от
напряжения, носят на себе все свои богатства. В каждое  крохотное  мгновение
своей жизни я мог чувствовать в себе  всю  совокупность  своего  добра.  Оно
возникало не от сложения множества отдельных вещей, но единственно от  моего
обожания. Я постоянно держал все свое добро в своей власти.

   Смотри на вечер так, словно день должен в нем умереть, на утро  -  словно
все сущее только что в нем родилось.
   Пусть твое зрение обновляется с каждым мгновением.
   Мудрость в том, чтобы удивляться всему.4

   Все твои беды, Натанаэль, происходят от обилия твоего добра. Ты не знаешь
даже, что из всего предпочесть, и не понимаешь,  что  единственное  благо  -
жизнь. Самое крохотное мгновение жизни сильнее смерти и отрицает ее.  Смерть
-  это  разрешение  на  вход  для  других  жизней,  чтобы   все   непрерывно
обновлялось. Всякая форма жизни сохраняется ровно столько  времени,  сколько
ей нужно, чтобы выразить  себя.  Счастливое  мгновение,  когда  звучит  твое
слово. Все остальное время - слушай; но, когда  ты  говоришь,  -  не  слушай
ничего.
   Нужно, чтобы ты сжег в себе все книги!

   ПЕСНЯ
   В ЗНАК ПОКЛОНЕНИЯ ТОМУ,
   ЧТО Я СЖЕГ5

   Есть много разных книг. Одни читают,
   Присев на край скамьи, за школьной партой.

   Другие есть - для чтения в дороге
   (При выборе играет роль формат);
   Есть книги для лесов и для полей,
   Et, - Цицерон сказал, - nobiscum rusticantur*.
   Есть те, что я прочел с большим вниманьем,
   И те, что копят пыль на чердаках.
   Одни заставят вас в добро поверить,
   В отчаянье другие приведут.
   Доказывают те: есть Бог на свете,
   А эти говорят: не может быть.
   Есть книги, нужные одним библиофилам,
   И книги, заслужившие хвалу
   Когорты целой критиков маститых.

   Есть книги по проблемам пчеловодства -
   Их узкоспециальными считают.
   Есть книги о природе. После них
   Уже нет смысла совершать прогулку.

   Есть книги, что отталкивают мудрых,
   Но привлекают маленьких детей.

   И множество различных антологий -
   Все лучшее в них есть. О чем - не важно.
   Одни нас учат жизнь любить безмерно,
   А авторы других - самоубийцы.
   Те сеют ненависть, а эти жнут
   Все, что они посеяли когда-то.

   Есть книги, излучающие свет,
   Наполненные прелестью, восторгом.
   Такие есть, что дороги, как братья,
   Которые честней и лучше нас.