на берегу реки.
Сеппи сильно переменился в лице,  губы его дрогнули, но он ничего не сказал;
мои слова словно оглушили его. Так он стоял и молчал, потом слезы брызнули у
него из  глаз,  и  он отвернулся.  Я  взял его крепко под руку,  и  мы пошли
вместе,  думая об  одном и  том же,  не  говоря ни  слова.  Пройдя мост,  мы
спустились в долину,  потом поднялись на лесистый холм,  и только там обрели
дар речи.  Мы говорили о  Николаусе и  вспоминали всю нашу дружбу.  Сеппи не
переставая твердил, словно говоря сам с собой:
     - Двенадцать дней! Меньше двенадцати дней!
     Мы решили,  что все оставшееся время будем проводить с  Николаусом.  Мы
должны насладиться его дружбой,  каждый час был на счету. Но сейчас у нас не
хватало духу пойти к нему.  Нам было жутко;  ведь это - почти все равно, что
встретиться с мертвецом.  Сказать это вслух мы не решались, но думали именно
так.  Поэтому мы оба вздрогнули, когда за поворотом дороги столкнулись лицом
к лицу с Николаусом. Он весело крикнул:
     - Ну-ну!  Что это у  вас такие кислые лица?  Уж  не  повстречали ли  вы
привидение?
     Мы не могли вымолвить ни слова в  ответ,  но,  к  счастью,  этого и  не
требовалось.  Николаус был готов говорить за троих.  Он только что виделся с
Сатаной,  и все еще ликовал после беседы с ним. Сатана рассказал ему о нашем
полете в Китай.  Николаус попросил взять и его в какое-нибудь путешествие, и
Сатана  обещал  ему,   сказал,   что  возьмет  его  в  дальнее  путешествие,
увлекательное и прекрасное.  Николаус просил его, чтобы он взял и нас двоих,
но Сатана сказал,  что сейчас невозможно;  а придет наше время, отправимся и
мы путешествовать.  Сатана обещал прийти за ним точно тринадцатого числа,  и
Николаус с  нетерпением считал оставшиеся часы.  Тринадцатое было  то  самое
роковое число,  и  мы тоже считали оставшиеся часы.  Мы прошагали в тот день
втроем  не  одну  милю,  выбирая излюбленные тропинки,  знакомые нам  еще  с
детства,  и  все время напоминая друг другу то  один,  то  другой интересный
случай из нашей дружбы.  Веселился, впрочем, один Николаус; мы с Сеппи ни на
минуту  не  могли  позабыть  мучившую  нас  страшную  тайну.   Мы  старались
обходиться с  нашим  другом как  можно  внимательнее и  бережнее,  старались
показать ему,  как мы любим его,  и ему это было очень приятно. Мы все время
старались оказать ему какую-нибудь услугу,  хоть маленькое одолжение,  и это
тоже его радовало. Я отдал ему семь рыболовных крючков, все мое достояние, и
уговорил его принять их в подарок,  а Сеппи подарил ему новенький перочинный
нож и  желто-красный волчок.  (Сеппи признался мне после,  что недавно надул
Николауса при обмене и теперь хотел чем-нибудь искупить вину,  хоть Николаус
и не помнил зла.) Сейчас он наслаждался нашим вниманием и был счастлив,  что
у  него такие друзья.  Его  нежность к  нам  и  его благодарность заставляли
страдать нас,  мы  чувствовали себя недостойными его  дружбы.  Расставаясь с
нами,  Николаус сиял от восторга и  говорил,  что еще никогда в жизни не был
так счастлив.
     По дороге домой Сеппи сказал мне:
     - Мы всегда любили Николауса,  но разве мы дорожили им так, как сейчас,
когда теряем его?
     На другой и на третий день мы старались проводить все свободное время с
Николаусом.   Чтобы  побольше  побыть  вместе,  мы  трое  всеми  правдами  и
неправдами увиливали от  наших домашних обязанностей.  Наши родители бранили
нас и грозились, что нас накажут. Просыпаясь каждое утро, мы с Сеппи дрожали
от ужаса и твердили:  "Осталось всего десять дней. Всего девять дней. Восемь
дней. Семь". Дни бежали один за другим, а Николаус был беспечен и весел и не
мог понять, почему мы грустим.
     Он  пускался на всевозможные выдумки,  чтобы развлечь нас,  но большого
успеха они  не  имели.  Наша веселость была принужденной,  наш смех замирал,
словно что-то глушило его изнутри,  и переходил в печальные вздохи. Тогда он
стал расспрашивать нас,  почему мы грустны, говорил, что хотел бы помочь нам
или  хотя бы  облегчить наше горе своим участием,  и  нам приходилось лгать,
чтобы успокоить его.
     А больше всего нас ужасало,  когда Николаус назначал что-нибудь вперед,
переступая в своих планах роковое тринадцатое число.  Всякий раз при этом мы
внутренне содрогались. Он не терял надежды развлечь нас и вывести из уныния,
и наконец,  когда ему оставалось жить только три дня,  он сказал нам смеясь,
что придумал отличную штуку.  На  четырнадцатое он назначает пикник и  танцы
для девочек и мальчишек всей нашей деревни на том самом месте в лесу, где мы
повстречали в  первый раз Сатану.  Мы слушали нашего друга в отчаянии.  Ведь
четырнадцатого его должны хоронить! Сказать, что мы несогласны, было нельзя.
Он,  конечно,  захочет узнать почему мы  несогласны,  а  мы ничего не сумеем
ответить. Он попросил нас помочь ему известить всех гостей, и мы согласились
- разве можно отказать в чем-нибудь умирающему товарищу! Но это было ужасно,
ведь мы приглашали гостей на его похороны!
     Какими страшными были  эти  одиннадцать дней!  Но  сейчас,  когда  меня
отделяет от  них  целая  жизнь,  я  вспоминаю то  время  с  благодарностью и
умилением.  Ведь это были дни близости с ушедшим от нас другом, и с той поры
я  уже никогда не  знал дружбы,  которая была бы такой тесной и  нежной.  Мы
считали каждый час и  минуту ускользающего от нас времени и цеплялись за них
с той страстью отчаяния, какую испытывает скупец, когда разбойники расхищают
дукат за дукатом его богатство, а он не в силах им помешать.
     В последний вечер мы задержались дольше обыкновенного.  Вина была наша,
мы медлили расстаться с  Николаусом,  и когда,  наконец,  простились с ним у
дверей его дома,  час был уже поздний.  Мы помешкали чуть у двери,  когда он
ушел,  и услышали то,  чего опасались.  Отец Николауса, уже не раз грозивший
ему наказанием,  жестоко побил его, и мы услышали, как Николаус заплакал. Мы
пошли домой с печалью в душе,  сокрушаясь,  что это случилось по нашей вине.
Мы жалели не только одного Николауса, жалели и его отца. Мы думали: "Если бы
он знал... если бы только знал..."
     Утром Николаус не пришел на наше обычное место,  и мы поспешили к нему,
чтобы узнать, почему.
     Его мать сказала:
     - Отец потерял терпение,  говорит,  что  хватит с  него.  Когда Ники не
кликнешь,  его нет дома,  а  потом выясняется,  что он где-то гуляет с вами.
Вчера вечером отец отлупил его.  Я  жалею Ники и  много раз  спасала его  от
порки, но на этот раз промолчала, потому что сама на него тоже сердилась.
     - Ах,  если бы вы заступились за Ники!  -  сказал я дрожащим голосом. -
Может быть, это послужило бы вам утешением.
     Мать Николауса гладила белье утюгом и  стояла спиной к нам.  Тотчас она
обернулась с удивленным и обеспокоенным видом:
     - Что это ты говоришь?
     Я  был застигнут врасплох.  Она продолжала глядеть на меня в упор,  а я
все не  знал,  как объяснить ей мои слова.  Мне на выручку пришел находчивый
Сеппи:
     - Конечно,  вам  было  бы  приятно вспомнить об  этом.  Вчера  как  раз
Николаус рассказывал нам,  как вы  всегда за него заступаетесь,  -  вот мы и
позадержались. Он говорил, что отцу никогда не удастся его отлупить, пока вы
стоите рядом.  Он  так интересно об этом рассказывал,  а  мы так внимательно
слушали, что совсем позабыли про поздний час.
     - Значит,  он вам об этом рассказывал,  правда? - спросила она, вытирая
глаза уголком фартука.
     - Спросите хоть Теодора, он вам подтвердит.
     - Мой Ники хороший,  добрый мальчик,  - сказала она. - Ах, зачем я дала
отцу высечь его.  Никогда не позволю больше. Подумать только, я-то сержусь и
браню его,  а  он  весь вечер расхваливает меня перед своими друзьями.  Боже
мой,  если бы знать все заранее!  Тогда мы не ошибались бы так,  а то бродим
впотьмах и  спотыкаемся,  словно скоты неразумные.  Теперь я  уже никогда не
смогу вспоминать этот вечер без сердечной боли.
     Она  была точно такая же,  как и  все остальные.  В  эти несчастные дни
никто не  мог  рта  раскрыть,  чтобы не  выпалить что-нибудь,  от  чего  нас
охватывал трепет.  Да  они все "бродили впотьмах" и  не понимали к  тому же,
какие грустные истины они изрекали.
     Сеппи спросил, нельзя ли Николаусу пойти погулять с нами.
     - К  сожалению,  нет,  -  отвечала  она.  -  Отец  велел  подержать его
взаперти, чтобы он сильнее почувствовал, что наказан.
     Мы переглянулись.  Это был шанс на спасение. Если Николауса не выпустят
из дома, он не утонет. Для верности Сеппи спросил:
     - Он просидит взаперти только утро, сударыня, или весь день до вечера?
     - Весь день...  По правде сказать,  обидно, погода такая хорошая. И ему
непривычно сидеть взаперти.  Но  он  там  готовится к  пикнику,  и  это  его
развлечет. Надеюсь, что он не очень будет скучать.
     Что-то  в  ее лице придало Сеппи отваги,  и  он спросил,  нельзя ли нам
подняться наверх к Николаусу и составить ему компанию.
     - Вот и молодцы!  -  сказала она сердечно.  - Вы настоящие друзья, если
готовы отказаться ради  него от  веселой прогулки.  Хоть иной раз  я  вас  и
браню, мальчики, но сердце у вас доброе. Возьмите по пирожку, а этот отдайте
Ники, скажите: мама прислала.
     Первое,  что бросилось нам в глаза, когда мы вошли в комнату Николауса,
были стенные часы.  Они показывали без четверти десять. Возможно ли, что ему
оставалось так  мало  жить?  Сердце у  меня сжалось.  Николаус подпрыгнул от
радости и  кинулся обнимать нас.  Он не скучал,  готовился к  пикнику и  был
отлично настроен.
     - Садитесь,  -  сказал он, - я вам кое-что покажу. Я смастерил змея, вы
просто ахнете. Он сушится у мамы на кухне. Сейчас притащу.
     На  столе у  него были расставлены всякие заманчивые вещички.  Это были
призы,  которые Николаус приготовил для пикника.  На  покупку их он потратил
все, что сберег в копилке. Уходя, он сказал:
     - Вот,  полюбуйтесь,  а  я  схожу вниз.  Хочу попросить маму прогладить
змея, чтобы он поскорее высох.
     Он выскочил и, насвистывая, побежал вниз по лестнице.
     Мы  не  стали любоваться призами.  Нас ничто не занимало сейчас,  кроме
стрелок на циферблате. Молча мы вслушивались в ход настенных часов, и каждый
раз,  как  минутная стрелка  передвигалась на  деление вперед,  мы  согласно
кивали: миновала еще минута в состязании жизни со смертью. Глубоко вздохнув,
Сеппи сказал:
     - До  десяти две  минуты.  Через семь минут,  Теодор,  смерть останется
позади. Он будет спасен. Он...
     - Тсс! Я как на иголках. Гляди и молчи.
     Прошло пять минут.  Мы задыхались от волнения и страха. Еще три минуты.
На лестнице послышались чьи-то шаги.
     - Он спасен!
     Мы вскочили и ринулись к двери.
     Вошла мать Николауса со змеем в руках.
     - Вот это так змей!  -  сказала она. - А сколько он потрудился над ним!
Начал еще на рассвете, а кончил перед вашим приходом.
     Она  прислонила змея  к  стене  и  чуточку отступила,  чтобы  лучше его
рассмотреть.
     - Ники сам его расписал, и я бы сказала - на славу. Церковь, правда, не
очень похожа,  но  взгляните на мост,  каждый скажет,  что это наш мост.  Он
велел принести змея сюда. Боже мой, семь минут одиннадцатого, а я-то здесь с
вами!
     - Где он?
     - Сейчас вернется. Выбежал на минутку.
     - Выбежал на минутку?!
     - Да. К нам зашла мать маленькой Лизы и говорит, что ее дочурка куда-то
пропала и она сильно волнуется.  Я и говорю Николаусу: "Хоть отец и запретил
тебе выходить из дому,  сбегай,  поищи Лизу..." Да что это с вами, почему вы
такие  бледные?  Вы  оба  больны,  наверно.  Сядьте,  я  сейчас  принесу вам
лекарство. Это от пирожков. Тесто было тяжеловато, но я думала, что...
     Она  исчезла,  не  кончив фразы,  а  мы  ринулись оба к  окну,  которое
выходило на  реку.  На  дальнем конце моста стояла толпа,  народ сбегался со
всех сторон.
     - Все  кончено!  Бедный наш  Николаус!  Ах,  зачем она выпустила его из
дому!
     - Уйдем, - сказал Сеппи, подавляя рыдания. - Скорее уйдем, я не в силах
видеть ее. Сейчас она все узнает.
     Но  уйти нам не удалось.  Когда мы сбегали с  лестницы,  мать Николауса
встретила нас с  пузырьком в  руках и  заставила сесть и  принять лекарство.
Потом захотела проверить,  помогли ли нам ее капли.  Убедившись,  что с нами
все то же,  она запретила нам уходить, а сама все бранила себя, что угостила
нас пирожками.
     Наконец настал миг,  которого мы страшились. За дверью послышался шум и
топот, и люди с обнаженными головами торжественно внесли в дом и положили на
кровать два бесчувственных тела.
     - О господи!  -  вскричала несчастная мать.  Упав на колени, она обняла
своего мертвого сына и стала осыпать его поцелуями. - Это я... Я виновата во
всем, я погубила его! Если бы я не сняла запрет и не выпустила его, с ним бы
этого не случилось. Я наказана по заслугам, я жестоко поступила вчера, когда
он просил меня, свою мать, за него заступиться.
     Она  рыдала и  причитала,  и  все  женщины тоже  рыдали,  жалея  ее,  и
старались ее  утешить,  но  она не слушала утешений и  только твердила,  что
никогда не простит себе этого, что, если бы Николаус остался дома, он был бы
жив и здоров, что она погубила его.
     Все  это  показывает,  как  неразумны  люди,  когда  упрекают  себя  за
что-либо, что они совершили. Сатана нам сказал, что в жизни каждого человека
не случается ничего,  что не было бы обусловлено самым первым его поступком;
и  что  человек не  в  силах  нарушить предусмотренный ход  своей  жизни или
повлиять на него.
     Но вот раздался пронзительный вопль.  Неистово расталкивая толпу, в дом
вбежала фрау Брандт, простоволосая, полуодетая и, бросившись к своей мертвой
дочери,  стала осыпать ее ласками и  поцелуями,  стеная и  бормоча несвязные
речи.  Истощив свое отчаяние до конца,  она поднялась; на ее залитом слезами
лице  вспыхнуло  ожесточенное  и  гневное  выражение.   Грозя  небу  сжатыми
кулаками, она сказала:
     - Скоро две недели,  как меня мучают сны и  предчувствия.  Я знала,  ты
хочешь отнять у  меня самое дорогое.  Ночи и дни,  дни и ночи я пресмыкалась
перед тобою,  молила тебя пожалеть невинное дитятко. И вот твой ответ на мои
мольбы.
     Она ведь не знала, что девочка спасена, она не знала об этом.
     Фрау Брандт осушила глаза,  отерла слезы с лица и стояла как вкопанная,
продолжая ласкать щечки и  локоны девочки и  не  сводя с  нее  взора.  Потом
сказала все так же горестно:
     - В его жестоком сердце нет сострадания. С сегодняшнего дня я не молюсь
больше богу.
     Она взяла на руки свою мертвую девочку и пошла прочь. Толпа шарахнулась
в стороны, чтобы пропустить ее. Все были напуганы тем, что она сказала.
     Бедная женщина! Сатана прав, мы не знаем, где счастье и где несчастье и
не  умеем отличать одно от  другого.  Не  раз  с  той  поры мне  приходилось
слышать,  как люди молили бога сохранить жизнь умирающему.  Я не делаю этого
никогда.
     Утопленников отпевали на  другой  день  в  нашей  маленькой церкви.  На
панихиду собралась вся  деревня,  в  том  числе и  те,  кто был приглашен на
пикник.  Пришел и Сатана, и это было вполне естественно: ведь если бы не он,
не было бы и панихиды.  Николаус умер без покаяния, и пришлось объявить сбор
пожертвований на  заупокойные  службы,  чтобы  выручить  его  из  чистилища.
Собрать удалось лишь  две  трети потребных денег,  и  родители Николауса уже
решили обратиться к ростовщику, когда подошел Сатана и внес последнюю треть.
Он по секрету сказал нам, что никакого чистилища не существует и что он дает
эти деньги лишь для того,  чтобы родители Николауса и их друзья не горевали.
Мы восхитились его поступком, но он возразил нам, что деньги ничто для него.
     На кладбище плотник, которому фрау Брандт уже год была должна пятьдесят
зильбергрошей,  отобрал у  нее  гроб с  мертвой дочерью вместо залога.  Фрау
Брандт не  платила долга потому,  что ей нечем было платить и  сейчас у  нее
тоже не было денег.  Плотник унес гроб домой и четверо суток держал у себе в
погребе.  Мать сидела все это время у порога его дома и просила пожалеть ее.
Наконец он зарыл гроб без церковных обрядов на скотном дворе у своего брата.
Лизина мать  почти  помешалась от  стыда и  от  горя.  Она  забросила дом  и
хозяйство и  бродила  по  городу,  проклиная плотника и  кощунственно понося
законы империи и  святой церкви.  На  нее было жалко смотреть.  Сеппи просил
Сатану,  чтобы он вмешался,  но Сатана возразил,  что плотник и все прочие -
люди и поступают в точности так, как подобает этому классу животных. Если бы
так поступала лошадь, он непременно вмешался бы. В случае, если какая-нибудь
лошадь позволит себе подобный людской поступок, он просит тотчас же сообщить
ему, чтобы он мог вмешаться. Это, конечно, было насмешкой с его стороны. Где
же отыщешь такую лошадь?
     Через несколько дней  мы  почувствовали,  что  не  можем больше терпеть
отчаяния фрау Брандт,  и  решили просить Сатану,  чтоб он  рассмотрел другие
линии ее жизни и  выбрал какую-нибудь менее жестокую.  Он сказал,  что самая
продолжительная линия ее жизни тянется еще сорок два года,  а самая короткая
- около тридцати лет,  но  что  обе  они полны горя,  страданий,  болезней и
нищеты. Единственно, что он еще может сделать, это задержать ход ее жизни на
три минуты и переменить тем ее направление. Если мы согласимся, то он готов.
Решать  надо   было   немедленно.   Нас   с   Сеппи   раздирали  сомнения  и
нерешительность.  Мы не успели еще расспросить Сатану о подробностях, как он
сказал, что больше нельзя ждать, да или нет, - и мы крикнули:
     - Да!
     - Все!  -  сказал он.  -  Она должна была сейчас повернуть за  угол.  Я
задержал ее. Это переменит ее жизненный путь.
     - Что же с ней теперь станется?
     - То, что должно с ней статься, уже происходит. Вот она встретила ткача
Фишера и  повздорила с ним.  Теперь тот обозлился и задумал ей отомстить (он
не  решился бы,  если бы  не  эта последняя ссора).  Фишер ведь был при том,
когда  фрау  Брандт произнесла свои  кощунственные слова  над  телом умершей
дочери.
     - Что же он теперь сделает?
     - Он  уже сделал.  Донес на нее священнику.  Через три дня ее сожгут на
костре.
     Мы  оледенели от  ужаса.  Язык не повиновался нам.  Мы навлекли на фрау
Брандт эту страшную кару,  вмешавшись в ее жизнь! Сатана прочел наши мысли и
сказал:
     - Вы рассуждаете, как свойственно людям, - иными словами, бессмысленно.
Я  осчастливил эту  бедную женщину.  Ей  все равно суждено было быть в  раю.
Теперь срок ее блаженства в раю увеличится и на столько же лет сократятся ее
страдания в этой земной жизни.
     Недавно мы  с  Сеппи  решили  никогда не  просить Сатану помогать нашим
друзьям:  ведь он полагает,  что оказывает человеку услугу,  убивая его!  Но
сейчас,  прослушав его  разъяснения,  мы  стали думать иначе.  И  даже  были
довольны своим поступком.
     Немного погодя я вспомнил о Фишере и робко спросил Сатану:
     - А  как будет с  Фишером?  То,  что он сделал,  тоже изменит линию его
жизни?
     - Конечно,  коренным образом.  Если бы он не встретился с  фрау Брандт,
так умер бы  очень скоро,  тридцати четырех лет от роду.  А  теперь проживет
девяносто лет, будет богат и вообще, по вашим понятиям, счастлив.
     Мы  снова  обрадовались,  мы  возгордились,  что  осчастливили Фишера и
ожидали,  что Сатана тоже будет доволен.  Однако он оставался холоден.  Мы с
беспокойством ждали,  что он  нам скажет,  но  он молчал.  Тогда,  снедаемые
тревогой,  мы  спросили его,  нет ли  какой-нибудь тени в  счастливой судьбе
Фишера. Сатана задумался, потом ответил:
     - Видите ли, это сложный вопрос. Если бы все осталось по-старому, Фишер
попал бы в рай.
     Мы с Сеппи остолбенели.
     - А сейчас?
     - Не  будьте в  таком отчаянии.  Ведь вы  не хотели ему зла.  Пусть это
утешит вас.
     - Боже мой!  Как это может утешить нас?  Ты должен был предупредить нас
заранее.
     Наши