бностями.
     - А что ты еще умеешь?
     - Да многое, всего не перечислишь.
     - Ты покажешь нам? Пожалуйста, покажи! - закричали мы дружно.
     - А вы не убежите?
     - Нет, честное слово, нет! Пожалуйста, покажи. Ну, покажи!
     - С удовольствием, но смотрите - не забудьте своего слова.
     Мы подтвердили,  что не забудем,  и  он подошел к  луже,  набрал воды в
чашку,  которую сделал из  листика,  подул на нее и,  перевернув чашку вверх
дном,  вытряхнул  из  нее  застывший кусок  льда.  Мы  глядели  изумленные и
очарованные, нам уже не было страшно, мы были очень довольны и попросили его
показать нам еще что-нибудь.  Он согласился,  сказал, что угостит нас сейчас
фруктами и чтобы мы назвали все,  что хотим,  не смущаясь тем,  настала пора
для этих фруктов или же нет. Мы закричали хором:
     - Апельсин!
     - Яблоко!
     - Виноград!
     - Ищите в карманах,  -  сказал он; и правда, каждый нашел в кармане то,
чего  пожелал.  Фрукты были  самого лучшего качества;  мы  съели их,  и  нам
захотелось еще, но мы не решились сказать это вслух.
     - Поищите в карманах, - снова сказал он, - и все, чего вы ни пожелаете,
все там будет. Не нужно просить. Пока вы со мной, ваше дело только желать.
     Так  все  и  было.  Никогда  еще  с  нами  не  случалось  ничего  столь
удивительного и  заманчивого.  Хлеб,  пирожки,  конфеты,  орехи  -  чего  ни
пожелай,  все у  тебя в кармане.  Сам он не ел ничего,  а только беседовал с
нами  и  развлекал  нас  новыми  чудесами.  Он  слепил  из  глины  маленькую
игрушечную белочку,  и  она взбежала по  дереву и,  усевшись на суку,  стала
цокать по-беличьи. Тогда он слепил собаку величиной чуть побольше мыши, и та
загнала белку на самый верх дерева и стала бегать вокруг с громким лаем, как
самая заправская собака.  Потом погнала белку дальше в лес и побежала вслед,
пока обе не скрылись в чаще.  Он слепил из глины птиц, пустил их на волю, и,
улетая, птицы запели.
     Набравшись, наконец, храбрости, я спросил его, кто он такой.
     - Ангел,  -  спокойно ответил он,  выпуская еще  одну птицу,  хлопнул в
ладоши, и птица опять улетела.
     Благоговейный ужас  охватил нас  при  этих  словах;  мы  снова  были  в
смятении.  Но он сказал, чтобы мы не тревожились: ангелов бояться не надо, -
и подтвердил, что питает к нам самые добрые чувства. Он продолжал беседовать
с  нами все так же естественно и  непринужденно,  а сам мастерил в это время
фигурки мужчин и женщин с палец величиной. Кукольный народец тут же принялся
за  работу.  Они  расчистили и  выровняли клочок земли на  поляне в  два-три
квадратных  ярда  и   стали  возводить  славный  маленький  замок.   Женщины
замешивали известковый раствор и  носили его по строительным лесам в ведрах,
держа их на голове,  как это делают работницы у  нас в  деревне,  а  мужчины
возводили высокие  стены.  Не  меньше  пятисот этих  куколок сновали взад  и
вперед,  трудились что было сил,  отирали пот со лба, словно настоящие люди.
Это  было  так  притягательно -  глядеть,  как  пятьсот крошечных человечков
строят  замок,  камень за  камнем,  башню  за  башней,  как  здание растет и
обретает  архитектурные  формы.  Страх  наш  снова  прошел,  и  мы  от  души
наслаждались.  Мы  спросили его,  можно ли и  нам смастерить что-нибудь,  он
сказал:  "Разумеется",  и  велел Сеппи слепить несколько пушек для  замковых
стен.  Николаусу  -  нескольких алебардщиков в  шлемах  и  латах,  а  мне  -
кавалеристов верхом на конях.  Отдавая свои приказы, он назвал нас по имени,
но при том не сказал,  откуда он знает,  как нас зовут. Тогда Сеппи спросил,
как зовут его, и он спокойно ответил:
     - Сатана.
     Подставив щепку,  он поймал на нее маленькую женщину, которая свалилась
с лесов, и, поставив ее на место, сказал:
     - Экая дурочка, ступает назад и не глядит, что у нее за спиной.
     Имя,  которое он произнес,  нас поразило;  пушки,  алебардщики,  лошади
выпали у нас из рук и рассыпались на куски.  Сатана засмеялся и спросил, что
случилось.
     Я сказал:
     - Ничего не случилось, но это странное имя для ангела.
     Он спросил, почему я так думаю.
     - Как почему? Ты ведь знаешь?.. Это его имя.
     - Что же тут такого? Он мой родной дядя.
     Он произнес это очень спокойным тоном,  но у нас захватило дух и сердце
заколотилось  в  груди.   Словно  не  замечая  нашего  волнения,  он  поднял
алебардщика и другие игрушки, починил их и вернул нам назад со словами:
     - Неужели вы не знаете? Ведь он тоже был раньше ангелом.
     - Правда! - сказал Сеппи. - Я не подумал об этом.
     - До падения ему было чуждо всякое зло.
     - Да, - сказал Николаус, - он был безгрешным.
     - Мы  из знатного рода,  -  сказал Сатана,  -  благороднее семейства не
отыскать. Он единственный, кто согрешил.
     Трудно сейчас передать,  как  все это было для нас интересно.  Когда вы
сталкиваетесь с  чем-либо  столь необычайным,  захватывающим,  изумительным,
некий трепет и вместе с тем ликование охватывает нас с головы и до пят. Вами
владеет мысль:  неужели вы живы и все это видите в самом деле? Вы не в силах
оторвать изумленного взгляда,  губы у вас сохнут, дыхание прерывается, но вы
не  променяете это  свое ощущение ни  на  что  другое на  свете.  Мне  очень
хотелось спросить его  кое  о  чем,  вопрос  был  уже  на  кончике  языка  и
удержаться мне было трудно,  но я боялся,  что покажусь ему слишком дерзким.
Сатана отложил в сторону почти законченную фигурку быка, улыбнулся, глядя на
меня, и сказал:
     - Не  вижу в  том ничего особенно дерзкого,  а  если бы  и  увидел,  то
простил бы тебя.  Ты хочешь знать,  встречался ли я с ним?  Миллионы раз.  В
младенчестве -  мне не исполнилось тогда и тысячи лет -  я был одним из двух
маленьких ангелов нашего рода и  нашей крови (кажется,  так  у  вас  принято
выражаться),  которых он  особенно отличал.  И  так  продолжалось все восемь
тысяч лет (по вашему счету времени), вплоть до его падения.
     - Восемь тысяч лет?
     - Да.
     Он повернулся теперь к  Сеппи и продолжал свою речь,  как бы в ответ на
вопрос, который был на уме у Сеппи.
     - Это  верно,  я  выгляжу юношей.  Так  оно и  должно быть.  Наше время
протяженнее вашего, и нужно немало лет, чтобы ангел стал взрослым.
     Мне  захотелось задать ему  новый вопрос,  и  он  повернулся ко  мне  и
сказал:
     - Если считать по-вашему, мне шестнадцать тысяч лет.
     Потом он посмотрел на Николауса и сказал:
     - Нет.  Его падение не  затронуло ни  меня,  ни остальных членов нашего
рода.  Только он,  в  честь кого я был назван,  вкусил от запретного плода и
соблазнил им мужчину и женщину.  Мы же,  другие, греха не ведаем и согрешить
не способны. Мы беспорочны и такими останемся навсегда. Мы...
     Двое  крохотных рабочих повздорили.  Еле  слышными,  как  писк  комара,
голосками  они  препирались и  сыпали  бранью.  Замелькали кулаки,  полилась
кровь,  и  вот они оба сцепились не на жизнь,  а на смерть.  Сатана протянул
руку,  сжал обоих двумя пальцами,  раздавил,  отбросил их в сторону,  отер с
пальцев кровь носовым платком и продолжал свою речь:
     - Мы не творим зла и чужды всему злому, потому что не ведаем зла.
     Слова Сатаны удивительным образом расходились с его поступком,  но мы в
тот   момент  не   заметили  этого,   настолько  нас  поразило  и   огорчило
бессмысленное убийство,  которое он  совершил.  Это  было  самое доподлинное
убийство,  и  оно не имело ни объяснения,  ни оправдания,  -  ведь маленькие
человечки не сделали ему ничего дурного.  Нам было очень горько, мы полюбили
его, он казался нам таким благородным, таким прекрасным и милосердным. У нас
не  было  сомнения,  что  он  действительно ангел.  И  вот  он  совершил эту
жестокость и упал в наших глазах, а мы так гордились им.
     Между тем он продолжал беседовать с  нами,  словно ничего не случилось,
рассказывал о  своих странствиях,  о  том,  что он наблюдал в огромных мирах
нашей солнечной системы,  разбросанных в необъятных пространствах вселенной,
о  жизни  населяющих  их  бессмертных  существ,  и  рассказы  его  увлекали,
захватывали,  завораживали нас,  уводя от разыгравшейся перед нами печальной
сцены.  Между тем  две  крохотные женщины разыскали искалеченные тела  своих
убитых  мужей  и  стали  оплакивать  их,  причитая  и  вскрикивая.  Рядом  -
коленопреклоненный -  стоял  священник,  скрестив  руки  на  груди  и  читая
молитву.  Сотни соболезнующих друзей толпились вокруг, со слезами на глазах,
сняв шапки и склонив обнаженные головы. Сначала Сатана не обращал на все это
никакого внимания,  но  потом  его  стал  раздражать жужжащий звук  молитв и
рыданий.  Он протянул руку,  поднял тяжелую доску, служившую нам сиденьем на
качелях,  бросил ее на землю в том месте,  где столпились маленькие люди,  и
раздавил их, как мух. Сделав это, он продолжал свой рассказ.
     Ангел,  убивающий священника! Ангел, который не ведает, что есть зло, и
хладнокровно уничтожает сотни беззащитных,  жалких людей,  не  сделавших ему
ничего дурного! Мы едва не лишились чувств, когда увидели это страшное дело.
Ведь ни  один из  этих несчастных,  кроме священника,  не  был подготовлен к
кончине; никто из них не был ни разу у мессы и даже не видел ни разу церкви.
И  мы трое были тому свидетелями,  убийство произошло на наших глазах!  Долг
наш - сообщить о том, что мы сидели, и дать делу законный ход.
     Но он по-прежнему вел свой рассказ,  и  роковая музыка его голоса вновь
чаровала нас.  Забыв обо всем,  мы внимали его речам, и были снова исполнены
любви к нему, и были снова его рабами, и он снова мог делать с нами все, что
захочет.  Мы были вне себя от того,  что мы вместе с  ним,  что мы созерцаем
небесную красоту его глаз,  и  от малейшего прикосновения его руки счастье и
блаженство разливалось по нашим жилам.


        "ГЛАВА III"

     Незнакомец побывал всюду и  видел все,  он все узнал и ничего не забыл.
То,  что другому давалось годами учения,  он постигал мгновенно;  трудностей
для  него просто не  было.  А  когда он  рассказывал,  картины оживали перед
глазами.  Он  присутствовал при сотворении мира;  он  видел,  как бог создал
первого человека; он видел, как Самсон потряс колонны храма и обрушил его на
землю{362};  он видел смерть Цезаря{362}; он рассказывал о жизни на небесах;
он  видел,  как  грешники терпят муки  в  раскаленных пучинах ада.  Все  это
вставало перед  вами,  словно  вы  сами  при  том  присутствовали и  глядели
собственными глазами,  и  вас невольно охватывал трепет.  Он же,  как видно,
только лишь забавлялся.  Видение ада - толпы детей, женщин, девушек, юношей,
взрослых мужчин,  стонущих в муках,  моля о пощаде, - кто в силах взирать на
это без слез?  Он  же  оставался невозмутимым,  словно глядел на  игрушечных
мышей, горящих в бенгальском огне.
     Всякий раз как он заговаривал о жизни людей на земле и об их поступках,
даже самых великих и удивительных,  мы испытывали словно неловкость,  потому
что по  всему его тону было заметно,  что он  считал все,  что касается рода
людского,  не заслуживающим никакого внимания. Можно было подумать, что речь
идет просто о  мухах.  Один раз  он  сказал,  что  хотя люди тупые,  пошлые,
невежественные,  самонадеянные,  больные, хилые и вообще ничтожные, убогие и
никому не нужные существа,  он все же испытывает к ним некоторый интерес. Он
говорил без гнева,  как о  чем-то само собой разумеющемся,  как если бы речь
шла о навозе,  о кирпичах,  о чем-то неодушевленном и совсем несущественном.
Видно было,  что он не хотел нас обидеть,  но все же мысленно я укорил его в
недостаточной деликатности.
     - Деликатность!  -  сказал он.  -  Я говорю вам правду, а правда всегда
деликатна.  То,  что вы называете деликатностью,  - вздор. А вот и наш замок
готов. Ну как он вам нравится?
     Как мог он нам не понравиться!  Глядеть на него было одно удовольствие.
Он  был так красив,  так изящен и  так удивительно продуман во всех деталях,
вплоть до флажков,  развевающихся на башнях.  Сатана сказал, что теперь надо
установить пушки у всех бойниц, расставить алебардщиков и построить конницу.
Наши солдатики и лошадки никуда не годились, мы были еще неискусны в лепке и
не сумели слепить их как следует. Сатана признался, что хуже он не встречал.
Когда он  оживил их прикосновением пальца,  на них невозможно было без смеха
смотреть.  Ноги у солдат оказались разной длины, они шатались, валились, как
пьяные,  и наконец растянулись ничком,  не в силах подняться. Мы засмеялись,
но это было горькое зрелище.  Мы зарядили пушки землей, чтобы салютовать, но
пушки тоже были негодными и  взорвались при пальбе,  и  часть канониров была
убита,  а часть покалечена.  Сатана сказал, что если мы пожелаем, он устроит
сейчас бурю и землетрясение,  но тогда нам лучше отойти в сторону,  чтобы не
пострадать.  Мы  хотели  забрать  с  собой  и  маленьких человечков,  но  он
возразил,  что  этого  делать  не  следует:  они  никому не  нужны,  а  если
понадобится, мы слепим других.
     Маленькая  грозовая  туча  спустилась над  замком,  блеснула  крохотная
молния, грянул гром, задрожала земля, пронзительно засвистел ветер, зашумела
буря, полил дождь, и маленький народец бросился искать убежища в замке. Туча
становилась все чернее и  чернее и почти уже скрыла замок.  Молнии,  сверкая
одна за другой, ударили в кровлю замка, и он запылал. Свирепые красные языки
пламени пробились сквозь темную тучу,  и  народ  с  воплями побежал прочь из
замка.  Но  Сатана движением руки загнал их обратно,  не обращая внимания на
наши просьбы,  мольбы и  слезы.  И вот,  покрывая вой ветра и раскаты грома,
раздался  взрыв,  взлетел  на  воздух  пороховой  погреб,  земля  расселась,
пропасть поглотила развалины замка  и  сомкнулась вновь,  похоронив все  эти
невинные жизни.  Из  пятисот маленьких человечков не осталось ни одного.  Мы
были потрясены до глубины души и не могли удержаться от слез.
     - Не плачьте, - сказал Сатана, - они никому не нужны.
     - Но они попадут теперь в ад!
     - Ну и что же? Мы слепим других.
     Растрогать его было нельзя.  Как видно,  он  вовсе не  знал,  что такое
жалость,  и  не мог нам сочувствовать.  Он был отлично настроен и так весел,
как будто устроил свадьбу,  а не побоище.  Ему хотелось,  чтобы и у нас было
такое же настроение,  и с помощью своих чар он преуспел. И это не стоило ему
большого труда,  он делал с  нами все,  что хотел.  Прошло пять минут,  и мы
плясали на  этой могиле,  а  он  наигрывал нам на  странной певучей свирели,
которую достал из кармана.  Это была мелодия, какой мы никогда не слыхали, -
такая музыка бывает только на небесах;  оттуда, с небес, он и принес ее нам.
Наслаждение сводило нас с  ума,  мы не в  силах были оторвать от него глаз и
тянулись к нему всем сердцем,  и наши немые взгляды были исполнены обожания.
Эту пляску он тоже принес нам из горних сфер, и мы вкушали блаженство рая.
     Потом он сказал, что ему пора уходить: у него важное дело. Для нас было
невыносимо расстаться с  ним,  и  мы,  обняв  его,  стали просить,  чтобы он
остался.  Наша просьба,  как видно,  обрадовала его;  он согласился побыть с
нами еще и  предложил посидеть всем вместе и  побеседовать.  Он сказал,  что
хотя Сатана его настоящее имя,  ему не хотелось бы, чтобы оно стало известно
всем;  при посторонних мы должны называть его Филипп Траум. Это простое имя,
оно не вызовет ни у кого удивления.
     Имя было слишком будничным и ничтожным для такого создания,  как он. Но
раз он  так захотел,  мы  не  стали ему возражать.  Его решение было для нас
законом.  Мы досыта нагляделись чудес в этот день,  и я подумал,  как славно
будет рассказать обо всем виденном дома. Он приметил мою мысль и сказал:
     - Нет,  об  этом будем знать только мы четверо.  Впрочем,  если тебе не
терпится рассказать,  попытайся.  А  я позабочусь,  чтобы язык твой не выдал
тайны.
     Досадно,  но что ж тут поделаешь!  Мы только вздохнули разок-другой про
себя  и  продолжали беседу.  Сатана  по-прежнему отвечал нам  на  мысли,  не
дожидаясь вопросов,  и  мне казалось,  что это самое поразительное из всего,
что он делает. Он прервал тут мои размышления и сказал:
     - Тебя это удивляет, на самом же деле ничего удивительного здесь нет. Я
не ограничен в  своих возможностях,  подобно вам.  Я  не подвластен условиям
человеческого существования.  Мне  внятны  слабости человека потому,  что  я
изучил их, но сам я от них свободен. Вы ощущаете мою плоть, касаясь меня, но
она призрачна,  как призрачно и мое платье.  Я -  дух. А вот к нам идет отец
Питер.
     Мы оглянулись. Никого не было.
     - Он приближается. Скоро придет.
     - Ты знаком с отцом Питером, Сатана?
     - Нет.
     - Пожалуйста,  поговори с ним, когда он придет. Он умный и образованный
человек,  не  то,  что  мы  трое.  Ему  будет приятно с  тобой побеседовать.
Пожалуйста!
     - В  другой раз.  Мне пора уходить.  А вот и он,  теперь вы все видите.
Сидите спокойно - ни слова.
     Мы  оглянулись,  отец Питер шел к  нам из  каштановой рощи.  Мы  сидели
втроем на траве, а Сатана напротив нас на тропинке. Отец Питер шел медленным
шагом,  понурив голову.  Не  дойдя до нас нескольких ярдов,  он остановился,
словно намереваясь заговорить с нами,  снял шляпу, вынул фуляровый платок из
кармана и стал вытирать лоб. Постояв так, он тихо сказал, как бы обращаясь к
себе:
     - Не  знаю,  что меня сюда привело.  Всего минуту тому назад я  сидел у
себя дома.  А  теперь мне вдруг кажется,  будто я проспал целый час и пришел
сюда во сне,  не замечая дороги.  Так тревожно на душе эти дни. Я словно сам
не свой.
     Он двинулся дальше,  продолжая что-то шептать,  и прошел сквозь Сатану,
как через пустое место.  Мы просто остолбенели.  Хотелось крикнуть,  как это
бывает,  когда  случается что-то  совсем  неожиданное,  но  крик  непонятным
образом замер  у  нас  в  горле,  и  мы  сидели безгласные,  тяжело переводя
дыхание. Как только отец Питер скрылся в лесу, Сатана сказал:
     - Ну что, убедились вы теперь, что я дух?
     - Да,  так оно,  наверное, и есть... - сказал Николаус. - Но мы ведь не
духи.  Понятно,  что он не увидел тебя,  но как это он не увидел и  нас?  Он
глядел нам прямо в лицо и словно не замечал.
     - Да, я сделал вас тоже невидимыми.
     С  трудом  верилось,  что  это  не  сон,  что  мы  участники всех  этих
поразительных,  необычайных событий. А он сидел рядом с самым непринужденным
видом, такой естественный, простой, обаятельный, и вел с нами беседу. Трудно
передать словами  владевшие нами  чувства.  Это  был,  наверно,  восторг,  а
восторг не укладывается в слова.  Восторг -  как музыка. Попробуйте передать
другому свои впечатления от музыки так,  чтобы он ими проникся. Сатана снова
стал вспоминать давние времена,  и они вставали перед нами словно живые.  Он
видел многое, очень многое. Мы глядели втроем на него и пытались представить
себе,  каково быть таким,  как он,  и  нести на себе этот груз воспоминаний.
Человеческое существование казалось теперь нам  унылым и  будничным,  а  сам
человек -  однодневкой,  вся жизнь которой укладывается в  один-единственный
день,  быстротекущий и  жалкий.  Сатана не  старался щадить наше  уязвленное
самолюбие.  Он говорил о людях все тем же бесстрастным тоном,  как говорят о
кирпичах  или  навозной  куче;  было  видно,  что  люди  не  интересуют  его
нисколько,  ни с положительной,  ни с отрицательной стороны. Он не хотел нас
обидеть, был, вероятно, далек от этого. Когда вы говорите: кирпич - плох, вы
не задумываетесь о  том,  оскорблен ли кирпич вашим суждением.  Чувствует ли
кирпич? Вам не приходилось думать об этом?
     Раз,   когда  он  швырял  величайших  монархов,  завоевателей,  поэтов,
пророков, мошенников и пиратов - всех в одну груду, как швыряют кирпич, я не
выдержал  посрамления  человечества  и  спросил,   почему,  собственно,  ему
кажется,  что так велика разница между ним и людь