ми. Он был сперва озадачен,
он не сразу сумел понять,  как мог я задать такой странный вопрос.  Потом он
сказал:
     - Какая разница между мной и человеком? Какая разница между смертностью
и бессмертием, между пролетающим облаком и вечно живущим духом?
     Он поднял травяную тлю и посадил ее на кусок коры.
     - Какая  разница между  этим  созданием и  поэтом Гомером,  между  этим
созданием и Юлием Цезарем?
     Я сказал:
     - Нельзя сравнивать то,  что несравнимо ни  по  масштабу,  ни  по своей
природе.
     - Ты сам ответил на свой вопрос,  -  сказал он.  - Сейчас я все поясню.
Человек создан из грязи,  я видел,  как он был создан. Я не создан из грязи.
Человек -  это собрание болезней,  вместилище нечистот.  Он  рожден сегодня,
чтобы исчезнуть завтра.  Он начинает свое существование как грязь и  кончает
как вонь. Я же принадлежу к аристократии вечных существ. Кроме того, человек
наделен Нравственным чувством!  Ты  понимаешь,  что это значит?  Он  наделен
Нравственным чувством!  Довольно этого  одного,  чтобы оценить разницу между
мною и им.
     Он замолчал,  как бы исчерпав тему.  Я  был огорчен.  Хотя в то время я
имел очень смутное представление о  том,  что такое Нравственное чувство,  я
тем не менее знал,  что,  имея его,  следует этим гордиться,  и  меня задела
ирония Сатаны.  Так,  должно быть, огорчается вырядившаяся молодая франтиха,
когда слышит, как люди смеются над ее любимым нарядом, а она-то считала, что
все от него без ума!  Наступило молчание, мне было грустно. Помолчав, Сатана
заговорил о другом, и скоро его живая, остроумная, брызжущая весельем беседа
вновь захватила меня.  Он  нарисовал несколько уморительно смешных сцен.  Он
рассказал, как Самсон привязал горящие факелы к хвостам диких лисиц и пустил
их  на  поля филистимлян{367};  как Самсон сидел на  плетне,  хлопая себя по
ляжкам, и хохотал до слез, а под конец свалился от смеха на землю. Вспоминая
все это,  Сатана сам рассмеялся,  а следом за ним и мы трое дружно принялись
хохотать.
     Немного погодя он сказал:
     - Теперь мне пора уходить, у меня неотложное дело.
     - Не уходи! - закричали мы хором. - Ты уйдешь и не вернешься назад.
     - Я вернусь, я даю вам слово.
     - Когда? Сегодня же вечером? Скажи - когда?
     - Скоро. Я вас не обманываю.
     - Мы любим тебя.
     - И  я  вас люблю.  И  на  прощание покажу вам забавную штуку.  Обычно,
уходя,  я просто исчезаю из глаз. А сейчас я неспешно растаю в воздухе, и вы
это увидите.
     Он поднялся на ноги и тотчас стал быстро меняться у нас на глазах.  Его
тело словно бы  таяло,  пока он  не  сделался вовсе прозрачным,  как мыльный
пузырь,  сохраняя при этом свой прежний облик и очертания.  Сквозь него были
видны теперь окружающие кусты,  и  весь  он  переливался и  сверкал радужным
блеском  и  отражал  на  своей  поверхности тот  рисунок  наподобие оконного
переплета,  который  мы  наблюдаем  на  поверхности  мыльного  пузыря.  Вам,
наверно, не раз приходилось видеть, как пузырь катится по полу и, прежде чем
лопнуть,  легко подскакивает кверху раз  или  два.  С  ним  было то  же.  Он
подскочил,  коснулся травы,  покатился,  взлетел кверху,  коснулся травы еще
раз, еще, потом лопнул - пуфф! - и ничего не осталось.
     Это было удивительно красивое зрелище.  Мы  молчали и  продолжали,  как
прежде,  сидеть щурясь,  раздумывая,  теряясь в мечтах.  Потом Сеппи встал и
сказал нам с печальным вздохом:
     - Наверно, ничего этого не было.
     И Николаус вздохнул и сказал что-то в том же роде.
     Мне было грустно,  та же мысль беспокоила и  меня.  Тут мы увидели отца
Питера,  который возвращался назад по тропинке.  Он шел согнувшись и  что-то
искал в траве. Поравнявшись с нами, он поднял голову, увидел нас и спросил:
     - Вы давно здесь, мальчики?
     - Недавно, отец Питер.
     - Значит, вы шли за мной и, быть может, поможете мне. Вы шли тропинкой?
     - Да, отец Питер.
     - Вот и отлично.  Я тоже шел этой тропинкой.  Я потерял кошелек.  Почти
что пустой,  да не в  этом дело,  в нем все,  что у меня есть.  Вы не видели
кошелька?
     - Нет, отец Питер, но мы вам поможем искать его.
     - Об этом я и хотел вас просить. Да вот он лежит!
     В самом деле! Кошелек лежал на том самом месте, где стоял Сатана, когда
начал таять у нас на глазах, если, конечно, все это не было сном. Отец Питер
поднял кошелек, и на лице его выразилось недоумение.
     - Кошелек-то мой,  -  сказал он,  - а содержимое - нет. Мой кошелек был
тощий, а этот - полный. Мой кошелек был легкий, а этот - тяжелый.
     Отец Питер открыл кошелек и показал его нам: он был туго набит золотыми
монетами.  Мы  смотрели во  все глаза,  потому что никогда не видели столько
денег сразу.  Мы  раскрыли рты,  чтобы сказать:  это дело рук Сатаны,  -  но
ничего не  сказали.  Так вот оно что!  Когда Сатана не  хотел,  мы просто не
могли вымолвить ни единого слова. Он нас предупреждал.
     - Мальчики, это ваших рук дело?
     Мы засмеялись, и отец Питер тоже, поняв всю нелепость того, что сказал.
     - Здесь был кто-нибудь?
     Мы снова раскрыли рты,  чтобы ответить,  но ничего не сказали. Сказать,
что никого не  было,  мы не могли,  это было бы ложью,  а  другого ответа не
находилось. Мне вдруг пришла на ум верная мысль, и я сказал:
     - Здесь не было ни единого человека.
     - Да, это так, - подтвердили мои товарищи, стоявшие оба разинув рты.
     - Вовсе не  так,  -  возразил отец Питер и  строго на нас посмотрел.  -
Правда,  здесь было пусто,  когда я проходил, но это еще ничего не значит. С
тех пор кто-то здесь побывал.  Человек этот мог,  конечно, вас обогнать, и я
вовсе не  утверждаю,  что вы  его видели.  Но  то,  что здесь кто-то прошел,
несомненно. Дайте мне честное слово, что вы никого не видели.
     - Ни единого человека.
     - Ну хорошо, я вам верю.
     Он присел и стал считать деньги.  Мы опустились рядом с ним на колени и
принялись раскладывать золотые монетки на маленькие равные кучки.
     - Тысяча сто дукатов с лишним!  -  сказал отец Питер. - О боже, если бы
мне эти деньги! Я так нуждаюсь!
     Губы его задрожали, голос пресекся.
     - Деньги ваши, - закричали мы хором. - До последнего геллера.
     - Увы, здесь моих только четыре дуката. А остальное...
     Бедный старик принялся размышлять,  поглаживая монеты в руках, и вскоре
забылся в думах.  Он сидел на корточках, с непокрытой седой головой, на него
было больно глядеть.
     - Нет!  -  сказал он, как бы очнувшись. - Деньги чужие, и я не могу ими
пользоваться. Быть может, это ловушка. Какой-нибудь враг...
     Николаус сказал:
     - Отец  Питер,  если не  считать отца Адольфа,  у  вас  и  у  Маргет не
найдется врага во всей нашей деревне.  А если бы и нашелся такой, неужели он
бы пожертвовал тысячу сто дукатов только лишь для того, чтобы сыграть с вами
злую шутку? Подумайте-ка об этом!
     Отец Питер не  мог не  признать,  что Николаус привел здравый довод,  и
немножко приободрился.
     - Даже если ты прав, деньги-то все равно не мои.
     Он сказал это слабым голосом, словно был бы доволен, если бы мы привели
ему какое-нибудь возражение.
     - Они ваши, отец Питер, все мы свидетели. Правда, ребята?
     - Конечно, все мы свидетели! Так мы и скажем.
     - Благослови вас  господь,  мальчики,  вы  почти  меня  убедили.  Сотня
дукатов спасла бы меня.  Дом мой заложен,  и  если к  завтрему мы не уплатим
долга, нам негде будет приклонить голову. Но у меня всего четыре дуката...
     - Деньги  ваши  до  последней  монеты.  Возьмите  их,  отец  Питер.  Мы
поручимся, что деньги ваши. Не так ли, Сеппи? И ты, Теодор?
     Мы поддержали Николауса,  и он набил ветхий кошелек золотыми монетами и
вручил его старику.  Отец Питер сказал, что он возьмет себе двести дукатов -
его дом стоит того,  и послужит надежным залогом,  -  а остальное отдаст под
проценты,  пока не  разыщется настоящий владелец.  Нас же  он позже попросит
подписать свидетельство, как эти деньги нашлись, чтобы никто не подумал, что
он спасся от своей неминучей беды бесчестным путем.


        "ГЛАВА IV"

     В  деревне было  немало шума,  когда на  другое утро отец Питер уплатил
свой  долг  Соломону Айзексу золотыми монетами,  а  остаток денег поместил у
него  под  проценты.  Наблюдались также другие приятные перемены:  многие из
деревенских жителей посетили отца Питера, чтобы поздравить его, некоторые из
его бывших друзей вновь обрели с  ним дружбу,  а  в  довершение всего Маргет
получила приглашение на танцы.
     Отец  Питер  не  делал  тайны  из  своей  находки.  Он  рассказывал все
подробно,  каким путем получил свои деньги,  и добавлял,  что не знает,  как
объяснить случившееся: разве только это рука провидения.
     Были слушатели,  которые покачивали головами,  а  потом толковали между
собой,  что это больше походит на фокусы Сатаны (нельзя не признать, что эти
темные люди  проявили на  сей  раз  изрядную проницательность).  Были еще  и
такие,  что старались всякими хитроумными способами выведать у  нас у  троих
"настоящую правду".  Они говорили,  что ищут ее  не  из  каких-нибудь тайных
видов,  а  просто так,  интереса ради,  и  клялись молчать.  Они даже сулили
заплатить нам за  нашу тайну;  и  если бы  мы  сумели придумать какую-нибудь
небылицу,  то,  пожалуй,  и  согласились бы,  но  ничего почему-то  не шло в
голову, и мы не без досады должны были отказаться от соблазнительной сделки.
     Эту тайну мы держали при себе без особых мук,  но другая тайна, великая
и  ослепительная,  жгла нас словно огнем.  Она так и  просилась наружу.  Нам
ужасно  хотелось  ее  разгласить и  поразить всех  своим  рассказом.  Но  мы
вынуждены были хранить свою тайну,  а  вернее,  она  сама хранила себя,  как
предсказал Сатана.
     Каждое утро мы уходили и уединялись в лесу, чтобы потолковать о Сатане.
По правде сказать,  ничто нас больше не занимало,  и  ни о  ком больше мы не
желали думать.  День и  ночь мы  высматривали его,  ждали,  придет ли он,  и
нетерпение наше все возрастало.  Прежние друзья утратили для нас интерес, мы
не  могли больше участвовать в  их  играх и  в  их  забавах.  По сравнению с
Сатаной они  были такие скучные.  Какими пресными и  унылыми казались нам их
речи,  их интересы рядом с  его рассказами о  древних временах и  отдаленных
созвездиях, с его чудесами, с его таинственными исчезновениями!
     Весь тот день,  когда отец Питер нашел эти деньги,  нас сильно заботила
невольная мысль,  и  мы  то  и  дело  под  разными предлогами наведывались к
священнику,  чтобы проверить,  как там дела.  Мы боялись, что золотые монеты
вдруг  обратятся в  прах,  как  это  обычно бывает с  деньгами,  полученными
волшебством.  Но  ничего худого не приключилось.  Пришел вечер -  все было в
порядке, и мы успокоились. Это было настоящее золото.
     У  нас был еще один важный вопрос к  отцу Питеру,  и на второй вечер мы
трое пошли к  нему,  предварительно бросив жребий,  кто  будет держать речь,
потому что этот вопрос нас сильно смущал.  Напустив на себя равнодушный вид,
но не поборов все же внутреннего смущения, я спросил:
     - Что такое Нравственное чувство, сэр?
     Он удивленно взглянул на меня поверх своих больших очков.
     - Это то, что позволяет нам отличать добро от зла.
     Ответ  отца  Питера не  устранил наших  недоумений.  Я  был  озадачен и
отчасти разочарован.  Он ждал,  что скажу я  еще,  и я,  не зная,  как быть,
спросил:
     - А к чему оно нам, сэр?
     - К чему оно нам?  Боже милостивый!  Нравственное чувство,  дружок, это
то,  что  возвышает нас  над  бессловесными тварями и  дает  нам  надежду на
будущее спасение.
     Я не знал, что еще сказать, и мы попрощались и вышли из дома священника
со странным чувством,  словно мы ели,  наелись досыта, но не утолили голода.
Мои друзья хотели, чтобы я разъяснил им слова отца Питера, но я почувствовал
вдруг утомление и ничего не сумел им сказать.
     Когда мы  проходили через гостиную,  то  увидели,  что Маргет играет на
клавикордах со  своей ученицей Мари Люгер,  и  это  значило,  что  к  Маргет
вернутся и  все остальные ученики.  Маргет вскочила и  со  слезами принялась
благодарить нас за то,  что мы спасли от беды ее и ее дядю, а мы ей сказали,
что  мы  тут  совсем ни  при  чем.  Это  был  уже  третий раз,  что  она нас
благодарила. Уж такая была она девушка: если кто-нибудь сделает для нее хоть
какую-нибудь безделицу,  она будет век благодарна.  Мы не мешали ей выражать
свои чувства. В саду мы встретили Вильгельма Мейдлинга. Близился вечер, и он
пришел пригласить Маргет прогуляться с  ним у  реки,  когда она кончит урок.
Мейдлинг был молодой адвокат,  он пользовался популярностью у нас в городке,
дела его шли потихоньку, но все же успешно. Он и Маргет любили друг друга, и
Мейдлинг не  покинул в  беде  священника,  как  сделали все  другие,  а  был
по-прежнему с  ними,  хоть это и  отразилось на его отношениях с людьми и на
юридической практике.  Маргет и отец Питер оценили верность молодого юриста.
Он не обладал выдающимся дарованием,  но был приветливым добрым малым, а это
тоже  немалый талант и  помогает нам  в  жизни.  Вильгельм Мейдлинг спросил,
скоро ли окончится у Маргет урок,  и мы сказали,  что он уже близок к концу.
Может быть,  это было так,  а  может быть,  и  не  так.  Мы знали,  что он с
нетерпением ждет окончания урока, и нам хотелось его порадовать.


        "ГЛАВА V"

     На  четвертый день после всех этих событий отец Адольф вышел из  своего
полуразрушенного аббатства в долине и по дороге в деревню,  как видно, узнал
о случившемся.  Он отозвал нас в сторону,  и мы рассказали ему все, что было
возможно. Он погрузился в раздумье и думал долго. Потом спросил:
     - Сколько денег было в кошельке?
     - Тысяча сто семь дукатов.
     Тогда он сказал, словно вслух размышляя:
     - Странная история...  Оч-чень странная.  Удивительное совпадение.  - И
стал нас  снова расспрашивать и  заставил еще  раз все рассказать до  конца.
Потом он сказал:
     - Тысяча сто шесть дукатов. Немалые деньги.
     - Тысяча сто семь, - поправил его Сеппи.
     - Сто  семь,  говоришь?  Дукатом  больше,  дукатом меньше  -  не  имеет
значения. Но сперва ты сказал - тысяча сто шесть.
     Мы  знали,  что он  не  прав,  но опасались противоречить ему.  Наконец
Николаус сказал:
     - Если мы ошиблись,  то извините нас, но там было ровно тысяча сто семь
дукатов.
     - Пусть это тебя не тревожит, друг мой. Я только хотел отметить, что ты
и  твои друзья в этом путаетесь.  Да и не удивительно,  прошло уже несколько
дней,  от  вас  нельзя теперь требовать точности.  Когда нет  особых примет,
чтобы твердо запомнить счет, память часто нам изменяет.
     - Такие приметы были, сэр! - возразил ему быстро Сеппи.
     - Какие же, сын мой? - спросил отец Адольф безразличным тоном.
     - Мы считали монеты по очереди,  и  у  всех получалось тысяча сто шесть
дукатов,  потому что одну монету я  спрятал.  А когда пришла моя очередь,  я
положил  ее  снова  и  сказал:   "Вы  ошиблись,  здесь  тысяча  сто  семь...
Пересчитайте".  Они посчитали еще раз и  удивились.  Тогда я сказал им,  что
спрятал монету.
     Отец Адольф спросил у  нас,  как было дело,  и  мы  подтвердили рассказ
Сеппи.
     - Все ясно! - сказал он. - Эти деньги краденые, дети мои, и я знаю, кто
вор.
     Он  ушел,  оставив нас  в  сильной тревоге.  Что все это может значить?
Через час все в  деревне уже знали,  что отец Питер арестован за  кражу;  он
украл  у  отца  Адольфа  большие  деньги.  Деревня гудела,  как  улей.  Одни
говорили,  что это,  конечно, ошибка, - такой человек, как отец Питер, денег
не украдет.  Другие покачивали головами -  лишения и голод толкнут хоть кого
на преступление. В одном, впрочем, все сходились: рассказ отца Питера о том,
как ему достались дукаты, неправдоподобен - такого ведь не бывает. Вспомнили
и о нас. Мы засвидетельствовали находку священника; теперь все хотели знать,
сколько  он  заплатил нам  за  это.  Люди  так  прямо  и  говорили и  только
презрительно фыркали,  когда мы просили их верить, что наше свидетельство ни
в  чем  не  отходит от  истины.  Родные сердились на  нас  пуще  всех.  Отцы
говорили,  что мы  позорим семью,  и  велели нам тотчас отречься от лжи.  Мы
продолжали стоять на своем, и гнев их был беспределен. Матери горько рыдали,
умоляли нас возвратить отцу Питеру взятку, чистосердечно во всем признаться,
вернуть себе честное имя,  снять позор с  семьи.  Под конец нас так замучили
эти попреки,  что мы уже были готовы рассказать все, как было, - про встречу
с  Сатаной и  дальнейшее;  но слова не шли у  нас с языка.  Все это время мы
ждали, что Сатана придет и поможет нам выпутаться, но его не было.
     Прошло не больше часа после нашей беседы с отцом Адольфом, и отец Питер
уже сидел за решеткой,  а  деньги были опечатаны и переданы властям.  Деньги
лежали все так же в мешке;  Соломон Айзеке сказал, что, раз просчитав их, он
к  ним больше не прикасался.  Он присягнул также,  что это те самые деньги и
что  их  ровно тысяча сто  семь  дукатов.  Отец Питер потребовал,  чтобы его
судили  духовным  судом,  но  отец  Адольф  заявил,  что  священнослужитель,
отрешенный от должности,  неподсуден такому суду. Епископ склонялся к такому
же  мнению,  и  это  решило  вопрос.  Дело  отца  Питера подлежало разбору в
светском суде.  Суд  должен был  собраться через  короткое время.  Вильгельм
Мейдлинг хотел защищать отца Питера на суде и  готов был,  конечно,  сделать
все,   что  в  человеческих  силах,   но  нам  он  по  секрету  сказал,  что
доказательства недостаточны,  чтобы выиграть дело.  Сила и  предубеждение на
стороне противников.
     Новое  счастье  Маргет  оказалось недолговечным.  Никто  из  друзей  не
пришел,  чтобы выразить ей сочувствие,  да она и  не ждала их.  В  анонимной
записке ей  спешно сообщили,  что  приглашение на  танцы  отменено.  Ученицы
перестанут ходить к  ней.  На что она будет жить?  На улицу,  правда,  ее не
гнали,  - закладная считалась оплаченной, хоть дукаты, миновав незадачливого
Соломона Айзекса,  перешли в  руки властей.  Старуха Урсула,  которая в свое
время  нянчила Маргет  и  служила теперь  в  доме  у  отца  Питера кухаркой,
горничной,  экономкой и прачкой в одном лице,  говорила, что господь не даст
им  погибнуть.   Старуха  так  говорила  потому,   что  была  богобоязненной
католичкой и  так говорить полагалось;  но  при том понимала,  что господней
помощи надо искать; сама она в руки не дастся.
     Мы решили было отправиться к  Маргет и  подтвердить ей,  что мы,  как и
прежде,  ее друзья,  но родители запретили нам это,  боясь оскорбить чувства
отца Адольфа. Он бродил по деревне, восстанавливая всех против отца Питера и
повторяя,  что тот украл у  него тысячу сто семь дукатов.  Он  говорил,  что
сразу понял,  кто вор,  когда услыхал, что отец Питер "нашел" ту самую сумму
денег, которую он утратил.
     На четвертый день после этих печальных событий к  нам в дом постучалась
старуха Урсула, спросила, нет ли чего постирать. Она умоляла мою мать никому
не рассказывать,  иначе Маргет узнает и  запретит ей ходить на заработки.  У
них нечего есть,  и Маргет совсем ослабела. Сама Урсула тоже была слаба, это
было сразу заметно по ней. Когда ее позвали к столу, она набросилась на еду,
как умирающий с  голоду,  но  взять что-нибудь с  собой отказалась;  Маргет,
сказала она, не примет милостыни.
     Забрав белье, Урсула пошла к ручью постирать, но мы увидели через окно,
что  она  с  трудом держит в  руках  валек.  Тогда  мы  позвали ее  назад  и
предложили ей  денег.  Она  сначала отнекивалась,  боясь,  как бы  Маргет не
догадалась,  что  деньги дареные,  а  потом все  же  взяла и  решила сказать
Маргет,  что нашла их, идя по дороге. Чтобы при том не солгать и не погубить
свою душу,  она попросила меня уронить на дороге монету где-нибудь у  нее на
виду.  Я  так  и  сделал.  Она словно вдруг заметила,