Маргет,  ни Урсулу,  ни
Готфрида никто ни  разу не  видел за колдовскими занятиями,  и  тем не менее
вина и  изысканные лакомства не  сходили со  стола в  этом доме,  и  каждого
угощали всем,  чего он  только захочет.  Что при помощи колдовских чар можно
добыть любое угощение -  понятно,  но это была, как видно, волшба совершенно
особая,   без  заклинаний  и   без  заговоров,   без  призраков,   молний  и
землетрясений -  иными словами, нечто новое и неслыханное. О подобной волшбе
в книгах ничего не найти.  То, что создано чарами, имеет, как всем известно,
лишь  призрачное существование.  Когда  чары  перестают действовать,  золото
превращается в прах, а пища распадается и исчезает. Здесь же все было иначе.
Соглядатаи отца Адольфа доставляли ему образчики угощений из дома Маргет. Он
творил  над  ними  молитву,  но  без  малейшего толка.  Продукты  оставались
съедобными.  Они  теряли свежесть лишь по  прошествии времени,  нисколько не
отличаясь в том от продуктов, приобретенных на рынке.
     Отец  Адольф был  озадачен и  даже обескуражен.  То,  что  ему  удалось
выяснить  до  сих  пор,  заставляло  его  втайне  склоняться  к  мысли,  что
колдовства нет. Но полной ясности не было. Наконец он нашел способ проверить
свои  сомнения:  если ему  удастся твердо установить,  что  все  эти  яства,
которыми Маргет кормит своих гостей,  не вносятся в  дом извне,  значит -  в
доме волшба.


        "ГЛАВА VII"

     Маргет решила устроить званый обед и  позвала к  себе сорок гостей.  До
торжественного дня  оставалась неделя.  Это  был  подходящий случай для отца
Адольфа.  Дом Маргет стоял на отшибе,  и за ним легко было следить. Все семь
дней и ночей дом находился под наблюдением.  Было установлено,  что Урсула и
Готфрид выходили из дома и возвращались домой как обычно,  но ни они и никто
другой ничего в  дом не вносили.  Следовательно,  никаких запасов для сорока
гостей куплено не было.  Если хозяева все же собираются их кормить,  значит,
они рассчитывают добыть свои яства,  не  выходя из дома.  Правда,  Маргет по
вечерам уходила куда-то одна с корзинкой в руках. Но шпионы отца Адольфа все
утверждали, что, когда она возвращалась, корзинка была пустой.
     Гости явились в  полдень и  заполнили весь дом.  Пришел и  отец Адольф,
хоть его и не приглашали.  Ему уже донесли, что ни с парадного, ни с черного
хода в дом Маргет не вносили никаких свертков.  Войдя же,  он убедился,  что
гости едят  и  пьют,  и  празднество идет  полным ходом.  Вдобавок,  как  он
приметил,  многие блюда,  которыми кормили гостей,  были так  свежи,  словно
только что изготовлены.  Свежи были и фрукты,  не только местные, наши, но и
те,  что  привозят из  дальних стран.  Сомнений больше не  оставалось -  тут
колдовство! Правда, не было ни призраков, ни заклинаний, ни громовых ударов.
Что же,  значит,  здесь колдовство особого рода, невиданное. Здесь действует
колдовство    небывалое,    колдовство    изумительной    силы,    и    ему,
священнослужителю,   суждено  раскрыть  эту  тайну.   Весть  о  его  подвиге
пронесется по  всему миру до  самых дальних пределов и  потрясет сердца,  он
станет известен каждому,  имя его засияет в веках.  Подумать только, как ему
повезло! При одной мысли об этом у него голова шла кругом.
     Все расступились, когда появился отец Адольф. Маргет любезно пригласила
его принять участие в пиршестве. Урсула велела Готфриду придвинуть отдельный
столик, накрыла его для священника и спросила, чего он желает отведать.
     - Угостите меня по вашему выбору, - сказал он.
     Двое  слуг  уставили стол  яствами и  подали две  бутылки вина  -  одну
красного и одну белого.  Священник налил немного воды,  освятил ее, покропил
все,  что было,  вслед за тем прочитал молитву. Потом он наполнил свой кубок
красным вином, осушил его разом, налил другой и с волчьим аппетитом принялся
за еду.
     Я не думал, что придет Сатана, - мы не встречались уже неделю, - но вот
он явился среди гостей. Я еще не успел увидеть его, как почувствовал, что он
здесь. Он из винился, что пришел неприглашенным, сказал, что заглянул просто
так,  на  минутку Маргет стала уговаривать его остаться,  он  поблагодарил и
остался.  Она  повела его к  столу,  представляя своим подругам,  Вильгельму
Меидлингу; некоторым из почетных гостей.
     Послышался шепот:
     - Это молодой незнакомец, о котором столько все говорят.
     - Его очень редко увидишь. Всегда в разъездах.
     - Какой красавец! Как его звать?
     - Филипп Траум.
     - Подходящее имя! (Вы ведь знаете, "Траум" по-немецки значит "мечта".)
     - А чем он занимается?
     - Говорят, готовится стать священником.
     - С  такой внешностью он  далеко пойдет;  не  удивлюсь,  если увижу его
кардиналом.
     - А откуда он?
     - Говорят,  откуда-то  из южных тропических стран,  у  него там богатый
дядя.
     И далее в том же роде.
     Он всем сразу понравился, всем захотелось познакомиться, побеседовать с
ним.  И  вдруг все с  удивлением почувствовали,  как легко им  стало дышать,
словно их овевал ветерок, но причину этого они не могли угадать. Ведь солнце
палило все так же с раскаленного синего неба.
     Отец Адольф осушил второй кубок и  налил себе третий.  Ставя бутылку на
место,  он случайно опрокинул ее. Вино потекло на скатерть. Он быстро поднял
бутылку  и  стал  разглядывать  ее  на  свет,   восклицая:  "Какая  жалость!
Королевский напиток!"  Тут  лицо  его  вдруг  засветилось торжеством,  и  он
крикнул:
     - Принесите чашу! Живее!
     Ему принесли огромную чашу вместимостью в четыре кварты.  Он поднял над
нею  свою  двухпинтовую бутылку и  стал  лить  в  чашу вино.  Алая жидкость,
булькая и  бурля,  полилась в  белую чашу,  поднимаясь все выше и выше.  Все
глядели, затаив дыхание. Чаша наполнилась до краев.
     - Смотрите,  - сказал священник, поднимая бутылку с вином против света,
- бутылка полна по-прежнему.
     В  этот миг я поднял глаза на Сатану -  он внезапно исчез.  Отец Адольф
поднялся весь багровый,  дрожа от волнения,  осенил себя крестным знаменем и
что было голоса возопил:
     - Да будет проклят сей дом!
     Толпа гостей с плачем и воплями ринулась к двери.
     - Да будет сей дом...
     Тут я увидел,  как Сатана -  или, точнее, его бесплотная тень - вошел в
тело отца Адольфа и  священник,  подняв руку,  крикнул (голос был  бесспорно
его):
     - Погодите! Остановитесь!
     Все остановились.
     - Принесите воронку!
     Перепуганная,  трепещущая Урсула принесла тотчас воронку,  и  священник
поднял огромную чашу  и  стал  лить вино обратно в  бутылку.  Народ глядел в
изумлении:  все знали,  что бутылка и  так полна.  Перелив содержимое чаши в
бутылку,  отец  Адольф  ухмыльнулся с  победным видом,  а  потом,  хихикнув,
сказал:
     - Это сущие пустяки для меня, мелкая дробь.
     С испуганным воплем: "Оборотень! Нечистая сила!" - толпа вновь ринулась
к  двери,  и  вскоре в  доме  не  осталось никого из  гостей,  кроме  нас  и
Вильгельма Мейдлинга.  Нам троим было ясно, что произошло, но мы ни с кем не
могли поделиться.  Молодец,  Сатана!  Если бы  он  не  вмешался,  беды бы не
миновать.
     Маргет  сидела бледная,  в  слезах.  Мейдлинг и  Урсула словно лишились
речи.  Хуже всех себя чувствовал Готфрид Нарр,  от  страха он  едва стоял на
ногах.  Он был из семьи колдунов, даже малейшее подозрение в волшбе было для
него гибельным.  В комнату вошла кошка Агнесса с невинным и благочестивейшим
видом и подошла к старухе Урсуле,  чтобы та ее приласкала.  Урсула испуганно
отстранилась,  но  постаралась сделать это без грубости;  она понимала,  что
ссориться с этакой кошкой неблагоразумно.  Мы же трое стали ласкать Агнессу.
Раз Сатана ей  покровительствовал,  значит,  это была славная кошечка,  -  в
других рекомендациях мы  не нуждались.  Сатана любил все живые существа,  не
обремененные Нравственным чувством.
     Выбравшись  из  дому,  перепуганные гости  продолжали  свое  паническое
бегство по улице,  сообщая всем встречным,  что священник стал оборотнем;  а
после  рассеялись с  такими  отчаянными воплями,  стонами и  рыданиями,  что
подняли на ноги всю деревню.  Люди выскакивали из домов,  чтобы узнать,  что
приключилось,  и,  в  свою очередь,  присоединялись к взволнованной,  бурной
толпе.  Когда появился отец Адольф,  бормотавший без устали что-то  свое под
нос,  толпа расступилась, подобно водам Чермного моря{397}, и дала ему путь.
Толпа  сомкнулась за  ним,  заполняя проход,  и  каждый  смотрел  ему  вслед
недвижным взглядом,  учащенно дыша и  замирая от ужаса.  Две или три женщины
тут же лишились чувств. Когда он отдалился, люди поосмелели и последовали за
ним на  почтительном расстоянии,  взволнованно споря о  том,  что же  именно
произошло на  пиру.  Установив кое-какие факты,  они пересказывали их каждый
своим соседям,  внося посильные добавления и  варианты.  В результате чаша с
вином превратилась в  бочку,  а бутылка,  вместив эту бочку,  так и осталась
пустой.
     Когда  священник вышел  на  площадь,  он  направился прямо к  жонглеру,
который,  расхаживая по рынку в  своем пестром костюме,  играл тремя медными
шарами,  попеременно взлетавшими ввысь. Священник отобрал у жонглера шары и,
обернувшись к подошедшей толпе, сказал:
     - Этот жалкий фигляр не  знает своего ремесла.  Сейчас вы увидите,  как
работает мастер!
     Он  подбросил один  шар,  другой,  потом третий,  и  они  закружились в
воздухе,  образовав изящно вытянутый кверху блестящий овал.  Еще шар,  еще и
еще -  никто не видел,  откуда он брал их,  еще, еще и еще - овал все выше и
выше,  движения рук все быстрее и  быстрее,  пальцев не различить,  и  вот в
воздухе кружится целая сотня шаров,  -  как утверждали те, кто их подсчитал.
Сверкающий овал поднялся кверху на  двадцать футов,  это  было изумительное,
редкое зрелище.  Сложив на  груди руки,  священник велел шарам кружиться без
его помощи, и они закружились сами. Потом он сказал:
     - Ну, теперь хватит!
     Овал рассыпался, медные шары упали на землю, покатились во все стороны.
Люди отскакивали от них,  боясь к  ним притронуться.  Священник презрительно
захохотал и стал поносить зрителей, называя их трусами и старыми бабами.
     Оглядевшись по  сторонам,  он  увидел протянутый через  площадь канат и
сказал,  что  всегда  жалел  простофиль,  которые тратят  деньги  на  грубых
клоунов,  профанирующих высокое искусство канатоходца. Сейчас он покажет им,
что  такое искусство.  Одним прыжком он  взлетел на  канат и,  прикрыв глаза
ладонями,  проскакал по нему на одной ноге до конца, а потом, вернувшись тем
же путем,  выполнил двадцать семь опаснейших сальто-мортале, сперва вперед и
потом назад.
     Толпа зашумела. Священнику не подобало вести себя так легкомысленно. Но
отца  Адольфа этот шум  ничуть не  смутил,  и  он  продолжал представление с
чрезвычайным проворством.  Закончив  свои  кунштюки,  он  ловко  спрыгнул на
землю,  зашагал прочь и вскоре,  свернув за угол, вовсе исчез из виду. Тесно
сгрудившись,  бледные  и  безмолвные от  волнения  зрители  перевели  дух  и
воззрились один на другого,  как бы спрашивая:  "Да полно, было ли это? Ну а
вы - вы это видели? Или мне снился сон?"
     Потом послышался сдержанный говор.  По двое,  по трое люди брели домой.
Они  перешептывались,  хватали друг  друга  за  локоть,  жестикулировали,  -
словом, вели себя так, как бывает при важных особенных обстоятельствах.
     Мы  тоже шли следом за  своими отцами,  прислушиваясь к  их  разговору.
Когда они сели за стол у нас дома,  мы пристроились рядом.  Отцы наши были в
унынии и считали, что этот взрыв колдовства принесет несчастье деревне.
     - Ведь еще не было случая, чтобы они покусились на священнослужителя, -
сказал мой отец. - Я и сейчас не пойму, как только они осмелились. У него на
груди висело распятье. Правильно я говорю?
     - Конечно,  -  подтвердили собеседники.  -  Мы  видели его собственными
глазами.
     - Плохо дело,  друзья,  очень плохо.  Бог хранил нас все это время.  Но
сейчас он оставил нас.
     Слушатели задрожали, как в лихорадке, и повторили:
     - Бог оставил нас. Он нас оставил.
     - Увы,  это  так,  -  сказал  отец  Сеппи  Вольмейера.  -  Нам  суждено
погибнуть.
     - Когда люди поймут,  что спасения нет, - сказал судья, отец Николауса,
- отчаяние отнимет у них веру и волю. Подходят страшные времена.
     Он глубоко вздохнул, а Вольмейер добавил уныло:
     - По  стране побежит слух,  что на  нашу деревню пал гнев господень,  и
никто  не  приедет к  нам  больше.  "Золотой олень" перестанет приносить мне
доход.
     - Да,  сосед,  -  сказал мой отец, - все мы потеряем доброе имя, а иные
лишатся и денег. Но будет еще страшнее, если нас...
     - Что такое?
     - Если нас и это постигнет - тогда конец.
     - Что? Что? Ради господа бога!..
     - Папское отлучение{399}!
     Собеседники замерли,  словно сраженные громом.  Казалось,  они  лишатся
чувств от отчаяния.  Но страх перед грозным бедствием словно вернул им силы.
И они стали раздумывать, как его избежать.
     Они  спорили так  и  эдак,  притом знали,  что  есть только один верный
выход,  но  боялись к  нему подступиться.  И  все же пришлось.  Отца Адольфа
следовало предать  трибуналу по  борьбе  с  ведовством,  и  кому-то  из  них
надлежало сообщить суду об увиденном; сам суд, понятное дело, не сдвинется с
места,  раз речь пойдет о священнике.  А они,  между тем,  как и все в нашей
деревне,  опасались не столько наглого дьявола, вошедшего в тело священника,
сколько отца Адольфа как такового.  Он  узнает от членов суда,  кто донес на
него, и доносчику будет несладко.
     Положение казалось безвыходным. Если они донесут и священник отвертится
от костра,  он пустит их по миру. А если они промолчат, на них падет папская
кара.
     Так  тянулось  до  самого  вечера.  Убедившись,  что  выхода  нет,  они
расстались с тяжелым сердцем, обуреваемые грустным предчувствием.
     Пока гости прощались с моим отцом, я тихо выскользнул из дому и побежал
к Маргет - узнать, как там у них обстоят дела. Никто из прохожих на улице не
ответил на мой поклон. В другое время я удивился бы, но не сейчас. Люди были
так испуганы и расстроены,  что их легко было счесть за помешанных. Бледные,
с  осунувшимися лицами,  бродили они  по  деревне,  словно лунатики,  широко
раскрыв  невидящие  глаза,  беззвучно  шепча  губами  и  судорожно сжимая  и
разжимая свои кулаки.
     В доме у Маргет царило отчаяние. Она и Вильгельм Мейдлинг сидели вдвоем
в молчании,  даже не взявшись за руки, как это было у них в обычае. Оба были
мрачны, глаза у Маргет покраснели от слез. Она сказала:
     - Я  умоляла его покинуть нас и спасти свою жизнь.  Я не хочу стать его
убийцей. Наш дом проклят, и всем, кто живет в нем, угрожает костер. Но он не
хочет уйти. Он говорит, что умрет вместе с нами.
     Вильгельм повторил,  что никуда не уйдет.  Раз Маргет грозит опасность,
он будет здесь рядом с ней до конца. Маргет снова залилась слезами. Это было
грустное зрелище,  и я пожалел,  что не остался дома.  Раздался стук,  вошел
Сатана, красивый и полный сил, весь искрящийся веселостью, как молодое вино,
и сразу переменил у нас настроение.  Он ни словом не упомянул ни о том,  что
произошло за  обедом,  ни о  страхах,  терзавших деревню,  а  стал оживленно
болтать о разных безделицах.  А потом он перевел разговор на музыку. Это был
ловкий ход,  и Маргет,  позабыв о всех горестях,  тотчас оживилась и приняла
участие в беседе. Ей еще не приходилось встречать никого, кто рассуждал бы о
музыке с  таким пониманием,  и  она  была совершенно очарована собеседником.
Маргет не  умела скрывать свои  чувства,  личико ее  просияло,  и  Вильгельм
Мейдлинг почувствовал себя немного задетым.  Сатана стал говорить о  поэзии,
отлично  прочитал нам  несколько стихотворений,  и  Маргет  снова  пришла  в
восторг.  Мейдлинг опять почувствовал себя задетым. Маргет заметила перемену
в его лице и упрекнула себя за легкомыслие...
     [...]  На другой день только и  толков было,  что о  случившемся,  но -
потихоньку.  Трибунал  по  борьбе  с  ведовством подвергся суровой  критике.
Почему они  не  притянут отца  Адольфа?  Если  бы  дело шло  о  какой-нибудь
беззащитной старухе,  ей  бы  так не сошли эти сатанинские штуки с  бутылкой
вина и с бронзовыми шарами.  Все роптали, но шепотом и не забывали добавить:
"Я-то что?  Я молчу.  На меня не ссылайтесь".  Они поносили судей, оробевших
перед священником,  но  притом забывали бранить за трусость себя -  они ведь
тоже боялись донести на отца Адольфа. Еще они упускали, что, клеймя трибунал
за то, что он судит одних беззащитных старух, они клеймили себя - и они были
храбрыми  только  перед  старухами.   Будь  сейчас  Сатана,  он  вдоволь  бы
посмеялся. Он сказал бы: "Таковы все вы, люди".
     [...] Я заснул в этот вечер под славную музыку:  капли дождя барабанили
в ставни,  вдалеке погромыхивал гром.  Ночью пришел Сатана,  разбудил меня и
сказал:
     - Вставай! Куда мы отправимся?
     - С тобой - куда хочешь!
     Меня ослепил солнечный свет. Сатана сказал:
     - Мы в Китае.
     Ничего подобного я не ждал и был счастлив и горд, что странствую в этих
дальних краях.  Так  далеко никто  из  нашей деревни не  заезжал,  даже  сам
Бартель Шперлинг,  который воображает себя  величайшим из  путешественников.
Больше получаса мы  парили над Небесной империей и  осмотрели ее  от края до
края.  Это  было  удивительное зрелище,  многое было  прекрасно,  но  многое
ужасало.  Я  мог бы  порассказать...  впрочем,  я  сделаю это после и  тогда
объясню,  почему Сатана выбрал Китай для нашего путешествия.  Сейчас это мне
помешает. Насытившись зрелищем, мы прервали полет.
     Мы  сидели на вершине горы.  Под нами расстилался огромный край.  Горы,
ущелья,  долины,  луга, реки нежились в солнечном сиянии; в отдалении синело
море.  Это был тихий мирный пейзаж, радующий своей красотой и покоящий душу.
Насколько легче было бы  жить в  этом мире,  если бы  мы  могли по  желанию,
вдруг,  перенестись в  такое  блаженное место.  Перемена -  она  гонит прочь
усталость тела и духа,  словно перекидываешь тяжесть забот с одного плеча на
другое.
     Мне пришла в голову мысль потолковать по душам с Сатаной, уговорить его
стать лучше,  добрее.  Я напомнил ему о том,  что он натворил,  и просил его
впредь не  действовать столь опрометчиво;  не губить людей зря.  Я  не винил
его, только просил, чтобы он перед тем, как решиться на что-нибудь, помедлил
и  чуть поразмыслил.  Ведь если он будет действовать не столь легкомысленно,
не  наобум,  будет  меньше несчастий.  Сатана нисколько не  был  задет  моей
прямотой, но видно было, что я удивил и рассмешил его. Он сказал:
     - Тебе кажется,  что я действую наобум?  Я никогда так не действую.  Ты
хочешь, чтобы я медлил и думал о том, к чему приведет мой поступок? Зачем? Я
и так точно знаю, к чему он приведет.
     - Почему же ты так поступаешь?
     - Изволь,  я отвечу тебе,  а ты постарайся понять, если сумеешь... Ты и
тебе подобные -  неповторимые в  своем роде создания.  Каждый человек -  это
машина для страдания и  для радостей.  Два механизма соединены одной сложной
системой и  действуют на основе взаимной связи.  Едва успеет первый механизм
зарегистрировать радость, второй готовит вам боль - несчастье. У большинства
людей жизнь строится так,  что горя и радостей приходится поровну.  Там, где
такого равновесия нет, преобладает несчастье. Счастье - никогда. Встречаются
люди,  устроенные так, что вся их жизнь подчинена механизму страданий. Такой
человек от рождения и  до самой смерти совсем не ведает счастья.  Все служит
для него источником боли,  что он  ни  делает,  приносит ему страдания.  Ты,
наверно,  видел  таких  людей.  Жизнь  для  них  -  гибельный дар.  Порой за
единственный час  наслаждения человек  платит  годами  страдания  -  так  он
устроен.  Или ты не знаешь об этом?  Нужны примеры?  И