ственное  чувство  помогло  владельцам  этой   фабрики
разобраться в вопросе, что есть добро и что зло. Результаты ты видишь сам. И
вы еще утверждаете, что вы обогнали собак! Не знаю, найдется ли кто на свете
менее способный к логическому мышлению, чем ваша людская порода.
     Он  принялся всячески высмеивать человеческий род.  Он иронизировал над
тщеславной страстью людей  к  воинским подвигам,  хохотал над  "бессмертными
героями",  "немеркнущей славой", "непобедимыми монархами", "голубой кровью",
"историческими достопримечательностями",  так насмехался,  что мне, наконец,
сделалось не по себе. Немножко поостыв, он сказал:
     - В конце концов это не только смешно, но и грустно, если подумать, как
коротка и эфемерна вся ваша жизнь и как нелепы ваши претензии.
     Окружавшие нас предметы и люди внезапно исчезли.  Эта перемена была мне
уже знакома.  Мы  шагали по  нашей деревне,  внизу у  реки поблескивали огни
"Золотого оленя". Из тьмы послышался ликующий крик:
     - Он здесь!
     Это  был  Сеппи  Вольмайер.  Сердце  у  него  вдруг  забилось быстро  и
радостно,  и  он понял,  хоть и не мог еще ничего разглядеть в темноте,  что
Сатана где-то здесь,  поблизости.  Он подошел к  нам,  и мы зашагали втроем.
Сеппи  был  вне  себя  от  восторга,  словно  любовник,  нашедший потерянную
возлюбленную.  Сеппи был живой, смышленый мальчишка и в отличие от Николауса
и меня выражал свои чувства открыто и бурно.  Сейчас он был очень взволнован
таинственным происшествием:  бесследно исчез  наш  деревенский бродяга  Ганс
Опперт. Сеппи сказал, что народ любопытствует, куда же он мог подеваться? Он
не сказал,  что народ беспокоится. Народ любопытствовал и не более того. Это
было сказано очень точно. Ганса никто не видел уже два дня.
     - С тех пор, как он учинил эту зверскую штуку, - добавил Сеппи.
     - Какую зверскую штуку? - спросил Сатана.
     - Видишь ли,  он  постоянно бьет  своего пса.  Это  добрейший пес,  его
единственный друг.  Он очень предан Гансу,  любит его, да и вообще никому не
делает зла.  И  вот третьего дня Ганс принялся вдруг дубасить его ни за что,
просто так,  ради потехи.  Пес ластился к  нему и  скулил,  и  мы с Теодором
пытались вступиться,  но Ганс только бранился,  а потом так ударил пса,  что
выбил ему глаз, а нам сказал: "Вот, получайте! Это за то, что мешаетесь не в
свое дело!" И захохотал, подлый зверь.
     Голос Сеппи дрогнул от  негодования и  жалости.  Я  знал  заранее,  что
скажет сейчас Сатана.
     - Опять эта путаница и вздор про зверей. Зверь никогда так не поступит.
     - Но ведь это бесчеловечно.
     - Нет,  Сеппи,  как раз человечно.  Вполне человечно.  Грустно слушать,
когда ты порочишь высших животных и  приписываешь им побуждения,  которые им
чужды  и  живут только в  человеческом сердце.  Высшие животные не  заражены
Нравственным чувством. Лучше следи за тем, что ты говоришь, Сеппи, выкинь из
головы весь этот лживый вздор.
     Тон его был непривычно суровым,  и  я пожалел,  что не успел рассказать
Сеппи,  что  думает Сатана обо  всех этих вещах.  Я  знал,  что Сеппи сейчас
расстроен. Он охотнее поссорился бы со всеми своими родичами, чем с Сатаной.
Мы  оба молчали,  чувствуя себя очень неловко,  как вдруг появился пес Ганса
Опперта. Бедняга бросился к Сатане, выбитый глаз висел у него на ниточке; он
скулил и повизгивал. Сатана стал ему отвечать, и мы поняли, что они беседуют
по-собачьи.  Мы  сидели все  на  траве,  луна светила сквозь облака,  Сатана
притянул голову пса  к  себе  на  колени и  вложил глаз в  глазницу,  и  пес
успокоился,  завилял хвостом,  лизнул  Сатане руку  и  сказал,  как  он  ему
благодарен.  Я уверен, что это было именно так, хотя и не понял их слов. Они
с Сатаной еще потолковали немного, и Сатана сказал:
     - Он говорит, что хозяин был пьян.
     - Это верно, - подтвердили мы оба.
     - Через час после того,  как они ушли из деревни, его хозяин свалился с
обрыва возле Клиф-Пасчюрс.
     - Клиф-Пасчюрс! Это в трех милях отсюда.
     - Он говорит,  что уже несколько раз прибегал в деревню за помощью,  но
его не слушали, гнали прочь.
     Мы вспомнили, что пес действительно прибегал, но мы не знали тогда, что
ему нужно.
     - Он приходил за помощью для человека,  который дурно с  ним обращался,
но  ни о  чем больше не мог и  думать,  не просил даже пищи,  хотя был очень
голоден.  Он  провел обе  ночи  возле своего хозяина.  Что  скажешь теперь о
людях?  Кто поверит,  что вечное блаженство уготовано им,  а не этой собаке?
Может ли  человеческий род соперничать с  этой собакой,  с  ее  нравственной
силой,  с  добротой ее сердца?  -  последние его слова были обращены к  псу,
который плясал на месте,  веселый и счастливый,  ожидая,  как видно, приказа
Сатаны, чтобы тут же его выполнить.
     - Соберите народ и идите все за собакой. Она покажет вам, где лежит эта
падаль. Возьмите с собой священника, чтобы обеспечить ему блаженство; он при
смерти.
     С этими словами,  к нашему великому огорчению, Сатана исчез. Мы позвали
людей  и  священника,  но  нашли Опперта уже  при  последнем издыхании.  Все
остались  равнодушны к  его  смерти,  кроме  собаки.  Она  жалобно  скулила,
облизывая лицо  мертвеца,  и  была  безутешна.  Ганса Опперта похоронили без
гроба и  без отпущения грехов на  том самом месте,  где он лежал,  -  он был
нищим, у него не было ни единого друга, кроме этой собаки. Если бы мы пришли
часом раньше,  священник мог бы еще спасти несчастную душу и  отправить ее в
рай; теперь же она в аду и будет гореть в адском пламени. Обидно, что в этом
мире,  где  многие не  знают,  куда девать свое время,  для этого бедняка не
нашлось одного часа,  который решал,  будет ли он блаженствовать или терпеть
вечные муки.  Меня  ужаснуло,  что  час  времени значит так  много в  судьбе
человека!  Я  решил,  что теперь ни за что на свете не стану тратить времени
зря.  Сеппи совсем загрустил;  он  сказал,  что гораздо лучше было бы  стать
собакой и не заботиться о спасении своей души. Мы забрали собаку Ганса домой
и  решили  оставить ее  у  себя.  На  обратном пути  Сеппи  пришла в  голову
счастливая мысль, которая подбодрила нас и сильно утешила. Сеппи сказал, что
раз  пес  простил своего  хозяина,  который причинил ему  столько зла,  быть
может,  бог  зачтет это  Гансу Опперту за  отпущение грехов,  хотя с  другой
стороны,  поскольку прощение собаки было  бесплатным,  оно  не  могло  иметь
настоящей церковной силы.
     Вся  следующая неделя прошла очень  уныло.  Сатана не  являлся,  ничего
примечательного не происходило,  навестить Маргет мы не решались, потому что
ночи  стояли лунные и  кто-нибудь мог  нас  заметить.  Но  мы  несколько раз
встречали Урсулу,  когда она прогуливалась с кошечкой у реки,  и узнали, что
все у  Маргет благополучно.  Урсула была в  новом платье,  лицо ее светилось
довольством.  Четыре  серебряных  зильбергроша аккуратно  появлялись  каждое
утро, причем не было надобности тратить их на еду, вино и тому подобное. Все
съестное кошка доставляла бесплатно.
     Теперь Маргет меньше страдала от заброшенности и одиночества; к тому же
ее  навещал Вильгельм Мейдлинг.  Каждый вечер она  проводила час  или  два в
тюрьме со  своим дядей и  с  помощью той  же  кошки значительно улучшила его
тюремный паек.  Она запомнила Филиппа Траума,  и ей хотелось, чтобы я привел
его снова. Да и Урсула тоже частенько вспоминала о нем и расспрашивала о его
дяде.  Мы с трудом удерживались от смеха:  я успел рассказать ребятам, какие
небылицы плел ей  тогда Сатана.  Урсула же ничем не могла поживиться от нас:
ведь мы ничего не могли рассказать ей о Сатане, даже если бы захотели.
     Из болтовни Урсулы мы выяснили,  что теперь,  когда в доме есть деньги,
они  с  Маргет решили нанять слугу для черной работы и  для посылок.  Урсула
сообщила об этом,  как о чем-то само собой разумеющемся,  но видно было, что
бедняжка почти вне себя от тщеславия и гордости. Мы позабавились, глядя, как
старуха упивается своим новым величием,  но когда узнали,  кто их слуга,  то
почувствовали  беспокойство.  При  всей  нашей  молодости  и  легкомыслии  в
некоторых жизненно важных вопросах мы разбирались не хуже взрослых. Их выбор
пал на парнишку по имени Готфрид Нарр, глуповатого и добродушного, о котором
трудно  было  сказать что-нибудь  дурное.  Но  семья  Нарров  находилась под
подозрением, что было вполне естественно: всего полгода тому назад его бабку
сожгли на костре за ведовство. А ведь известно, что, когда в семье заведется
такая зараза,  одним костром ее  никогда не  выжжешь.  Отец Адольф постоянно
твердил нам  об  этом и  велел покрепче приглядывать за  грешным семейством.
Маргет и  Урсула поступили очень неблагоразумно,  что связались с  Готфридом
Нарром. Охота на ведьм в наших краях никогда еще не была такой яростной, как
в  последнее время.  От  одного  упоминания о  ведьмах нас  охватывал страх,
леденящий  душу.   Да   и   как  было  тут  не   бояться  -   ведовство  так
распространилось за  последнее  время.  В  старину  ведьмами  бывали  только
старухи,  а сейчас ловят ведьм какого угодно возраста,  вплоть до восьми-  и
девятилетних девчонок.  Ни  за  кого  нельзя поручиться,  каждый может вдруг
оказаться слугой дьявола - мужчины, женщины, дети. В нашей деревне старались
вывести ведовство с  корнем,  но  чем  больше мы  жгли ведьм,  тем больше их
появлялось.
     Как-то в  женской школе,  в десяти милях от нас,  учительница увидела у
одной  девочки  на  спине  красные,   воспаленные  пятнышки.  Она,  конечно,
струхнула:  не дьяволова ли это отметина? Девочка впала в отчаяние и умоляла
учительницу никому ничего не  рассказывать;  она  уверяла,  что это следы от
блошиных  укусов.  Дело  пошло  своим  ходом,  школьниц  подвергли  осмотру,
пятнышки  оказались у  всех  пятидесяти девочек,  но  у  одиннадцати из  них
пятнышек было особенно много. Назначили тут же комиссию, которая и допросила
одиннадцать школьниц:  они ни  в  чем не желали сознаться и  только кричали:
"Мама!"  Тогда их заперли поодиночке в  темных камерах и  посадили на десять
дней  и  десять ночей на  хлеб и  воду.  К  концу этого срока они  перестали
плакать,  сидели исхудавшие, с блуждающим взглядом, не принимали совсем пищи
и  только что-то  несвязно про  себя бормотали.  Потом одна призналась,  что
часто летала верхом на метле на шабаш в  сумрачное ущелье в горах,  пила там
вино,  неистовствовала, плясала там с ведьмами и даже с самим Нечистым и что
все  они  вели себя там  непотребно,  кощунствовали,  поносили священников и
проклинали господа бога.  Правда,  девочка не  смогла рассказать все  это  в
достаточно связной форме и  не  сумела вспомнить подробности;  но зато члены
комиссии точно все знали,  что ей следует помнить:  у  них был вопросник для
изобличения ведьм,  составленный еще  лет  двести тому  назад  для  подобных
комиссий самим римским папой.  Они только спрашивали:  "А это ты делала?"  И
она отвечала:  "Да!"  и глядела на них бессмысленно.  Когда остальные десять
девочек услышали, что их подруга созналась, они тоже решили сознаться и тоже
ответили:  "Да!" Тогда их всех вместе сожгли на костре.  Это было,  конечно,
разумное решение.  Все в деревне пошли смотреть,  как их будут жечь.  Я тоже
пошел.  Но когда я узнал одну из них, веселую красивую девочку, с которой мы
часто  вместе играли,  когда  я  увидел ее  прикованную к  столбу и  услышал
рыдания ее матери,  которая,  обнимая дочь и  осыпая ее поцелуями,  кричала:
"Господи, боже мой! Господи, боже!" - я не вынес этого ужаса и пошел прочь.
     Когда сожгли бабушку Готфрида Нарра, стоял сильный мороз. Ее обвинили в
том,  что она вылечивала людей от головной боли,  массируя им затылок и шею.
Каждому было понятно,  что она делала это с  помощью дьявольских чар.  Судьи
хотели расследовать дело,  но старуха сказала, что в этом нет никакой нужды,
что  она  и  так  готова признать,  что она ведьма.  Тогда ее  приговорили к
сожжению на  рыночной площади утром  на  следующий день.  Первым на  площадь
утром пришел человек, который должен был все приготовить для казни и разжечь
костер. Потом тюремщик привел старуху, оставил ее на площади и отправился за
другой ведьмой.  Родственники старухи не пришли с ней проститься,  народ был
озлоблен и  мог их  обидеть или даже побить камнями.  Я  пришел на площадь и
угостил старуху яблоком. Она сидела на корточках у костра и грелась; губы ее
и сморщенные старческие руки посинели от холода. Рядом с нами стоял какой-то
чужой человек,  -  это  был  путешественник,  гостивший у  нас проездом.  Он
ласково заговорил со старухой и,  видя,  что кроме меня,  никого кругом нет,
выразил ей участие.  Он спросил ее, подлинно ли она ведьма, и она ответила -
нет. Удивленный и еще более опечаленный, он воскликнул:
     - Зачем же ты на себя наклепала?
     - Я бедная старуха,  - сказала она, - и живу только тем, что заработаю.
Что мне еще оставалось делать?  Если я  буду отрицать,  что я ведьма,  меня,
может быть,  и отпустят.  Но что со мной станется?  Всем известно,  что меня
судили за ведовство,  и никто не захочет теперь у меня лечиться.  Люди будут
травить меня собаками. Я погибну от голода. Пусть уж лучше меня сожгут, - по
крайней мере, скорый конец. Спасибо вам обоим, вы были добры ко мне.
     Она пододвинулась ближе к  костру и  протянула руки,  чтобы согреть их;
снежные  хлопья  тихо  и  ласково опускались на  ее  седую  голову,  которая
становилась все белее и  белее.  Собрались зрители,  кто-то бросил в старуху
яйцом. Оно попало ей в глаз, разбилось и потекло по щеке. Послышался смех.
     Я  рассказал Сатане  эту  историю  про  бабушку  Готфрида Нарра  и  про
одиннадцать девочек,  но мой рассказ его,  как видно,  не тронул.  Таков род
человеческий,  сказал Сатана,  и  лучше совсем не касаться того,  что творят
люди. Он повторил также, что видел сам, как создан был человек, и что он был
слеплен из грязи,  а не из глины,  - частью, во всяком случае. Я знал, какую
часть он имеет в виду,  -  ту,  что именуется Нравственным чувством. Увидев,
что  я  угадал его  мысль,  он  засмеялся.  Потом  подозвал вола,  пасшегося
поблизости, ласково тронул его за холку и о чем-то с ним побеседовал.
     - Вот возьми хоть вола,  он не станет терзать малых детей одиночеством,
страхом и голодом,  ввергать их в безумие, а потом жечь на костре ни за что.
Он  не  станет  надрывать сердце бедной,  ни  в  чем  не  повинной старухе и
доводить ее  до  того,  что она побоится жить среди себе же подобных.  Он не
станет издеваться над  ней в  ее  смертный час.  Вол не  станет этого делать
потому,  что он  не заклеймен Нравственным чувством.  Вол не знает зла и  не
творит зла; он подобен ангелам в небе.
     При  всем  своем  обаянии Сатана был  суров до  жестокости,  когда речь
заходила о человеческом роде.  Он презирал людей и не находил в их защиту ни
единого слова.
     Как  я  уже  раньше сказал,  мы  считали,  что  Урсула поступила весьма
опрометчиво,  наняв  мальчика  из  семьи  Нарров.  И  мы  были  правы:  люди
вознегодовали,  услышав  об  этом.  Откуда  взялись  эти  деньги  на  слугу,
рассуждали они,  когда  старухе с  девушкой самим не  хватает на  хлеб?  Еще
недавно  Готфрида  все  сторонились,  но  теперь,  чтобы  удовлетворить свое
любопытство,  люди стали заговаривать с  ним и искать его общества.  Готфрид
был очень доволен,  по  своей простоте он  не  видел ловушки и  болтал,  как
сорока.
     - Откуда берутся деньги?  -  говорил он в ответ на вопросы.  - Да у них
полно денег! Я получаю два зильбергроша в неделю, не считая харчей. Едят все
самое вкусное. У князя и то нет такого стола.
     В  воскресенье утром эту странную новость сообщили отцу Адольфу,  когда
тот шел домой от мессы. Священник был сильно взволнован и сказал:
     - Черт побери! Этим необходимо заняться.
     Он решил,  что здесь кроется колдовство, и велел своим прихожанам снова
втереться в доверие к Урсуле и Маргет и наблюдать за ними. Сделать это нужно
было с большой осторожностью,  не вызывая никаких подозрений.  Сначала никто
не  хотел путаться в  колдовские дела,  но  священник сказал,  что все,  кто
войдет в  этот дом,  будут находиться под  его  личной защитой,  а  если они
вдобавок прихватят с собой четки и малость святой воды,  то с ними наверняка
не   случится  худого.   После  таких  обещаний  появилось  много  охотников
отправиться в гости к Маргет,  а более завистливые и злые даже рвались туда,
чтобы поскорее выполнить поручение священника.
     Бедняжка Маргет была  вне  себя от  восторга,  когда деревенские жители
снова начали с ней дружить. Она, простая душа, была очень довольна, что им с
Урсулой теперь  получше живется,  и  не  видела  повода  это  скрывать.  Она
радовалась каждому доброму слову вернувшихся к ней приятелей;  ведь на свете
нет ничего тяжелее, чем попасть в презрение к друзьям.
     Поскольку запрет был снят,  мы  тоже отправились к  Маргет.  Мы  бывали
теперь у  нее  ежедневно вместе со  своими родителями и  со  всеми соседями.
Кошечке пришлось туго.  Она  кормила теперь ораву гостей,  причем угощала их
самыми  редкими  блюдами и  поила  такими  винами,  о  которых они  даже  не
слыхивали,  разве  только  от  княжеских слуг.  Сервировка стола  была  тоже
изысканной.
     Иногда у Маргет бывали минуты сомнения, и она принималась расспрашивать
Урсулу об  источнике их благополучия.  Урсула ссылалась на руку всевышнего и
ни словом не упоминала о кошке.  Маргет знала,  конечно, что рука всевышнего
не оскудеет,  но продолжала тревожиться, хоть и сама боялась признаться себе
в  этом.  Порой  ей  являлась в  голову мысль  о  колдовских чарах,  но  она
отвергала ее:  ведь благополучие ее и  Урсулы началось еще до того,  как они
взяли на службу Готфрида Нарра, а Урсула благочестива и так ненавидит всякое
ведовство.   Постепенно  Маргет  уверилась,   что   дом  их   находится  под
покровительством провидения.  Кошечка же  помалкивала и  с  течением времени
становилась все более искусной и опытной домоправительницей.
     В  любом  обществе,  малом  или  большом,  всегда  найдется  сколько-то
добронамеренных по своей природе людей,  которых не так-то просто подбить на
дурной  поступок;   разве  только  если  поставить  всерьез  под  угрозу  их
собственное благополучие или сильно их запугать еще каким-нибудь способом. И
у  нас  в  Эзельдорфе были  такие  люди,  и  в  обычное время они  оказывали
смягчающее влияние на  нравы.  Но  сейчас время было суровое -  шла охота на
ведьм,  -  и  во  всей общине не  осталось уже ни единого человека с  искрой
жалости и благородства в душе. То, что творилось в доме у Маргет, попахивало
колдовством.  Люди  страшились,  и  страх  помрачал  им  рассудок.  Конечно,
встречались еще такие,  что втайне жалели Маргет и Урсулу, впутавшихся в это
страшное дело; но эти люди молчали, боясь пропасть ни за что ни про что. Так
оно шло,  и  не  было человека,  который предупредил бы  беспечную девушку и
глупую старуху о нависшей над ними беде.  Мы тоже не раз собирались,  но нам
не хватало храбрости.  Мы боялись отца Адольфа.  Что пользы себя обманывать?
Мы были трусами и не могли решиться на добрый поступок, потому что он грозил
нам опасностью.  Признаваться друг другу в  низости нам не  хотелось,  и  мы
поступали так,  как поступают все при таких обстоятельствах,  -  не касались
больной темы совсем.  Но я-то отлично знал,  что Сеппи и  Николаус не меньше
моего  чувствуют себя  подлецами,  когда сидят за  столом у  Маргет вместе с
толпой соглядатаев, дружески с ней болтают, похваливают угощение, смотрят на
ее  счастливое личико и  ни  словом не намекнут,  что она идет к  гибели.  А
она-то так рада,  так счастлива,  так горда, что снова с друзьями. Между тем
гости зыркали по сторонам и передавали каждое ее слово отцу Адольфу.
     Отец Адольф никак не мог взять в толк: что же такое происходит в доме у
Маргет?  Кто-то  там занят волшбой,  но  кто же?  Ни