рдевало,  и
снова  возвратились  родинка  на безымянном  пальце, и  ожог  на запястье, и
перебитая переносица. "...Ибо  ты,  Владов, и есть  нареченный  Дракулит!" -
воскликнула Лариса и потупилась. -  "Мне поручено представить Вас. Пойдемте,
князь, прошу Вас". С каждым шагом Владов вытягивался  и раздавался, и стайки
обожателей,  налетавшие  на  скупые  кровинки,  уже  не  раздражали,  только
смешили. "Хохот нехороший, попрошу примолкнуть", - глухо окликнули, и Владов
остолбенел. Упираясь затылком в солнце, перед ним стоял сам Влад-прародитель
и  никто  иной. "Отныне он  твой  щит и твоя  стрела", - подтолкнула Владова
Лариса, и Владов, потеряв равновесие, начал падать прямо в зрачок Дракулы, и
падение наслаждало.  Повсюду носилось  девичье  дыхание  - дышали апрельским
первоцветом, и ландышевые  души  нежили от колен до плеч, не призывая, но не
отвергая.  "Подснежники",  -  зажмурился   Владов,   и  тут   полыхнуло,   -
"однодневки". Взвилась вьюга, мазнула мерзлотой, и впрямь! "Не  может быть!"
-  завопил  Владов. -  "Не бывает такой  беспечности!  Развели тут  феечек и
русалочек! Это же попросту неправдоподобно!". Но вырваться уже не удавалось,
хотя и вышло упираться и буянить. "Ты прав",  - Влад  даже не прищурился,  -
"не  пристало   владетелю  нежиться!  Оглянись!".  Позади   и   внизу,  едва
различимые,  копошились  комочки,  теснились  и  выстраивались.   Стоило  им
сблизиться  и  скрепиться,  как  вздымалась  и   обрушивалась  новая   волна
неокрепших и зыбких, и  выше, и  выше, и  нижние  строи, не выдержав тяжести
взбирающихся  по  плечам  и  головам,  рассыпались  в пыль, и все казалось -
кто-то один сейчас вырвется вровень солнцу,  но живая  башня снова проседала
нижними этажами, и новые стаи тянулись все выше и выше... Владов растерялся,
сник и  пожух, прогундосил:  "Суета сует",  -  и только  собрался нырнуть  в
ртутные  озерища владовых глаз, как показался  лебедь. Острый лебединый клин
вонзался в высь -  стареющий вожак уже слабел, но безошибочно указывал путь,
а буйный молодняк, гортанно горланя, не порывался потерять из виду надежного
проводника. "И  первый  станет  последним, а последний  первым", - улыбнулся
Даниил,  но  его  уже  захлестывали тяжелые волны.  Даже не ахнул  - дыхание
схватило,   руки  скрючило,   и  сердце  стало   отмерзать.   "Не  покоряйся
самозванцу", - склонился над ним дед Владислав, - "не в покорности любовь, а
в верности, и верность  не плотина,  верность русло и Мост  Через  Вечность.
Верность - тетива неразрывная, так пусти стрелу, пока не поздно, пускай!". И
Владов, уже разбитый  на тысячи вымерзших искринок, успел  слиться  в иглу и
отлетел. "Сгинь, сука, отшибу мозги!" - и неудачливый привокзальный бродяжка
припустился вприпрыжку по первому лучику прямо в восход.

     Так  что ему  нравилось в этих поездках?  В поездах  - точно, ничего не
нравилось. Что хорошего в ночном экспрессе?

     Сколько раз  в своей жизни вы лежали ничком на перроне? Много потеряли.
Рекомендую.
     Россия  -  страна  свободных.  В  России  кто  угодно может  лежать  на
асфальте.  Для  этого   вовсе  необязательно  обзаводиться  адской  машинкой
Макарова. Милош, услышав грумк, увидел грумкнувший на стол громач. "Что это?
Ты сдурел, влядов сын?". "Для защиты от кровососущих насекомых", - табачьем,
дымачьем,  нипочем. "Чего?" - хорват подбросил на ладони  русскую огневушку.
"От  комаров  отбиваться",  - издатель  шелестнул  бармену печатный листок с
вязью,  печатью,  надписью и  подписью.  "Бесподобно!  То есть...  Как  это?
Правдоподобно!". Владов еле улыбнулся...
     Владов  обзавелся  адской машинкой Макарова.  Он  мог лежать  на  любом
клочке  асфальта.  Стоять  ему нравилось больше.  Еще  больше  ему нравилось
ходить.
     "Вас добить?" -  пахнуло  фиалкой,  и  по щеке  скользнуло  волокнистое
облако.  "Каждая блядь хочет пахнуть фиалкой", - хохотала  Клавдия, выслушав
очередную байку стрекочущей Зойки.  В Зоиных  глазах, и без того  сверкающих
изумрудным отливом, вспыхивали сполохи: "Боже мой!".  "Смеюсь, а жалко! Себя
жалко.  Его жалко", - Клавдия,  не докурив,  выхватывала  новую дымнятину из
владовской пачки -  из-под ладошки, постоянно подпиравшей щеку, выскальзывал
зубчатый  рубец.  На  мягком,  пухлом  подбородке.  Владов,  привалившись  к
дребезжащему  холодильнику,  молчал,  чему-то  улыбаясь,  и  всматривался  в
коридорчик  домика,  надеясь  различить  исстонавшийся   диванчик.  Смотрел,
улыбаясь вовсе неизвестно чему.  "Что ж такое?" - Зоя,  всплеснув перстнями:
капли серебра лучатся  в свете  свечей: "Один  смеется,  другая  разреветься
готова..." - снова отбивала мизинчиком такт собственным упрямствам: "Хватит!
Хватит  жалеть  и хватит насмехаться! Сколько еще ты  можешь  терпеть?  Пора
решать, что тебе важнее", -  и Владов, опять различив лишь чернющую густоту,
колол стекло: "Тебе! Тебе-то что важнее?".
     "Так вас  добить,  или еще помучаться  желаете?"  -  волокнистое облако
обтекло  щеку,  и  что-то прохладное прижалось к  бурно  пульсирующей шейной
вене.
     Солнце встает,  и  Владов встал. Покачиваясь,  правда, но все же. Снизу
насмешливо щурилась белая  амеба с красным  крестом  в  районе  ложногрудок.
"Крест на вас есть, но вот  мудрости крестовой..." - Владов зачем-то покачал
оттопыренным  пальцем, и  -  стоп!  стоп!  -  осторожно  затопал  в  сторону
привокзальных ларьков, боясь прошагнуть мимо земли.

     Что-то  Владову нравилось.  Что-то  Владову  нравилось в  этом.  Что-то
Владову нравилось в этом состоянии. Что? "Милош, ответь честно! Кто  меня за
руки  хватал?"  -  Владов  разглядывал  ссадины  на  запястьях.  Милош,  как
положено,  подливал  еще  полста:  "А  ты  не  помнишь?".  Владов  выцеживал
томатинку  сквозь трубочку  из  коробочки,  раскуривал  непод®емную дымнину:
"Отсутствие совести не освобождает  от  ответственности. Если я не помню, то
что, лучше не  признаваться? А если  я помню?". Милош, оглядевшись,  дохал в
ухо: "Опять ходил по  воздуху!  Хотел  уйти в открытый космос. Пришлось тебя
сковать". Владов проталкивал сигаретный ствол  сквозь груду окурков, мямлил:
"Что делаю - соображаю. Как  выглядит - не представляю".  "А что?" - голубые
блюдца  окаймляли  каемочки  век, и кружились  в голубых глубинах  кружевные
смешинки:  "Выглядит  как романтическая прогулка в  космос!"  -  и лицо  его
трещало по швам губ в тряске смеха.

        ПЕРВОПЕЧАТНИК

     "Между прочим,  имя и фамилия значат ничуть не меньше, чем час рождения
и настроение рождавших. Вот я, Нежина, в девичестве Дожидаева, всю жизнь жду
нежности",  -  и  Лариса,  желтя коленками из продранных джинсовых  бриджей,
музыкальнейшими  пальцами подавала  блюдечко  с  зернистой  мешаниной. - "На
завтрак, княже, магическая каша. Вы не против?". Даниил пытался представить,
чем  это  он владеет и  отчего  охает, и  вдруг:  "А так хотелось свеженькой
нежатинки!" - и долго из волос вычесывал гречишинки.
     "А вот  опять  и чернохолмец!"  -  выкарабкивался Неудахин из-за стола,
заваленного этикетками, наклейками и обложками.  - "И опять минералочку пьет
на ходу! Ты уже  'здравствуй'  или  все еще  'ждите, и я вернусь'?". Даниил,
вглядываясь, кто тут еще достоин здоровья... Или просто пожелать всем всего?
Пожалеть и пожелать. Так, что ли? Короче! "Ницше слово 'вода' всегда выделял
курсивом. Се,  мудрость!" - и  целился в одну из неудахинских  рук магнитным
диском. Неудахин вскрывал компьютеру  потроха, щелкал, кумекал,  подтыкивал.
"Однако!"  -  наконец-то  отрывался  от  монитора.  -  "Твой дизайн?  Опять?
Мастерство не пропьешь! Или...", - сверялся с распечаткой,  и, уже украдкой:
"А  тебе времени  своего не жалко? Не жалко  время-то пропивать?". "Хоч",  -
откашливался Охтин,  - "хор", - и бурлящий  клокоток вытекает в речь, -  "да
что   за   херотень   они   на   этикетках    пишут?!    Сильногазированный,
сильногазированный! Один пузырек на весь пузырь! Времени нет. Это так, между
прочим".  "Нет  так  нет.  Я  не  настаиваю",  -   взглядывал  из-под  очков
дипломированный системотехник. -  "Ладно, не дрейфь. Ты  клиент особый, иди,
отдыхай, заказ сам  оформлю", -  и  семенил за  плечистой  супругой. Кушать.
Конечно же, кушать. Обед уже, все-таки.

     Владов мог бы и  сам свернуть налево по коридору, опять шарахнувшись от
электрощита,  зайти к  Сорокиной, утвердить договор, подняться на третий,  в
бухгалтерию, у Купцовой проставить суммы, спуститься, к Сорокиной, утвердить
счет,  спуститься  на  первый,  прокорячиться сквозь вертушку, сквозь вахту,
налево  и через  дорогу,  скрипучая  дверь,  три ступеньки,  пять  ступенек,
пятьдесят  пять  ступенек,  в прошлый раз  здесь сидела  кошка, черта с  два
Щедринский  у  себя,  я ж ему  заранее звонил!  Как  - кто? Я  -  кто? Я уже
двадцать пять лет я! Я-то на своем месте! Где Подметкин? Во двор, где склад,
привет,  Витек! Как дела,  Михалыч? Здравствуйте,  Катя! Отвянь,  шавка!  Ты
кошку сожрала? Ты обалдел? Русским языком написано: "Осторожно! Не кидать!".
Двести баксов за тысячу листов! Вот так-то! Где Подметкин? А почему? А кто ж
подпишет?
     И встать  посреди  двора и проорать  в ленивые облака:  "Я  тебе, Саша,
челюсть вырву, если хоть пикнешь, что что-нибудь не то!".

     Что что-нибудь  не  то.  Что кто-нибудь не так. Что с кем-нибудь не те.
Что где-нибудь ни за что. А хочется там, так, с теми, кто.

     Владов мог бы и сам. Зачем, если есть, кому доверять?

     В  Троицке тополиный  пух не успевает  устилать асфальт. Трижды  в день
тетки  в рыжих жилетах поверх  черных халатов  выбредают  в  город в поисках
соринок. Они повсюду - тетки в чумазых халатах. Следовательно,  соринки тоже
всюду. Наверняка, никелевые. "Троицк-Никель" проникает везде. "Никель-кино",
"Никель-хлеб", "Никель-пиво", "Никель-книга", "Никель-спорт". Храм Пресвятой
Троицы. Почему не назвали  "Храм  Пречистого Никеля"? По Площади Металлургов
рассекают  детишки на  сверкающих  никелем роллерах. У детишек  серая кожа и
тусклые  глаза с матовым отливом. Юноши и девушки  посещают Академию стали и
сплавов.  Днем  их не  видно. Живородящие мужчины  и  женщины  пребывают  на
никелевом комбинате.  В  три  смены. Днем их не видно. У магазинов старики и
старухи  продают  командированным в Троицк  за  никелем  неправильную водку,
фальшивые  сигареты и твердую рыбу. За никелевые монеты. Трамвай бесплатный.
В  трамвае, идущем от одного конца улицы  Советской до другого  конца  улицы
Советской, едут,  пряча глаза, прогульщики,  безработные, больные. От  улицы
Советской  отходят  четыре  сотни  переулков,  в  которых   прячутся  четыре
гостиницы, три мужских и  два  женских общежития. Где-то на окраине есть бар
для бандитов. Сначала Марина, а потом и Зоя спрашивали меня,  с кем у меня в
Троицке  любовь. Эти города не приспособлены для любви.  Страшнее того - они
для любви и не предназначались.

     Впервые  появившись  в этом городе,  пропахшем  ферросплавами, Милош  и
Данила  напились,  сверили часы, прошли  по улице  Советской,  сверили часы,
ничего  не поняли,  обошли город  справа, обошли город слева,  сверили часы,
немного помолчали, затянули песню про  красную калину и непреходящую девичью
любовь, и с этой песней вошли на  вокзал,  где  и пропели тринадцать часов в
ожидании поезда на Чернохолм. В историю книгопечатания этот эпизод не вошел.

        НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ

     "Что  ты  так рвешься в этот  свой  Троицк?" -  Марина теребит  в руках
пустую сигаретную пачку, и все косится в окно. Окна-то немытые! Нет света. -
"Так что там? Нашел себе маленькую восторженную девочку?".
     Владов  постоял  среди  комнаты.  Шкаф.  Даже  не  шкаф,  комод.  Стол.
Раздвижной.  Четыре  табуретки.  Лампочка  без  абажура.  Тахта  без  ножек.
"Слушай, милая,  я где-то на кухне  'Приму' заныкал, поищешь?". "Не увиливай
от ответа". "Сам  найду, ладно, не напрягайся".  Пошуршал, наскреб, свернул,
задымился.
     -  Все  просто, солнышко. Двести  за  четыре поездки и  сто  на  каждую
поездку. Шестьсот рублей за восемь дней.
     - Ты врешь мне.
     - С чего ты взяла?
     - Ни один нормальный человек не станет уходить на работу каждый вторник
в восемь утра, чтобы вернуться в пятницу, в семь утра.
     - И что ты предлагаешь?
     - Я ничего не предлагаю. Но мне это не нравится. Мне это даже надоело.
     - Подожди, я кофе налью... Что именно тебе надоело?
     - Раньше мы занимались любовью по тринадцать раз  в  сутки.  Теперь  ты
больше одного раза в неделю не можешь.
     - Я устаю. Я плохо ем и мало сплю.
     -  Я  тебе не даю есть  и спать? Чаще  надо  дома бывать. И вообще,  мы
раньше оба не  спали  и  не ели.  И ничего. Все было  прекрасно. Так что это
вовсе не оправдание.
     - Я что, на суде?
     И Марина, хлюпнув:
     - Если человек не понимает, что такое любовь,  его никакой Страшный Суд
не научит...
     Владов  придвинулся  через  стол прямо  к  ее карим, навыкате, глазам с
желтющими белками:
     - Сделай мне минет, милая! Сейчас, прошу тебя!
     Посуды, по расчетам Владова, должно было хватить на час.
     Потом Владов  пройдет на кухню  по  коридорчику, слушая, как  под босой
подошвой хрустит свадебный фаянс.
     Владов сразу  пустит в  ход артиллерию  -  черной керамической  кружкой
можно, при желании, голову разбить, не то что хилый кафель раздроблять.
     Потом Владов вызовет "скорую психиатрическую"  и возьмет отпуск в связи
с болезнью жены.
     Пока семейная  жизнь  не  стала летописью, точку  поставить  проще, чем
ответить  на  вопрос  Евтушенко: "Неужто семья - лишь  соучастие в  убийстве
любви?"[5]. "Это  он  загнул и  перегнул", -  хмурилась Зоя. "Так
значит... У нас все-таки будет медовый месяц?" - и Владов припадал губами  к
ее  маленькой коленке. "Знаешь", - и перстни ее утопали в его волосах, - "за
медовыми  месяцами  приходят  горчичные  годы". Даниил  перехватывал  тонкое
запястье Зои Владимировны: "Я знаю немножко иное. Семья - годы благодарности
за дни  блаженства". "Ну, вот видишь",  -  что ж, Зоенька, ладошки  твои так
быстро  холодеют на моих висках? - "Вампиренок ты курносый, ты все прекрасно
понимаешь. Счастье  не бывает вечным". "Я  хочу  пить росу твоих глаз. Я  не
знаю другого дурмана. Я не хочу больше знать, что  есть время и вечность", -
и: "Пей меня! Будь пьян мной! Только не вздумай трезветь! Порву в клочья!" -
и Владов снова вырвался на тот простор, где стихает зов и слагается гимн.

     "Слушай, солнышко, прости, я", -  да ты, Владов, никак, прорва! "Все, я
это, чист  и светел, что хочу-то?" - может, ноги  шире расставлять,  чтоб не
заплетались? "Нет  уж, хватит меня волочить!" - заорал Владов, и все. Встал.
Столб. Статуя, инкрустированная глазами. И разболтался!
     -  Ко  мне  гости  иногда  приходят,  ты  знаешь?  Ну,  гости.  Почему?
Необязательно! Почему сразу 'с погоста'? А может, они не гостят, а всегда во
мне живут. Мы же с тобой когда у Сашки на дне рождения были,  когда он дедов
дом еще под снос не продал, помнишь? Вино было,  'Земфира', сладкое такое, и
куча бутербродиков, с сыром, и с грибами даже, и другие. Мы сначала, а потом
немножко  вина, и  постоянно  огонь  в крови, а  потом  я, вот только сейчас
говорю, я совсем перестал что-либо чувствовать. Это правда, я не  хотел тебя
расстраивать,  просто в  какой-то  момент  тело  как  онемело. Ты  мне потом
постоянно доказывала, что  это на  кухне  было. На летней кухне,  дедовской!
Кровать же еще пружинная, сетка почти продавлена, мы головой  к окну были, а
там  яблоня отцветала, и лепестки на подушку сыпались. У них, на небе, дождь
из звезд, а у нас дождь из лепестков. Что ж мы сразу не додумались лечь так,
чтобы звездопад был виден! Постоянно  в глаза какие-то  полки, банки, лыжные
палки! А тут  еще дурачье это,  постоянно в окно заглядывают и в дверь  носы
суют: "Вы как? Вас уже  можно поздравить? Двенадцать поздравлений? И все еще
живы?". Вот, и тут внезапно все, как лавина! Сначала как жжение под сердцем,
и оно превратилось в искру, а она как взорвется! С меня тело сорвало! Ничего
нет! Я один в пустом пространстве.  Темно и холодно. И тут  вдруг,  не знаю,
как описать, не чувство, не мысль,  а, наверное, сразу осмысленное  чувство,
или прочувствованная мысль...  Неважно! Я стал  один. Я такой  один во  всей
Вселенной. Я - единственный. А впереди: далеко-далеко - маленькое  синеватое
облачко. Мягкое синее свечение. Небесно синее. Оно чего-то  ждало от меня. Я
вдруг  решил его позвать:  "Жду тебя!". Он приблизился, весь  трепещущий,  и
мягко так  сияет, но черт не разглядеть.  Не человек, но живой. И  вдруг  он
совсем иначе засветился, как запульсировал, и прозвучало: "Ты приведешь ее к
Нам". Только звука не было. Я чем-то помимо ушей его услышал. И как только я
услышал: "Ее",  -  тут  же  повернулся,  а  справа,  где  ты  лежала, что-то
невидимое, но  женское, такое  обволакивающее, пьянящее, но беззащитное. И я
спросил: "Кто она?". Он тут же исчез. Вот. Все вернулось. Руки, ноги, глаза,
все. И  что удивительно!  Темно  ведь уже было, где-то третий  час ночи, а я
увидел,  что на полке книга лежит,  и даже  название прочитал. И  все  такое
хрупкое  сразу,  резкое,  пронзительное.  И  в  тело  как  тысячи   иголочек
впитались. Вот. Что ты по этому поводу думаешь? Я думаю - Он говорил о тебе.
     И Владова вдруг  что-то ботинки перестали греть, да что  же  за погода!
Мало что  слякоть,  так еще и ветер  развылся! Владов  огляделся - притихшие
девятиэтажки, желтые  огоньки в  зрачках  окон,  и  желтый  светофор, и  эта
вереница домов,  домов,  домов! И  всюду  выжидают  лютые  огоньки. И некуда
сбежать  от них,  лишь в открытое  небо, и только  мы сейчас у ворот неба, и
небо слышит:
     - Ты этот бред уже в двадцатый раз рассказываешь!
     Вслед за окурком, зашипевшим в луже, окунулся Владов. Ничего! Что ветер
ледяной, так это бодрит!
     - Знаешь  что, дорогая, когда ты под дурью свои кошмары  выплакивала, я
тебе  верил!  Если я  пьян  сейчас, это не значит, что я брежу всегда. Пошли
домой.
     И этот психиатр  туда же: "То есть вы  доверяете  мне отнять  у  Марины
Александровны  надежду? А  как  же Ангел? Она  вам Ангелом завещана,  не так
ли?".
     И  Владов,  прислушиваясь к чьим-то  воплям  в  коридоре: "Мне  Ангелом
завещано  любить.  На  свете тысячи Марий.  Но только две Марии провожали до
креста  - мать и... Даже  если я только  с креста  Ее увижу, все  равно! Эта
Мария недоверяет  мне. Эта Мария  не признает Мою Светлость. Она не верует в
меня светлого. Так ей и передайте". И за спиной осталось желтенькое зданьице
с вывеской  "Отделение  неврозов",  и что  с того?  Как же не сойти  с  ума,
напиваясь в хламину в ожидании мужа  из  неблизких  поездок? Маринино кольцо
Владов  смыл  в  унитаз. В  одном  из  десяти туалетов "Славии". И  вошел  в
редакцию, и бухнулся на колени: "Все,  считайте меня вдовцом! Я  ее вырезал.
Из сердца". Отпаивали три дня.

     "Что ж  это такое?" - Охтин бросился в постель. - "Почему вы поступаете
так, как я и говорю, почему  вы поступаете  так, как я и предполагаю, почему
вы  поступаете  так,  что  ничем  уже меня не удивляете, но при  этом,  нет,
удивляете  тем, что никак  не  хотите со мной согласиться?  Неужели я  опять
прав? Неужели это от того, что вы  просто  противитесь мне?  Неужто я  опять
прав  в том, что полностью подчиняются только любя? Желают обладать тем, что
привлекает, и подчиняются влекущему".
     Охтин сел.  "Что же сделать?". В черном зеркале, в самой  его  глубине,
лохматился  заплаканный  чернец.  Охтин  нашарил  спички.  Уголек   сигареты
высветил сомкнутые губы, но Охтин знал - чернец говорит, надеясь, что кто-то
сгущающий   сумерки   сейчас   его  слышит;   говорит,   веря,  что   каждый
разглядывающий свое  отражение видит  сейчас его;  говорит,  не в силах  уже
сносить пощечины от любимых. "Как мне себя освободить?  Как освободить себя,
чтобы каждый  живущий  увидел  меня настоящего,  чтобы каждый узнал  о  се