к, который
всегда с тобой".
     -  Во-первых, не  "в том времени", а "в том возрасте", а во-вторых, что
там может нравиться? Я думал, он  имел в виду любовь,  любовь как чувство  и
как действие. Оказалось - он имел в виду Париж.  Просто город. Если в городе
нет любимых людей - что праздновать?
     - Умно.  Но при этом... Какой ты  глупый! Париж  - место  любви. Город,
созданный для любви. Представь себе - город, в который с®езжаются влюбленные
со всего света! Карнавал Любви! Такое может случиться только в Париже.
     - И только в Париже могла случиться  Варфоломеевская ночь. Собрать всех
влюбленных в  одну  точку земного шара? Мило! Они  перережут друг друга.  За
право подарить своей  любимой лучший цветок. За  право  привести ее в лучший
отель. За право угостить ее лучшим из  вин. Вот так. А ты говоришь: "Прощай,
оружие!",  "Прощай, оружие!".  И вообще - представь  одиночку  на  Карнавале
Любви.
     - Только не надо! Не надо  вот  этих мессианских штучек. Опять начнешь:
"Соборность, вселенское братство!". Ты умный. Я знаю. Я убедилась. Только ты
вовсе не праведник. Ты  порочен. Донельзя порочен. Дьяволенок! Все дьяволы с
тобой!  Не  смей! И здесь не смей! Там тоже  не смей! Ммм... Еще  не смей! И
еще...

     "Так мало праздников",  - вздыхала  Марина,  - "ты  жмот, Данька",  - и
отворачивалась  к  стенке. -  "Тебе так трудно потратиться? Прийти с  работы
пораньше,  купить вина, конфет, газировки для своей маленькой Марушки, чтобы
пузырики, много пузыриков! Немного потратиться и в гости. Это так трудно? Ты
слышишь? Ты меня слушаешь?".
     Владов вздрогнул. На шатком стуле возле раскинутого дивана  лежали  еще
ни  разу  не  сминавшиеся в  коленях  джинсы  песочного  цвета, и  беленькие
носочки,  и раскрытая коробка с бежевыми  замшевыми туфельками, и прозрачный
пакет с белоснежной водолазкой, и на спинку стула наброшена куртка из лайки,
и где-то в пакетах,  брошенных  у вешалки,  есть коричневая береточка, и что
еще? "Мне вправду идет?" - крутилась Марина  возле огромного зеркала посреди
расступившейся толпы, и Владов, оттеснив льстивых торговок: "Террористочка!"
- обхватывал за плечи. -  "Жена  террориста!". В частном автобусе,  тесном и
тряском,  почти с  потолка навис коршуном: "Орланочка!" - и Марушка целовала
остроузкую кисть:  "Ты  заботливый мой!"...  Владов  присмотрелся  к  стопке
покупок. Да, ремень, еще ремень, коричневый ремень с застежкой-когтем. Опять
уставился на монитор и опять добавил линию:
     - Как думаешь - красиво получается?
     В запястье вонзились ноготки.
     - Я твою бандуру вышвырну с балкона!
     Владов клекнул кнопками клавиатуры:
     - Как только закончу - раскалывай и кидай. Как только, так сразу.
     Распахнулись  пакеты,  прохрустел  паркет,  отмычал  комод,  прозвенели
деньги.
     Владов смахнул пепел с колена. Штановатая чернина размахрилась сединой.
     - "Владов" и "Славия" я уже закончил. Еще  отрисовать  "Доверие". И еще
сто пятьдесят страниц с буквицами и виньетками.
     Завыли петли  и в спину потянуло сквозняком.  Владов заглянул  в пустую
кружку, прогудел:
     - Мне холодно. Не держи дверь открытой. Много не пей. Не допоздна.
     На смятую простынь упал кусочек штукатурки.

     - Времени нет, милая.
     - Как это так? Жизнь протянута во времени.
     - Да. Жизнь  протянута  в хлесткий ремень, и Смерть  правит на нем свой
нож. Но что из этого?
     - Хватит о смерти! Смерть, кресты, монастыри, хватит!
     - Ты постоянно вспоминаешь о  времени,  но не хочешь помнить о  смерти.
Странно.
     - Ничуть! Ничуть не странно.  Если уж remember, то о том, что forever и
together. Несчастный английский! Три слова стоящих! Остальные - квак и карк.
     -  Нет  никакого  времени.  Есть количество  следующих  друг за  другом
событий,  есть впечатления и переживание событий, есть ценность переживаний,
есть степень впечатлительности, а времени - нет.
     - Как это нет?
     - Сколько мы знакомы?
     Мы присели на эту лавочку, чтобы выкурить по сигарете, и так не разу не
поцеловались, хотя скурили уже  всю пачку. А такой ведь был вечер! Я в белой
рубашке  с  хрустящим  воротником,  нет,  галстуков  не  выношу!  Еще  чего!
Блестящую удавку на  мою-то  шею!  И крепкий кожаный ремень,  скрипящий  под
твоим мизинчиком, и  лаковые  туфли  - в  них можно отражаться,  зачарованно
следя  за черным двойником, - и  черный же костюм, беспросветной  черноты, с
внезапным  переливом  бархатинок,  и,  как  всегда, змееныш,  обвивающий мне
пальцы, замерший над чашечкой цветка. Без этого наряда Моя Бледность была бы
напрасной. А  так  -  Колосов вскочил:  "Что случилось?  У  тебя  траур? Или
триумф?".  Еще не знаю, но Зоя ахнула:  "Черный! Чернейший! И  алмазы вместо
глаз!". А как не быть  бледным, если вслед  за Зоей  бежит зеленая  шелковая
волна,  а  из  рыжего  пожара,  лижущего щеки,  выплавился легкий  лебедь  с
малахитовым  солнцем  в  клюве...  Вечер  славный! На столах  ты, правда, не
танцевала, но как бы мы смотрелись вальсирующими среди бокалов?
     Повсюду  белые ручьи,  всюду легкие капли. Капельки смешинок  в уголках
твоих глаз. Капельки крови  в уголках губ  ни разу не кольцованной  девушки,
случайно влетевшей в наш решетчатый коридор и онемевшей - бледная статуя вне
полыхания танца,  танцевания сполохов. Да, лицо статуи -  три  отчаяния, три
окаменевших  "о", три провала - рот и черные глазницы: "Почему не со мной?".
Капельки серебра сережек,  стекающие  по моим кистям - ты отхлынула от меня,
тебя подхватывает Колосов, как можно! Ведь ты тростинка, ты же флейта, я так
боялся  тебя расстроить,  а  с  тобой  уже топтужный, добродушно-бородушный,
бородушно-мужный Плаксин!  И всюду капли, всюду белые капли, всюду белый сок
назревает в стеблях, и скрипят  клыки. Я уже  уронил  один стул Колосову под
шаг, и  он,  спохватившись во  весь рост,  что-то сообразил и решил пока Зою
забыть.  Магнитофон все:  "Орк!  Орк!" -  все  никак  не  отмотает, это ведь
"АББА",  а  Зоя  уверяет,  что  "Победитель получит все",  победители всегда
получают все, кто выносливей - тот и волк, и я  уже  пронес три стакана мимо
рта, и за нас! И теперь! И  сейчас! И сейчас у бледного Алекса  под белесыми
веками  белый  сон. Всюду стебли бредят стать стволами. Рыжее  пламя  плывет
между крон -  меж пепельных, каштановых, тронутых инеем. Я - одинокий ясень,
мечтающий сгореть, Зоя запуталась в моих ветвях, и  тихий щебет: "Попробуешь
меня  сегодня?  Жди.  Я  позову". И сердце понеслось по  черным переулкам, в
черные  чащи, на черный  луг,  где белый  старик,  дед Владислав,  задумчиво
разминает в пальцах лепестки  белены, вдыхает  - и хохочущее пламя ударяет в
луговое перепевье, в гомон чащ, в людные переулки, в опустевшую высотку, где
по первому этажу вызванивают каблучки капель, в утробу лифта прячется зыбкая
зеленая тень, а Владов лестницей  взлетает,  и  вот оно,  бездонное  небо, и
легкие  капли повсюду, и платье  взвивается, пальцы  роняют капли на влажную
кожу,  я  огненное  море, я  возвращаюсь вспять, в  родившую  меня дельту, и
звезды  моросят звенящей пеленой. Легкая капель по жаркой  талии, я здесь, я
здесь,  дотянись  одними подушечками  пальцев, я начинаюсь здесь, я волк, ты
вывернулась лисичкой: "Не могу так! Возвращаемся! Быстро!"...
     Все как  всегда, все праздники проходят, проносится  шквал  веселинок -
устоявшие на  ногах убирают ошметки веселья. Кого-то от праздничной скатерти
отправят  в  смирительную  простынь, кого-то  от праздничного  стола  уведут
любить,  уведут в  праздничную  постель. "Любить?" -  переспросила  Зоя,  и,
кое-как сглотнув жидкий огнеток, поправила: "Трахать". Охтин  поперхнулся. У
Зои глаза зеленые, злые, ноздри вздуваются, струйки дыма отстреливаются мимо
губ, зубки  отзванивают злорадинки: "Ты меня сейчас наверху  что? Что делал?
Любил? Трахал. Банально и беспардонно. Трахал. Даже можно сказать - ебал".
     Данилка разбил колено. На губах - кровавая прорва. Во лбу - набат. "Кто
князь - Влад? И ты - внук Владов? Блядов!" - и хох-хах-дрызг-визг! Ветки рук
отсохли, и Данилка яблоком сорвался в  ноги. Тотчас бока набухли. Сок потек.
Веки  склеило.  "Охтин!  Эй, парняга! Охтин, очнись!  С кем был?". В  пустом
куполе влево-вправо  заболтался флюгер.  "Как - один?  Почему  тебя бросили?
Совсем  один?  Всегда один?".  В глубокий колодец занырял клювом  колодезный
журавль.  "То есть вы доверяете мне отнять надежду? Мне -  отнять  у  Марины
Александровны надежду?". "Зиппо" - звонк!  "А  как же  вы?  Вы же не сможете
безболезненно общаться с  женщ", - и  хрустнули  под кулаком  очки...  Охтин
сглотнул комок и выдавил: "Любил. И буду любить". Зоя оглянулась, скинула со
стола  в  пакет  бутылку,  пачку,  оглянулась,  губы  дрогнули,  оглянулась,
дрогнули, лопнулось: "Мигом! Нет! Жди!  Вот, адрес!  Двадцать минут!". Охтин
хлынул светлыми ручьями.
     Рецепт  праздника  прост  - светлые  ручьи и  Зоя. Зоя  -  обязательный
ингредиент  для  дьявольских  коктейлей.  Только  кто  вам сказал, что  этот
праздник про вашу честь?
     И все-таки  это еще не праздник.  Праздник - это когда просто, когда...
Стоять на остановке, проводив галдящую компанию -  да, можете не возвращать,
это мелочь,  а вам нет,  вы вернете  до копейки  -  и похрустывать коросткой
льда.  Под крепким каблуком петляют трещинки, мое зыбкое отражение распалось
на  десяток охтинок, на  сотню,  на  мелкое крошево хрустких  охтинок. Я под
озером неба - один-единственный Владов,  а в заводях глаз, ваших глаз - орды
Владовых, но я хочу окунуться лишь в листвяную прозелень, и я  надеюсь,  что
на  дне  зеленоглазой Зойки бескровная русалка не таится, не таилась, и даже
не намерена селиться в ее огневой головушке. Да, я хочу окунуться во влажную
лилию,  но я жду: все раз®едутся - тогда.  Тогда я  помчусь - только  бы  не
вообразить лишнего, а то расправлю крылья и уже не смогу приземлиться. Тогда
я помчусь, и мне ободряюще  подмигнет светофор. Тогда  я помчусь, и Клавкины
соседки  -  беспокойные  лесбиянки -  начнут  дубасить  в  стену, а мы будем
сглатывать  хохот,  закусив запястья, и, может быть, прослезимся над судьбой
Шихерлис... Может быть. Может не быть. Кто может и с кем быть?
     Все  может  быть,  но  с   каждым   бывает.  "Владов,  сядь",  -  Клава
подбулькивала еще. - "Сядь-сядь, никуда не денется, придет". "Владов, сядь",
- стрелки ахнули на полкруга, Охтин изохал полкомнаты. Да, все просто, такое
может  быть только в  России. Только  в России  можно назначать  свидания  в
домишке,  наспех  обляпанном  побелкой,  набухшей  от  дождя,  настырного  и
в®едливого, как все  мелкое  - как мелкие рюмки, лезущие в руку,  как мелкие
циферки  в очасовевших глазах; в домишке,  где газовое  отопление,  и вода в
ванной не теплее водки; в домишке,  где кухня с бодрильней, следом стояльня,
следом лежальня; в домишке,  где часы летят, как лепестки  ромашки: "Идет-не
идет,  идет-не идет"; в  домишке, где еще надеются  на чудо и  ждут паршивку
Зою. "Кто  паршивка?" - и  всюду легкие  капельки, летящие с твоего плаща, и
пьяные глуминки: "Смотри-ка, лишних два часа прождал!" - и ты, конечно, вила
петли,  ты  моталась на  моторе,  и  охрипла,  распевая  песни  со  сборищем
уверенных, что ты  всю жизнь мечтала с  ними  петь застольные песни  посреди
шестисот тысяч  законников, которым  снятся блудливые сны, и время,  Владов,
время, проводи меня!..
     Хорошо, что нашлась лавочка. Хорошо, что  дождь иссяк. Хорошо, что есть
возможность. Хорошо, что времени  нет, а ты этого не  знаешь,  и горячишься,
тараторишь, смахивая маленькой ладошкой последние капли с моих плеч:
     - Как  это  нет, как это нет? Я  вскакиваю в  шесть утра как полоумная,
мальчишки  спят,  Вадим храпит,  я к плите.  Бульон, гренки, пару салатиков,
кофе сварить,  Вадим  растворимый не  пьет.  Мама дорогая!  Полседьмого, а у
Славки рубашка чумазая! Вода - хлысть! Порошок  - хлоп!  Фен - бац!  Током -
трах!  Мама  дорогая!  Сушить под  феном,  утюгом  прожарить,  время - семь!
Мальчики,  под®ем-под®ем!  Славке несолено, Витюшке несладко, где мой ранец,
где носки?  Славка-вылезай-из-ванной,  Витя-не-спи-за-столом. Мамочка,  ты у
нас фея! Конечно, милые. Вадичек! Вадим! Вадян! Как не едешь? Я так  и села.
А Владов наконец поднялся и вышел в окно. Иду в маникюрный, а ноги ватные, а
на часах десять.  Нет, думаю, Клавка права - не ссать  ни грамма! Кто ссыт -
тот гибнет. Возвращаюсь, ноги подкашиваются, сумки волочатся, мать! Колготки
полетели!  Где  я  в  одиннадцать возьму колготки цвета  "беж" с  золотистой
лайкрой? Я  их  неделю искала! Господин  Владов такой привереда, ему княгинь
подавай! Вадимка, ты куда?  Еду, говорит. Владов  влетел  в окно и  давай  с
толку сбивать - то помада не та, то тени не так, стилист нашелся! Хватит или
как? Что значит -  "нет времени"? Я по всему городу успела пронестись, везде
отметилась, все уверены, что я была именно у них. И Вадима уверят. Под®езжаю
-  пять  секунд!  Четыре!  Три!  Две!  Владов!  Как  это  -  "нет  времени"?
Получается, можно не ждать?  Времени нет, все прекрасно, никто не умрет, да?
Ни о ком не надо заботиться, никем и  ничем не надо дорожить, не надо беречь
каждое мгновение, каждую встречу, так?
     Я смотрю на хоровод звезд, на путаницу улиц, сигарета истлела, я думаю,
что  дело  не во времени,  ведь есть мое  клокочущее  сердце, сердце  шагает
маршем,  пока  не явится  твой призрак, и тогда сердце закружится вальсом  и
вгонится  в отчаянное танго. Я любуюсь  тобой всего лишь  сто  тридцать пять
дней, но когда я переспрошу:  "Сколько мы знакомы?" -  ты  потупишься:  "Всю
жизнь".

     - При чем же здесь власть? При  чем  здесь чувство  власти? Иногда ведь
властвуют  над ненавистными, так? Стремятся-то,  наверное, к удовольствию? В
смысле, к воплощению мечты об удовольствии...
     - Оргазм - это что? Что ты чувствуешь при оргазме?
     У Имрана  в  каморке  красный фонарь.  У  Имрана  в подвальчике  чистая
постель  и стопка одеял.  Имран, курчавый смуглянец, хрипловато смеется: "Ну
что ты, Данила, о чем ты? Конечно!"  -  и Владов  знает, что  ключи найдутся
даже  в  темноте. Надо  только будет оставить  на шатком столе немного кофе,
сигарет,  остатки  водки, а лучше  -  ликера, ведь имрановская Анастасия  не
любит  водку.  Надо просто  не жалеть Имрана,  и тихо  втолковывать бурчащей
трубке: "Ну ты же понимаешь - тебя любят, когда ты хочешь, меня любят, когда
могут". Надо только не жалеть себя, и не думать, что самому наутро не хватит
никотина, кофеина, теургина, и на... И на притолоке найдутся ключи, и Зоя не
будет долго  мерзнуть в заваленном сугробами дворике. Надо только не  жалеть
себя,  ведь Зоя не  может  иначе,  и  придется опустить  глаза,  ведь  лучше
испепелять взглядом сигареты, чем зоенькины влажные губы. Да, все выходит не
так, как  хочется, но  Владов терпелив, и лучше хоть  как-то, чем никак, тем
более, что ключи  найдутся на притолоке даже  в полной темноте. Но дело не в
ключах, - ведь Владов издал веды Имрана безо всяких ключей, хотя Данилевич и
не вздумал молча  качнуть головой, но  Владов издал веды  Имрана, - а дело в
том, что если чувство не  воплощено в поступок, то это не подлинное чувство,
и  если ты доверяешь другу ключи от  сердца,  будь готов доверить и ключи от
жилища, где обитает твоя Любовь. И тогда  у друга опять  случится праздник -
будет  красное  вино кипеть в  крови, и Зоя  нечаянно:  "Ах! Что  же  теперь
будет?". Почти ничего не будет, только Владов впитает алые капельки с оборки
чулка,  и Зоя по всем  своим ложбинкам пустит пьянящую реку, и губы  Владова
вопьют винопад, и в свете красного фонаря вымрут, рассеявшись, серые тени, и
мы уже бессмертны, мы уже не отбрасываем теней.
     Имран  и Настя могут  вернуться с дежурства чуть раньше -  практикантов
щадят, но нам не жаль выбираться из раскаленной  постели, ведь, оказывается,
можно  выйти  в метель, и метель  потеплеет, хлесткие стегунцы присмиреют, и
снежность ляжет кружевом  на  рдеющую вершинку груди, и  талые ручейки омоют
твой животик, снег ляжет венчальным кружевом, и запоздалый прохожий  протрет
глаза, решив, что заснул на  ходу, а вокруг уже псы,  псы, псы! Жаждущие псы
по всей  округе рвут  цепи  в куски,  псы кружат, выжидают, жалобно  скулят,
умоляя  допустить,  и самый смелый ринется отбить рыжую  волчицу,  но я умею
выть безмолвно, и серые тени лягут у ног, станут сторожить, и  после,  после
выводка твоих вскриков,  подползут вылизывать надменно вскинутую кисть, но я
умею выть безмолвно, и будем только мы - белый волк и снежная волчица.
     Будем только мы, и это будет праздник, потому что не надо сдерживаться,
потому что не надо скрываться, можно быть откровенным и искренним, можно уже
не  спрашивать:  "Что ты чувствуешь? Что мне  сделать еще?" - потому что  ты
шепчешь: "Я уже не замечаю, что ты делаешь, я как лава в горниле, делай  что
хочешь!". Да, вот  оно - стоит  мне...  И я рассеку тебя безвозвратно. Стоит
мне... И ты превзойдешь  Афродиту.  Теперь ты  всецело  подвластна, теперь я
всецело всевластен - мы Ангелы, свободные от плоти.
     -  Знаешь,  было  такое чувство, что  я потеряла  тело, потеряла форму.
Стала как сгусток огня. Как будто  бы от тебя стало зависеть, во что меня...
Преобразить,  как ты говоришь. Как будто от тебя стало зависеть, во что меня
изваять. И  появилась жажда, дикая жажда  стать для тебя всецело  всем, всем
сразу, стать любой  и всякой, стать  и  матерью, и  любовницей, и дочерью, и
подругой, и ученицей, и наставницей. Об®ять  тебя, быть под тобой и быть над
тобой.
     - Это и есть властолюбие.
     - Я, кажется, запуталась. Что же такое любовь?
     Настанет день, когда мы вспомним слова, понятные без слов.

        В ОЖИДАНИИ ЧУДА

     Решетка на  окне, решетки на стенах, решетка вместо двери - чтобы никто
не  выкрал этих урчащих чудовищ, помесь арифмометра с телевизором и печатной
машинкой.  Я  трижды в неделю вхожу в эту клетку, а есть  еще  два дня и две
бессонные ночи в  кружении от редакции  к типографии и обратно  к  редакции.
Кружится, кружится, и возвращается  на круги своя. Это - да, это - так, но -
суета сует?  Нет уж, я ненавижу Экклезиаста. Радовать любимых - суета  сует?
Мстить ненавистникам - суета сует? А в чем же еще, по-вашему, Господь являет
Свою благодать? Наслаждаться радостью любимых - это суета сует? Суета сует -
это не мудрость, попрошу заметить, это задроченное дохлячество.
     Я трижды в неделю вхожу в эту клетку - усмирять чужую фантазию, в чужие
тексты  втискивать фотографии совершенно  незнакомых  мне людей. Фантазия? Я
сказал - фантазия? Нет, все весьма достоверно: хроники неожиданных  бедствий
и преднамеренных  убийств, интервью с победителями всех  и вся и репортажи о
выходках  их  восторженных  поклонников, и  -  короче  говоря,  невыдуманные
истории.  Достоверные, убедительные и неопровержимые. И я  -  я  должен быть
аккуратен с каждым заголовком, каждой подписью, я должен быть внимательным с
исправлениями, форматами и масштабами. Я должен выпускать из рук не мешанину
знаков и символов, а геометрически правильную карту восприятия. Вы -  будете
любить   геометрически   правильную   женщину?   Невозмутимую,   незыблемую,
безмятежную? Вот и я  не  люблю. Колосов,  лысеющий  гигант, нехотя  мазюкал
очередную образину,  бубнил:  "Вот лентяй! Для  братца рад стараться,  а для
журнала?". А мне-то что? "Что-то я в  Эрмитаже твоих полотен не встречал", -
и Колосов, рекламщик и  шаржист, плевался:  "Что за черт! Опять помидор!  Ну
как я  могу  эффектно и броско изобразить семена  помидора?". Зоя влетала  в
клетку: "Ах! Опять!  Последние  колготки! Понатыркали  решеток!"  -  листала
распечатки: "Ух ты!  Смотрите-ка!  Ну-ка... Опять, стервец, все  на свой лад
переиначил!  Ну-ка...  Я  же  не  такое  оформление  просила!   Вадим   ведь
разозлится:  что ж это за  репортаж с  выставки  без  фотографий  того,  что
выставлялось?" - а мне-то что?  Для тебя  я пост