ли", -  и прошептал нечто слишком уж
сложное, вроде: "Властвуй  любуясь, влияй любовью,  владей любимыми".  Влад,
отстранившись, с удовольствием оглядел Владова и  раскланялся: "Спасибо. Вам
есть чем гордиться". Коридор опустел. "Ну где же вы, Владов?" - грохнул хор,
а Владов, смеясь, уже разбегался, и, грянув в квадрат, впал в мглу.
     И трепетал, упоительный птенец, в восходящих вихрях, и парил, и пластал
крылья  над  бескрайним,  свежим,  задыхаясь радостью  рождения.  Во Владова
влетел и вскочил. Сигареты оказались под рукой.
     "Человек -  это  ошметки  и  обноски",  -  сверкнул на  кончике сигарки
уголек.  "Неправда,  человек - это  даже  нарядно",  -  усмехнулся Владов  в
табачное марево и совсем успокоился.

     ...мне  приятно  представлять  пишущий   предмет  пером.   Мне  приятно
представляться  чистым листом, впитывающим  чернила чужой крови. Я чувствую:
литература   -  искусство  письма,  искусство  общения  посредством  зачатия
символов  доверия. Я обременен недоверием. Мне приходится  представлять, как
преобразятся  ваши поступки,  если  я  осмелюсь приумножить свое достоинство
приобретением  новых  навыков,  соблюдением  правил  общения.  Литература  -
искусство общения, в котором выявляется сходство влечений. Вообще, искусство
-  способ высвобождения  влечений. Человека  влечет к ангеличности,  если он
оправдан господством любви, увлеченности живыми, чуткими, дышащими. Человека
влечет к  демоличности  - демолиции,  демосу,  демонам  -  если он  извратил
властолюбие в желание насытиться за чужой счет,  выпотрошить, опростать,  не
начальствовать, зачиная, но богатеть выкрадывая,  обеспложивая.  Я обременен
недоверием. Я страшусь,  что  буду  ограблен гибелью,  что  потеряю островки
владений  и  не  смогу влиять на  любимых. Я,  кажется, пьян?  Я  из®ясняюсь
слишком сложно?  К чему мне правописание и умеренность в средствах языка?  Я
ведь не  проповедую новейших  откровений. Куда  мне, курносику,  тягаться  с
вами,  благородниками? Успокойтесь. В ваших душах я  не нуждаюсь.  Созданное
вами, сластослучниками и временщиками, мне противно...

     Владов огляделся. Зои не было и быть  не могло. Заперт изнутри на ключ.
Были голубые обои, оттенка февральского неба -  влекущего, недоступного; был
просторный кожаный диван;  был потолок  с облачной лепниной. Зои не было. На
широченном  столе громоздились компьютерные штуки. Владов  зачем-то  включил
компьютер.  Зачем? Какие-то шутейки! Иногда выскакивал наяву  какой-то бред,
какие-то  шутейки,  полночники,  полуденники...  Владов  хохотал,  куражился
беззлобно,  подшучивал  над каждой  бредятинкой. Они,  безобидные,  смущенно
рассеивались.  Что  за  шутейки?  Владов копался  во  всех файлах,  вскрывал
рисунки,  таблицы, отчеты,  сверстанные книжки, набранные  рукописи, где  же
шутейки? Милош называет свои  записки  - иногда  едкие,  язвительные, иногда
прямо глумливые, а иногда  просто  препотешные,  -  он называет эти  краткие
портреты своих  посетителей "шутейками". Вот  они! "Шутейки  о сочинителях".
Эпиграф: "Мы все немножко сочинители,  слегка художники,  почти артисты.  Мы
все представляемся  окружающим кеми-то, кого  считаем  достойными  внимания.
Конечно,  каждый художник  мечтает  стать  мастером.  Но  "мастер"  означает
"повелитель". Вот и выходит, что мы - человечки, человеки, человечищи, - все
мы  ужасные властолюбцы! Да  что это  я? Никак возомнил себя  проповедником?
Нет.  Никто ни о ком ничего не знает. Все  покрыто завесой неизвестности. Не
будем  обнажать  чужих тайн.  По  крайней  мере, не все".  Владова одолевали
смешинки. "У одного сочинителя была жена". Данилевич беспокоился, беспомощно
перелистывал странички: "Ну что это? Как так можно? У одного сочинителя была
жена. Ну и что?". Владов улыбался сквозь радугу слез: "Вы - что? Это просто.
У одного  сочинителя была  жена.  У одного художника бывали  друзья.  Одному
издателю   попадались   сочинители.   Одной   актрисе   понадобилось   стать
утопленницей. Все они на что-то надеялись и кого-то ждали,  но никому из них
не  приходило в голову  собраться  вместе  и  решить,  кто  и в  ком  больше
нуждается". Данилевич, ни дать ни  взять - Николай Второй, оглаживал бороду:
"Прошу заметить - это я защитил  докторскую диссертацию по стилистике, никак
не  вы.  Я  - художественный  редактор". Владов сверкал голубоватыми белками
из-под  тучек бровей: "Как прекрасно! Вот  и займитесь расстановкой запятых.
Две недели. Все". Владов, глядя, как Милош прополаскивает бокальчики - хряк!
хруп!  - что тут сказать?  Твои шутейки дорого стоят! Но мне  себя не жалко.
Милош второй раз в жизни нахмурился: "Тебе кого-нибудь жалко, Дракулит?".
     Однажды я пожалел деда.

     ...для  меня нет  ничего страшнее  женских слез. Если не  считать  этих
горячечных кошмаров.  Но их я могу понять. Я могу хотя бы понять, откуда они
взялись. И загнать их обратно в логово. Или передушить их все до единого. Ты
знаешь,  с  чем  были связаны ужасы, которые  я  видел  во  время  последней
горячки? Не  с  чем, а с кем. С  тобой. Мне  кажется так. Я редко  ошибаюсь.
Когда в закрытую изнутри квартиру вошла женщина и начала отрывать мои пальцы
от одеяла -  это была ты. Когда я это понял, я  уснул спокойно. Когда вокруг
шастали  гости, - я  их не  видел,  но  слышал  и осязал,  - тогда  за  ними
неосязаемо, незримо, неслышимо стояла ты. Почему так? Потому. Справочники по
психологии  иногда  правдивы.  Мужчины,  обладающие  сверхчувствительностью,
обостренной  проницательностью,  развитым  образным   мышлением,  -   поэты,
художники, колдуны  -  воспринимают  Женщину  как  Смерть. И  Смерть  -  как
Женщину. Сильную любовь  -  как Смерть.  Почему? Потому что любящий невольно
подчиняется  любимому.  Сильное  чувство  любви вызывает  чувство сильнейшей
подчиненности,  безвластия. Страдания, вызываемые любовью, связаны именно  с
этим парадоксом  -  страстно  желаешь обладать, сама жизненная воля рвется к
обладанию,   но  приходится  быть   и   безвольно  обладаемым.   Властолюбие
преображается  в  любовь,  и это ощущается  как  мука. Искушения Христа были
связаны  с этой  мучительной раздвоенностью  - Единовластный  Господь любил.
Христос  любил  живущих на  земле,  потому и покорился  распятию.  Покорился
любимым. Надрыв души, разрыв властолюбия на власть и любовь. Вот.
     А безвластие и есть  Смерть. Испытывают не  страх Смерти,  как  уверяют
психоаналитики, а  страх  безвластия.  Дети - не  боятся Смерти.  Они боятся
давления,  нажима,   угрозы.  Они   боятся   властвующих  их  помыслами,  их
поступками.
     Для  меня  нет  ничего страшнее женских  слез.  Точнее  - ничего  более
тяжелого. Тяжело до судорог, до оцепенения. Плачущего ребенка можно отвлечь,
развлечь,  увлечь.  Можно, в  конце  концов, обмануть,  увести  от реального
страха.  Плачущую женщину не обманешь, не отвлечешь -  плачущей женщине надо
дать  то, чего она хочет. Позволить ей  распоряжаться твоей жизнью. Но - под
твоей опекой  и защитой.  Плачущую женщину надо  поселить в крепость мужской
души. Сделать полноправной княгиней.
     Мне   кажется,   что   ты  не  можешь  решиться  потому,  что   боишься
почувствовать  себя вырванной  из  уже  обжитого  места,  словно  потерявшей
пристанище,  словно скиталицей. Ты боишься  подвоха, потому что боишься, что
твою душу уже незаметно обокрали, я - уже вор. Пришел - и выкрал.
     Меня не покидает  чувство неизбежности. Неизбежность  схватки. Битва за
княгиню. Княгиню моего сердца.
     Не хочу быть вором  и  губителем.  Хочу  быть  полноправным князем.  Ты
боишься, что  я  - вор, вахлак, варнак, но  не  твой князь. Хочу  обратиться
Ангелом.

     ИНОГДА НОЧЬ БЕСКОНЕЧНА,
     И С ЭТИМ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ ПОДЕЛАТЬ,
     ПОТОМУ ЧТО НОЧЬ - ДЕВОЧКА,
     А ДЕВОЧЕК БИТЬ НЕЛЬЗЯ

     Да-да,  даже  не моргнул  хитрыми  миндальками. Хрустящие  миндальки  в
шоколаде.  Иногда Ларису прямо подмывало  надкусить Владову глаза. Бред? Что
поделать,  если  женщина  просит?  Что  поделаешь,  если  женщина  хочет, но
стесняется   спросить?  Борко  заказал  своим  кондитерам  миндаль,  облитый
голубоватой  глазурькой.  С  шоколадным  кружочком  точно  посреди.  Выслать
лоточницу  к  нежинскому  под®езду  -  пара пустяков.  Предложить  коробочку
болтливой  седовласке?  Той,  которая  легионерка  -  римлянка?  Так  она  и
выглядит, воинствующая женственность. Срочно вручите мне  дань  любви, иначе
покараю    презрением.    Торжество    неописуемого    Эроса,    целокупного
всепобеждающему Логосу. Владов  нервничал: "Зачем  красивые славянские слова
'мысль'  и 'чувство' подменять греческой  безвкусицей?".  Лариса стеснялась,
приглаживала  седой ежик: "Чтобы приобщиться  к Логосу". Логос представлялся
Владову гогочущим гусем. Если по ночам гусь тянулся ухватить за  кончик носа
- Владов вскакивал, закуривал, поддакивал зачитанному Сологубу: "Так и есть,
навьи дети.  Научники, не желающие быть праведниками".  Интересно, Логос или
Эрос удовлетворялись глазурированными глазами?
     Милош редко  унывал.  Владову  же шутка  вышла  боком.  Полная луна  не
отчаивалась даже в тучах. Сердце клокотало, билось в прутья ребер, приливали
какие-то взбалмошные  вестники, тормошили: "Оборотись!  Оборотись!".  Владов
знал - один  оскал. Один такой особенный оскал, и все -  в панике  бросятся,
прочь,  врассыпную!  Кто останется с ненасытным? Марина  изловчится  пачкать
локти  и колени вымокшей  землей, повиливая копчиком,  тявкая. Лена  льстиво
подвильнет,  распахнется  змеиной  норкой...  Хотелось   большего.  Хотелось
волчиц? Если  бы! Хотелось ворваться  в  самую стаю, выискать самого белого,
ему и впиться  в  горло! Чтобы  разом и навечно.  Чтобы никто не осмеливался
оставлять  на  твоей  тропе своих отметин.  Сначала это.  Потом олени. Потом
только  -  самый  нежный кусок  ей,  белоснежной.  Вы видели, как  улыбаются
волчицы? Вы ничего не  видели. Вы никого не радовали. Лучше мне  не снитесь.
Нет, лучше я проснусь. От вас все равно не избавишься.
     Устав  носиться  по лунным  тропинкам, Владов озарялся.  Если только не
вгрызались  насмертниками  вчерашние шутки. Началось, как всегда, незаметно.
Потом  повеяло  тошнотворно-прелым, в  макушку вонзился вихрь  живых  мошек.
Владов,  правда, попытался  закопаться  в  простыни, но его  уже  всосали  и
сглотнули в жерло урагана. Владова выносило сквозь потолочные  плиты, сквозь
шиферное покрытие  крыши туда, в  самую облачную глубь. Только когда  глазам
открылись  клубы  обволакивающей нежности - Владова отпустили. Пусто. Некого
спросить  и некому ответить.  Однако же,  что-то происходило. Вокруг сновали
невидимые пальцы, и Владов понял, что сейчас  его соткут, заново  соткут  по
мышце, по венке, по клеточке. Владов не выбирал. Владов перестал скрываться:
"Достоин или нет - не мне решать. Я,  Даниил, я, поставленный быть Даниилом,
говорю - не властен надо мной никто, кроме Господа Животворящего". Шваркнули
в кровать.  "Так никаких  сигарет  не хватит", -  струхнул  Охтин.  Вместе с
дымной  затяжкой  в  раскрытое  окно  втянулось  прозрачное облачко,  быстро
приблизилось. Владов впихнул Охтина  куда-то в пятки, протянул ладонь, в нее
легло колыхание призрачной оболочки. "Я вас не ждал, не жду, ждать не буду",
- отрезал  Владов.  - "Если  вам  так хочется, приходите днем,  побеседуем".
Гостья  всосалась между пальцев. "А ведь женщина была, и женщина немолодая",
- Владов изумленно вгляделся в складочки ладони, тут же меж  ушей взорвалась
звездочка, брызнули звуки: "Ни земле -  ни змее, ни огню - ни коню, ни ветру
-  ни  птице, ни воде - ни рыбице, а молодцу Владову  посей семя гадово!". В
глазницу  дунуло  сквозняком,  глаз  зазнобило,  и  лопнул  пополам,  кровью
развороченный,  и  разрывают,  и  жуют  жерновами.  Пока  Охтин  корчился  и
причитал, Владов успел  подойти к  окну, выглянул во двор  на припаркованные
иномарки,  оглянулся на  плачущего  Охтина, вжавшегося  в  диван, еще раз на
улицу - безлюдную,  бесптицную, - вернулся к Охтину, потрепал по плечу:  "Ну
что,  брат, влип? Ничего, это  не  смерть, и смерть - еще не все". "Никто не
властен  надо  мной,  ибо я порождение Отца,  и  Сына,  и  Святого Духа!"  -
выкрикнул, и Охтин преспокойно уснул.
     Владов прихлебывал из черной керамической кружки крепко заваренный чай.
Владову было очень одиноко. Почему да почему! Потому что все слишком ясно, а
рассказать некому,  кроме  отражения на  дне кружки.  Милош  сразу потащит к
священнику,   священник   обзовет   еретиком,   Лариса  обсмеет  религиозным
фанатиком, Лена? Что  - Лена? Лена восторженно  захлопает веками, прошепчет:
"Ты  пророк,  Даниил!" -  и  следующей же ночью, чего  доброго,  распнут  за
гордыню. Одна  только  Зоя спокойно  бы  выслушала: "И что? Ты же не любишь,
чтобы тебя жалели, так или нет? Тогда справляйся сам, будь верен до  смерти,
и выживет все  самое сильное в тебе",  - но  Владов это  знает сам, и  молча
прихлебывает чай, и пьет, и пьет, пока не приспичит проведать Охтина. Охтин,
проснувшись,  предложил,  само  собой,  проведать  Ларису. Ничуть  не смешно
видеть ногастую коробочку  с  опухшими щеками и коробку,  полную надкусанных
конфеток.  "Вот  вам на стоматолога", -  швырнул Владов, не считая, и,  само
собой,  отправился  пьянствовать  к  Милошу.  Милош  третий   раз  в   жизни
нахмурился.

     ...сочинение  посланий схоже  с беспробудным пьянством  - не знаешь,  с
каким из воспоминаний очнешься, что вовлечешь в ночь -  а  стоит ли целовать
отлюбленное навек?  Стоит  ли осквернять кости  костров,  вдыхая  сожаления,
выкрашиваясь в пепел  седины? О чем мне сожалеть? Что  солнце мечется вокруг
моих окон  -  ни разу  не  наведалось,  не  рассветило?  Что  часы  отвешены
пригоршнями окурков?  Не жаль  растрескаться морщинами и хлынуть кашлем,  не
жаль  задохнуться в жару настоявшейся ненависти,  не  жаль оступиться,  если
взваливаешь  в  сердце  солнце.  Не жаль  и  не  страшно. Не  страшно  стать
звездопадом, впасть  в падучую, вызмеить  смехом  охающих,  охаявших явь. Не
страшно стениться, страшно  стиниться.  Страшно  рассеяться  в
жухлых,  жалких животинках,  перепончатых  канючках.  Не  страшно  страдать,
страшно  из страды  не  вынести жатвы,  страшно пажить  превратить  в
пожить  -  умничать,  не  вызывая изумления,  дышать,  не вдохновляя,
изливаться,  не  влияя.  Не  страшно плодить  страдающих  страстью,  страшно
бесплодничать. Чего стоит любовь,  не влияющая на совершение подвигающих век
поступков?   Чего   стоит   любовь   невластвующая,  безвластная?  Любовь  -
властвующему  излюбленным владением влиять  на господствующее, пронизывающее
все существо излюбленных, высветлять, вызволять  сокровенное. В мой перстень
вписано: "Любуйся властью, властвуй любовью. От Сынов Господа Сыну Дьявола".
     Которую ночь меня тревожит мелодия, отяжелевшая, словно сгусток крови -
скапливается  под покровами, под подушечками пальцев - и  я срываюсь  каплей
солнечного   лоска.   Я  словно   луч,  словно  звучание  -   пронзительное,
пронизывающее,  -  я мчусь, я  проникаю, я растворяюсь капельками во мгле, я
разливаюсь на округлые  дробинки  звуков, что-то разлучается - со  мной,  от
меня,  -  я стрела,  прорвавшая  плеву  времени, -  я  луч,  я проникаю  без
препятствий сквозь простертую пустоту. Что чувствует луч, не высветливший на
пути  ни  единой души?  Лишь  окурок -  вот  и  все,  с чем  брожу  по  краю
непроглядного  одиночества.  Я  Владов  внук,  внук  зачинателя  рода,  внук
извергнувшего луч любви, но я Охтин по матери, я сын колыбели, впитавшей луч
любви. Я не скрываюсь. Я не скрываю себя. Не стоит  укорять меня охтинством,
Александр Андреевич...

        Я ВДЫХАЮ СВЕТ

     "Позвонит Милош и пойду. Билетик Зоеньке,  не  волнуйся, липкими руками
не хватай, позолоту сотрешь,  билетик Милошу, как  славно! Просто славно!" -
Охтин потянулся, крылья выправил, - "полетим, Сашка, полетим! Добились. Всех
добили.  Презентасьон. Представленьице.  Вы пока вылупляйтесь, куколки, а мы
полетим",  -  Охтин  переплясывал от  двери  к телефону,  Даниил  Андреевич,
карандашик можно?  под компьютером ищи, или в ящике,  спасибо, сама спасибо,
брызнул звон - кто-то хрипотнул:
     - Мужик, иди хорвата хоронить.
     Клара чем-то жужжала, каким-то приборчиком.
     - Слышь, пчелка, не зуди, не слышу ничего. Повторите, пожалуйста.
     - Хорони хорвата, пожарник, - хихикнул, загукал, - гук-гук-гук-гук...
     Телефонные трубки  Охтин всегда  складывал аккуратно -  в  одно и то же
место. Нечего добром расшвыриваться.
     - Из  зоопарка  филин  звонил, - пояснил  Охтин  портрету  Рахманинова,
виновато косившему на диван, на девочку - жаркую смуглянку.
     Клара  зачем-то  подпрыгивала  на подушке,  билась лобиком  в обои,  из
глубин  сквозь  клокот  выскальзывал  рокочущий, урчащий... Охтин  присел на
краешек дивана, соскреб плюшевые катушки с подушки. Пахло медом и морем, или
чем? "Орхидеи или лилии? Что  в  могилу  дарят? Орхидеи или лилии?" -  Охтин
смутился своим  невежеством. Тянуло кислым и прелым: словно вымокшую  листву
ворохнули. Клара мыкнула:  "Мам-ма!". Владов озабоченно  вгляделся  -  белки
ворочаются, маслятся. Отекшими связками зевнул:
     - Помочь тебе, что ли?
     Крутнула  бедра,  выпятила  пухлое  -  вспученное  хлопочками  сочилось
сливочной лавой.
     Дракон в дыру, да не в ту! Взревела?
     Владов вгонял, вколачивал бурчащий набалдашник в кровь, в сальное мясо,
кривился:
     -  Не  воруй, корова! Не воруй из ящиков дрочилки!  Жене  ее дарил,  не
тебе, не твое!
     Владов  уже  гладил  черную рубашку,  а  Клара все корчилась: "Мамочка!
Мамочка!".
     Как летят из пригоршни монеты? Именно так.
     Как хрипят: "Сходишь к проктологу!". Именно так.
     Как хлопают дверью? Не врите. Охтин дверями не хлопает.

        НЕКОГО И НЕ ЗА ЧТО

     Однажды я пожалел деда.
     Казалось  бы  - нашел  кого жалеть!  Ему уж  почти пятьдесят  было, или
больше? Сколько? Если он в Первую Мировую уже  зрелым мужиком был? Сто два?!
Да вы что? Да в  него девки  влюблялись! Белоснежные волосы до  плеч, совсем
белые, почти  искристые, а губы тонкие,  всегда упрямо сжатые  и всегда чуть
влажные.  Нос острый, ястребиный,  и ноздри чуть заметно вздрагивают, словно
принюхивается  к человеку. Никто его по отчеству не  знал,  мужики навстречу
сутулились, вообще ниже плеча  ему  становились: "Здравствуй, Влад!".  Парни
мимо  проскакивали, буркнут что-нибудь  там: "Добрутр!",  -  или:  "Я завтра
верну,  нет, уже сегодня", - и лишь бы  с глаз  долой! Зато девчонки  на его
глаза, как мотыльки на костер, слетались. Еще бы! Издалека видно - идет весь
облачный, танцующий, а вместо глаз море плещется! Постоянно они к нам бегали
- то им сон  об®ясни, то  у подружки грудного полечи, страх  отлей,  то мужа
приворожи, лисицы, черт! Бабки его  упырем обзывали, даже самому митрополиту
жаловались, будто Влад им цветы и вишню губит, сухоту напускает. А Зоя к нам
за  облепихой  приходила.  Не  часто, конечно.  Так, раз  в  день. Крестовы,
наверное, облепиховым вареньем полы мыли. Ладно, это ни при чем.
     Он сам говорил: "Не  смей никого  жалеть! Смотришь на мученика и горько
за него?  Избавь его от  мучений.  Осмелься и сними страдание  с креста! Сын
Человеческий крест без слез принял, не плакался  никому. Опасайся таких, кто
язвы  душевные  напоказ  выставляет.  Лжецы они, блядуны  и  упыри, жалостью
людской  упиваются! Запомни  и не путай потом,  кто твою силу любит,  а  кто
призывает болячками любоваться. Вот  так". Я и не жалел. Даже когда  утром в
День Победы эти пришли, с погонами и в фуражках. Сначала в  ворота стукнули.
Дед книжку  свою писать  перестал  и на меня  так,  как будто мимо  меня или
насквозь, вообще не на меня: "Данилка, у тебя друзья, чтоль,  новые? Друзья,
говорю,  чтоль, приезжие?". Я как ел яблоко так и  ем. У меня  друзей вообще
нет.  "Гордиться  тут,  конечно, нечем",  -  говорит  дед.  -  "Но это  дело
попра