вимое". Тут  они в  ставни стали тарабанить. Дед давай хохотать: "Плохо
дело!"  - и чернильницу под самую икону отодвинул.  - "Или опять война,  или
наши вернулись". Тут ор такой: "Охтин! Охтин, ты  жив еще?". Дед нахмурился:
"Сиди  здесь, я их сна лишу для начала", -  а я что?  Я  под ворота.  Вы  бы
усидели?
     Конечно, дед еще не  вышел, когда слышно было:  "Ого!", "Вот  именно!",
"Да уж!".  Конечно,  они пялились  на  табличку  у  ворот:  "Дом образцового
порядка". Конечно,  они удивлялись голубым сосенкам в  палисаднике. Конечно,
оглядев деда, они заявили: "Парень, отца позови!". "Какого  отца?". "Охтина,
Владислав Михалыча".
     Солнечно, воротники  нараспахан,  галстуки набок.  Дед,  как всегда, на
левое плечо пиджак внакидку  успел набросить. Никто и не заметил, что руки у
него тоже нет.
     "Я - Владислав  Михайлович".  "Мужик, мы видим, что  ты  афганец,  отца
давай", - и уже переминаются с ноги на ногу.  "Ты это", -  прогундосил самый
низкорослый, дергая колючую ветку, - "батяне передай,  чтоб на параде его не
было. Нам  на юбилее Победы враги народа не нужны". "Да, вы уж передайте", -
и  все  пуговки застегнули, галстуки  подтянули,  переглянулись. Покраснели.
"Честь имеем",  -  и  встали  навытяжку.  "По  поручению областного военного
комиссариата  и  комитета   ветеранов  приглашаем   Вас   на   торжественное
празднование юбилея Победы!" -  хором отбарабанили так,  что зубы зазвенели.
Переглянулись. Побледнели. "Прости, господарь!" - и шапки долой, и бухнулись
в ножки.
     Данилка  опрометью  бросился  в  дедову  кухню.  "Ты  где  носился?"  -
покосился  дед,  дописал последнюю строчку и  чернильницу  под  самую  икону
отодвинул. - "О!  Опять Зойка по  вишню прилетела!". Данилка  только  сел на
сундук.  Дубовый  сундук, обитый  коваными  драконами.  Над ним  окошко  без
подоконника. За маленьким окошком невестится яблоня. Это просто. Все просто.
Просто  дед  -  просто Влад.  Просто  сад -  Владов  сад. Просто  дорожки из
шлифованных булыжников. Просто по ним снует  Королева  Ящериц  с  настырными
губами: "Я вас не  буду отвлекать, я только вишню посмотрю, чуть-чуть всего,
одним глазочком".  И слышно,  как  Сашка, откашлявшись, хрустнул  сигаретной
пачкой и чиркнул спичкой:
     - Дед, а ты в Первую-то где служил?
     - В разведке.
     - Да ладно!.. А под какой легендой?
     -  Никакой  легенды.  Все взаправду и всерьез.  Жил  в  Бухаресте, и  в
Берлине, и в Вене тоже. Везде дома свои имел. Так вот.
     - И что же ты делал?
     -   Проводил  психоанализ  немецким  военачальникам.  Ну,  само  собой,
австрийским, венгерским и румынским тоже. В обязательном порядке.
     - То есть как это психоанализ?
     - А  вот  так.  Не по  Фрейду,  конечно.  Я ему говорю: "Зигмунд,  твое
искреннее  заблуждение  может  стать роковой ошибкой,  катастрофой для твоих
клиентов". А он упирается!  "Половое  влечение  -  основа  всех  психических
процессов". "Хорошо",  - говорю,  - "Александр  Македонский,  по-твоему,  за
любовницами  в  Индию  ходил?  Влад-господарь   десятки  тысяч  колосажанием
умертвил,  ради  чего,  спрашивается?  Ради наслаждения?  Или  все-таки  для
устрашения  и в назидание?".  Он  молчит. Потом: "Нет, ну  надо же учитывать
волю  к  жизни  и волю  к смерти".  "Здравствуйте, пожалуйста!" - говорю.  -
"Смерть что - похабная девка с задранным подолом? Отлюбил и ушел?". "Нет", -
говорит, и раздражается, - "вы  что это? В символах не понимаете? Условность
от определенности отличить  не можете?".  "Нет,  позвольте!" -  это уже Карл
Густав вмешивается. - "Давайте  не будем уславливаться, что смерть  есть то,
что думает  о ней Зигмунд Фрейд. Человек стремится к достижению определенных
нервных  состояний,  либо  уже  пережитых,  либо  предвкушаемых,  ожидаемых,
известных  по  рассказам персон,  авторитетных для  данной  личности. И",  -
говорит Карл Густав...
     - Кто?
     - Юнг. Господи, кошмарные российские  школы! Чему вас учат? И вот, Карл
говорит: "И я  согласен с Владиславусом", - ему нравилось на латинский манер
называть  меня  Владиславусом:  "Я  согласен, что человек  не  может  желать
собственного разложения, поскольку никогда его не испытывал, не переживал, а
если кто  и переживал  умирание,  то нисколько  этим  не наслаждался, а если
кто-то  испытывал  при  этом  эйфорию, так не от боли, а от ощущения  силы и
способности  распоряжаться  своим  организмом по волевому выбору,  то  есть,
разумеется, мазохисты  стремятся не к самоуничижению, а к  самовозвышению, к
безграничному владению собой, в причудливой, правда, форме. И садисты  - они
ведь  ощущением  превосходства  наслаждаются,  то есть, опять-таки, властью,
господством. Спросите", - говорит, - "у Владиславуса,  сколько любовниц было
у его  предка Дракулы?". "Да", -  улыбаюсь я, -  "столько", - и мы  с Карлом
смеемся.  "И убивал он  их", - доказываю я Зигмунду, - "подозревая в измене,
то  есть  в  непокорности  и непослушании, а  отнюдь  не со  скуки  и  не от
извращенной чувственности.  Да,  впрочем, что уж  Вам  доказывать!  Если вы,
еврей,  Тору  вашего  народа не  признаете Священным  Писанием, то вот и  не
имеете  представления   о  господстве  личности  над  нацией  и  нации   над
человечеством". Вот.
     -  Так ты,  значит,  у  своих пациентов  выпытывал под гипнозом секреты
родины своего предка?
     И  что-то хрустнуло. Данилка выскочил, стукнувшись  затылком  о  низкую
притолоку,  и у Зои вишневый цвет  с ладоней  облетает,  и мать: "Да что вы,
папа!"  - бросилась  обратно в свой холодный  дом, а Сашка... Что это?  Всем
лицом в Зойкины ладони. Крови, что ли, решил напиться?
     Дед  вытер  накрахмаленным носовым платком набалдашник трости  - голову
дракона. Саша отплевался зубами:
     -  Запомни, трепло  базарное! Я сам доеду  до  Румынии и там узнаю, жил
когда-нибудь в  Бухаресте  Влад Драго,  сын Мирчи Драго, или нет. Запомни, я
это сделаю! Тогда ты мне ответишь, брехун старый!
     Грохнули ворота.
     - Он уже не услышит, так хоть ты запомни, девочка, - дед, ссутулившись,
аж грудью навалился на трость. - Не доверю гордому стать наследником Софии.
     Обернулся, а под бровями - два черных солнца:
     - Тебя, Даниил,  обручаю с премудростью  - или  душу  спасти,  или души
вызволять. Что ты выберешь? Что?
     - Я ничего не поняла, что вы тут говорили, но  я... Я вам тоже не верю,
- и ты, в цветастом платье, Влекущая Ветер...
     Тихо. В этой летней кухне всегда прохладно. Солнце здесь не ждут. Здесь
свечи. Здесь  икона с Творцом, Спасителем и вездесущим Духом. Здесь огромный
сундук.  В нем  запас белых  безвороток и  серебряный  ларчик.  В  нем  есть
документы,  заплавленные  в прозрачные  пакетики.  Документы  почти  все  на
нерусском языке, только  один на русском - о какой-то реабилитации. Есть еще
волчьи  и медвежьи  когти. Данилка  пробовал носить волчий коготь на шее, на
шелковом  шнурке, но по ночам стали  сниться безголовые олени, и дед закопал
коготь  под осиной в далеком  Дурном  бору.  Есть  еще  перстни  с надписями
внутри.  Перстни дед  Владислав  даже маме не  разрешает  даже  мерять. Есть
тяжелые  подсвечники,  похожие  на  свившихся, раскрывших  пасти  змей.  Дед
вонзает им  между зубов зеленые свечи и смотрит на пламя. Воск стекает змеям
в пасти и  исчезает навсегда. В переднем углу, под  образами, стоит стол. На
нем подсвечники, чернильница и всегда раскрытая книга с плотными страницами,
похожими на  куски  ткани.  Дед сидит, смотрит на  пляшущее пламя, а в книге
остался лишь один чистый  лист. Я помню, меня кто-то нес на  руках. Я открыл
глаза  и  увидел  высокого  белого старика,  пишущего  белые буквы  на белых
листах.  Он взглянул на меня:  "Это он, наш Даниил?" - и засмеялся:  "Он уже
все понимает".  А теперь он сидит и смотрит сквозь опущенные  веки на теплое
пламя, а я надеваю ему на плечи его любимый бархатный пиджак, потому что дед
уже похолодел, потому  что он  уже  умер. Он  оставил последний лист чистым,
потому что все равно никто, кроме меня, не умеет читать белые буквы на белых
листах. Он  оставил последний лист  чистым, но это уже все равно, потому что
он успел схватить меня  за руку, и  весь  стал теплом, и я  впитал тепло,  и
теперь  я умею читать невидимые буквы на невидимых листах.  Я  знаю, что  он
хотел написать.

     Ночь, беспристрастный судья, конвоир неверных! Ты  скрываешь  лики,  ты
стираешь жесты, и  смеркает обаяние,  и только дыхание во мрак вливают, и по
духу их слышу их. Ночь, ты беспристрастный судья, праведен твой приговор, но
жестоки твои  псы!  Лют  мрак, и нечем в  нем любоваться,  и мечутся сполохи
сердец,  и зачинают страду. И в движениях их узнаю их, ибо не тот любит, кто
пожинает  плоды,  но тот,  кто  кровью  выращивает  жатву. Сойдутся  скопища
утолить навечно жажду, сойдутся утолить  полости, и ждут,  как созреет семя,
ждут,  как вызреет зарево, и желают вплести в  сердце полнокровный цветок, и
вот ищут дружину для  сбора жатвы. И тяготятся одиночеством, ибо не  находят
приспешников,  и  чуждаются сближаться, ибо  страшатся быть  обделенными,  и
пылают,  и  боятся истечь, ибо  страшатся иссякнуть,  и ждут, и  не  находят
свободы,  чтобы  вместиться, и  тяжелеют  сердца.  И  тяжелеют  сердца,  и с
восторгом  приветствуют  рождение  Сына  Зари,  ибо  он незаботлив,  ибо  он
избавление   от   бремени,  ибо   он   привлекает  надеждами  на  пришествие
долгожданных,  и не выносят полновесного света, и  взмолят остудить  сердца,
ибо тяготятся собственной малостью. И восстанет мрак, и  оправдается  пылкая
искренность,  и  воплотятся  сокровляемые Светочи,  сживать  и  вживлять,  и
отвергну облачения Их обличий, и во влечениях Их узнаю Их.
     Не жду, Господи, Сына Твоего, но стремлюсь к Нему сердцем в Духе, Тобою
дарованном. Прости,  Господи, прости раба Твоего, господаря валашского Влада
Дракулу. Господи  Животворящий, ты снял страдание с креста, прости, Господи,
отца отцов моих, Влада Дракулу. Господи Всеведущий, избавь внуков моих, раба
Твоего Даниила и  раба Твоего Александра,  избавь их от  недоверия, Господи,
избавь.  Да святится Имя Твое, да придет Царствие Твое, да  будет  Воля Твоя
как на Небесах, так и на земле, и ныне, и присно, и вовеки веков.

     Однажды я пожалел деда и больше мне некого жалеть, потому что Владислав
Дракулит умер.

        НЕ НАСЛЕДИ

     Выйдя из под®езда,  Владов первым делом достал сигарету. Вторым стоящим
делом Владова было обращение к малорослому крепышу, приросшему к скамейке:
     - Огня не найдется?
     Недомерок  только помотал головой, но рук из карманов не вынул.  Владов
поискал  на   небе  солнце.  Чисто.  Никаких  вам,   батенька,   пламенеющих
златовласок. И  ладно!  Нет солнца - и  не  надо. Владов выудил из  кармашка
черных  джинсов  новенькую  пламенелку,  постучал  ею недомерка  по гладкому
черепу:
     -  Зря  старался, браток! Ты у меня хотел памятную вещицу украсть? Ты у
меня  хотел  память  отнять?  Дурак!  Я  еще всех  вас  перекрещу  крещением
огненным!
     Недомерок вцепился  в тонкую кисть,  влип  губами в запястье: "Виноват!
При  исполнении  был,  виноват!".  Владов  пригляделся  к  пустой  скамейке,
вздрогнул.   Чисто.  У  под®езда   чисто.  На  небе  чисто.   Нигде  никаких
соглядатаев. Нигде никаких заступников. Все же Даниил решил - так, на всякий
случай - не  сворачивать  сразу  на бульвар, а  пройти прямо,  через  Летную
Площадку, обогнуть летное училище, пропустить колонну марширующих курсантов,
спрятавшись  за густые кусты акаций,  потом немного пробежать, выкрикивая на
ходу: "Да подожди ты, подожди!" - потом купить сигарет, пачки три, или лучше
пять, и  потом не  подавать  виду. Не подавать  виду, потому  что  изо  всех
переулков истошно сверкают синие мигалки, и надо  идти,  не поднимая  глаз и
наступая след в след, чтобы след затерялся во времени, иначе опять  придется
сдавать  шнурки  и  ремень,  а  теперь   уже  вправо,  и  напротив  часового
магазинчика  есть часовая башня, и можно встать  и  смотреть, как мимо бегут
вполне  живые люди  с глазницами, полными влажных  глаз, с раскрытыми ртами,
полными щекочущих язык криков: "Пожар! Еще горит!".

     Охтин постоял, глядя через  дорогу на вывеску, перечитывая название еще
раз  и  еще  раз:  "Часы,  часы,  часы,  часы,  часы".  Пригляделся к  лицам
высыпавших  на  тротуар  часовщиц  -  зеленые.  В  сердце  щелкнуло.  Сквозь
позвоночник прыснули пружинки. В затылке зазвенели молоточки.
     Из моря голов  вынырнул блестящий  шар. Под ним трясся черный  футляр с
четырьмя  раструбами. Верхние  раструбы  заболтались  перед Охтиным.  В шаре
обнаружилась  щуршащая  трещина: "Швырнули,  шарахнуло, Милош шкворчит еще".
Охтин нащупал на шаре ухо  и, как  в растянутый парус, дохнул:  "Данилевич".
Шар внесло в черный джип. Джип сорвался вдоль Карпатки. Море голов рассекали
свистки и фуражки.
     Охтин выглянул из-за уступа башни. Сразу за "Жемчугом" - черный провал.
Из провала валил пар. Охтин опустил глаза. В черных лаковых туфлях отражался
улыбающийся черноглазый черногуб.  Охтин переставил правую туфлю. Переставил
левую  туфлю. Переставил правую. Споткнулся о  порог.  На  трюмо  у  вешалки
зойкал  кнопчатый кусок пластмассы с трубчатой перекладиной.  Охтин послушал
еще. На  трюмо у  вешалки  зойкал телефон.  Охтин послушал еще. Телефон  все
равно зойкал.

        ПРОСТО ВСЕ ТАК

     - Мы возвращаемся.
     - Вы? Вы или ты? Куда ты возвращаешься? Зачем? Ты  откроешь дверь своей
квартиры.  Зачем?  Чтобы  жить?  Чтобы  жить   как  живется?  Чтобы  жить  с
нераскрывшимся цветком в сердце?
     - Что ты делаешь со мной, Владов? Что ты делаешь?
     - Что я делаю? Я разговариваю  с пустым телефоном, потому что на другом
конце  этого провода -  труп.  Труп, влюбленный в собственные оргазмы, труп,
которого не заботит мое душевное здоровье.
     Да,  я сказал это так. Я сказал это  так, чтобы ты поняла все. Я сказал
это так, чтобы  маленькая  дверка навсегда  закрылась, чтобы  сквозь  нее не
сияло сердце затворника.
     Я  сказал  это  так,  потому  что  в "Схватке" так Де  Ниро  говорил  с
обнаглевшим банкиром.  Де Ниро говорил с пустым телефоном,  и пустой телефон
расплакался пулями:  пули кружили, пули  выжидали, пули вошли  неожиданно  -
Шихерлис осталась без Криса.
     Это просто - складывать  трубки всегда в одно и то же место. Это просто
- каждый  вечер укладывать  свое пьяное  тело в одну  и ту  же  постель. Так
просто - перечитывать Сашкины строфы:
     "Нам так просто жить в этом мире,
     Нам так сложно жить в этом мире
     В ожидании дня,
     Когда засмеется Сфинкс".
     Все  становится просто,  когда разгаданы загадки улыбок  и  слез.  "Все
чудеса вот  здесь - в искорках на кончиках  пальцев", - в подушечки  пальцев
баюкался  Зоенькин  лобик,  и  Зоя  нежилась  в  лучах  прикосновений.  "Да,
девчонки, это все так", - смахивала  Зоя слезинку и путалась в трех спичках,
- "только  пальцы в кулак все сжимают одинаково". "Какая  власть, о чем  ты?
Какое властолюбие, с чего ты  это взял?" - и Зоя  влилась губками в ковшички
ключиц. "Почему ты  смотришь  на  часы?" - и Владов, плеснув плечом,  выплыл
суровой  иконой из-под  влажного оклада.  "Потому что мне в девять надо быть
дома", - Зоя свела колени, Зоя  свела локотки, ногтистыми копьями  пальчиков
оградила враз иссохшую зелень  - и в щит ладошек глухо бьются крылья улыбки:
"потому что нет  времени".  "Куда  оно девается, твое свободное время?" -  и
Владов уже наглухо застегнут. "Мне нужно кормить Вадима, обстирывать Вадима,
мне нужно давать  Вадиму  возможность любоваться мной", - и рыжая весняночка
озяблась бледной зимородицей. Владов сверкнул сквозь прицел прищура: "Что он
делает  с  твоим   свободным  временем?".  "Он  властвует  над  ним",   -  и
обескрылевшую спину  сдавила шнуровка  платья.  "Выбирай, в  чьей  власти ты
нуждаешься", - и сутулые тени шагнули в промозглую мглу.
     Все  очень просто: кто не  может  обладать тем, что  любит -  погибает.
Владов  это знал, и  еще он знал, что  очень просто набрать номер гостиницы,
попросить  администратора,  просто  представиться, просто  назвать  фамилию,
перезвонить в номер - и так просто будет выдавить сквозь зубы сердце:
     -  Я на  вокзал  иду, Сашку встречать.  Просто выйди из гостиницы через
двадцать минут. Двадцать минут. Все.

        Я ВДЫХАЮ СВЕТ

     "Бред,  переходящий из  поколения в поколение. Дед  был  одержимый и ты
туда же", - отчеканил Саша, сойдя с поезда, и Данилка сжал в кулаке змеистый
перстень, и еле вышептал: "Ты нашел? Что там, в  Румынии?". "Могилы. Сладкие
губы могил.  Сладкие щели  могил.  Просто  щели, пьющие  жизнь",  -  белесые
ресницы провеяли  мимо  Зои,  и у  Зоеньки  белые  ручьи хлынули  по вискам.
Выцветший  призрак побрел  вдоль  перрона,  Даниил мечется от  проводника  к
проводнику, к  машинисту,  вдоль  вагонов,  между полок, где? Высокий такой,
белокурый,  ястребиный  профиль, где?  Зоя схватила Владова за  локоть:  "Не
мучайся,  не   приехал,  забудь!".   Владов  вырвался,  раскрылился   черным
драгонитом, и плащ колышется над об®ятиями,  возгласами, поцелуями, как  же?
Как же  так?  Черный  печальник  бился  у  жерла  тоннеля,  и поезд  жалобно
постанывал, уползая уже навсегда.
     Владов швырнул кожаный том под колеса подлетевшему экспрессу. Хрустнула
обложка.  Треснули листы. Буковки рассыпались летящими лоскутками. Сунул Зое
пухлый  конвертик.  У  владовского  под®езда  на  Карпатке  кто-то  мутный в
штатском  щелкнул  шлакированной  зажигалкой.  По  Тем,  Кого  Ждут  сновали
бульдозеры, ровняя пепел  Милоша. Где-то в степи давился  зубами  Данилевич,
выговаривая фамилии, а по Черным  Холмам  уже разлеталась стайка джипов. Зоя
глянула  конвертик  на  свет -  никаких  чудес, никаких  пошлостей: гонорар,
зелеными. В  глазницах гостиницы  с шумом  шоркнули шторы, и Вадим заплясал,
обшипевшись шампанским. Зоя,  солнце, зеленые, ветер, Зоя, солнце,  зеленые,
Владова всасывало сквозняком в черный тоннель.

     А сесть бы  в поезд, Милоша нагнать, на плечи прыгнуть:  "Попался, черт
хорватский!".  Борко,  багровея,  обернется:  "Русак  влядов! Чего довольный
такой? Опять влюбился?".  Сесть бы  в поезд, Милоша  нагнать, наверняка он в
Снагове,  монашествовать ушел. Сесть бы в поезд,  чтоб  колеса выбивались из
сил: "уймет-уймись,  уймет-уймись". Сесть бы, ноги  дрожат,  не могу больше.
Куда скамейки подевали, черти?
     Взять бы облако, вон то, и дернуть - чтобы ангелы посыпались. С детства
мечтал повыдергать Ангелу светлинки - Он все время уворачивается. Жалко, что
ли, пару  светлышек  на  память? Дед заступался:  "Данилка, не  обижай парня
зазря. Он тебе светит, чтоб  в душах видел, а ты чего?". Данилка дул  губы и
морщил  носик: "Сам говорил - никого  не жалей". Дед  уцелевшей рукой кресты
георгиевские  теребил:  "Сторонись жалостливых,  сынок.  Смерть  подступит -
своего живота пожалеют, бросят одного", -  и  печалился, тучи хмурил, дождем
слезился: "Надолго-то  не задерживайся,  сынок.  Мамку перепугаешь". Данилка
прикрывал  оградку, путался среди могил.  Шпынял  сторожа: "Смотри, Семеныч,
будешь  у деда  конфеты  красть  -  вторую  ногу отрежу".  Семеныч жмурился:
"Сладко покойничать! Зубы не крошатся,  спину не ломит. Как  дед?".  Данилка
крепился: "Ничего, веселый.  Сашка где?".  Кладбищенник скрипел костылеткой:
"Копается  где-то.  Две  ямы  с  утра  нарыл.  Уютные!".  У  рытвины Данилка
важничал, курносый узкоплечик: "Привет,  вихрастый! 'Беломор' будешь?  Когда
домой вернешься?". Из могилы сорванным сипом неслось: "Уйди,  засыплю! Крест
деду покрасил?  Молодец.  Дай  руку. Ну, дай  руку,  вытяни  меня". "Хватит.
Вылезай сам", - выдохнул Владов и омертвел.
     Данилка выбирался с кладбища, у дома  кружил, ждал. Колыхнется мглистый
воздух: "Сын",  - мать,  притихшая, впрячет шатунишку. И правильно,  хватит,
спрятаться  в  простыни, зарыться  глубже, глубже,  в самую  пещерную  тьму.
П