ного училища, мой дом и мост через Крестовский пруд.
     Впрочем, я несправедлив к этому городу. Он становится просто прекрасен,
когда, не найдя подарка к первому свиданию, снимаешь с шеи родовой медальон,
и,  прошептав дракону  на крыло: "Люби и будь любима!" - летишь на  встречу,
сверкая одиноким бриллиантом среди песчинок шелестящих голосов.

     Я  могу  пойти направо,  я могу  пойти  налево, я  могу  дойти  хоть до
румынской границы - но стану ли я ближе  к твоей  улыбке?  Стану ли я  ближе
хоть  на улыбку, хоть на слезинку - стану ли  я ближе к ... Я могу пойти, но
стану ли я?
     Все-таки направо, до колонн Музея Основателей, где цветочницы, но лилий
здесь нет,  зато  на следующем перекрестке  есть беленький  домик  Клавдии с
вечнозакрытыми ставнями. Открывайте, потому что мой цветок еще здесь, потому
что мне некуда деться от жадного жара. Как  всегда,  откроют две  лесбиянки:
одна перепугана,  другой надоели Клавкины гости - Клава все шептала:  "Тише,
Владов! Эта  Нотр-Дам-Клод-Ван-Дамм мне потом житья  не даст!" -  но  Владов
всего  лишь раз  ворвался с двумя бутылками и  ворохом цветов:  "Святые мои!
Просто так!  За  святую любовь!"  - и Клава после  спала  спокойно,  и  вот,
открыли:
     - О! Красавица и чудовище! Привет, иди.
     Имя твое золотистой пчелой полетит искать мед твоих поцелуев.
     Меда нет. Не сезон.

        Я ЗАДЫХАЮСЬ (рассказ для Клавдии)

     Я  прямо  не знаю как, это трудно и нельзя, но молчать не могу,  потому
что сказать хочется.  Накопилось и давит изнутри, распирает так,  что  почти
готов взорваться. Я про Это хотел сказать,  про Особенное, про Секретное. Мы
еще  когда  в  первый раз,  у тебя здесь, ты ушла,  а мы... Сначала сплошные
грубости и нелепицы, я  от нее не ожидал. Постоянно: "Не надо так сильно, не
надо глубоко,  у меня там все  так близко, я  же машина, машина для рождения
мальчиков".  А я  молчал,  я  хотел, нет, не сюрприз, не фокус, чудом  боюсь
назвать,  это  святотатство получится. Волшебство. Так,  наверное. Она глаза
боялась открыть.  Боялась, я так говорю. Я  не  ошибаюсь. Короче,  она их не
открывала.  И  только  когда  уже,   ну,  ты  знаешь,  вот,  и  я  попросил:
"Пожалуйста, взгляни в меня, сделай мне подарок". И все получилось. Потом на
кухоньку вернулись, докуривать и допивать. А  она  в этих  своих сапожках до
самых  коленочек, даже выше, и в этом,  как назвать-то? Пиджак? Жакет? Ты же
видела,  зеленый, густо  зеленый,  вкусно зеленый,  с  черными  бархатистыми
пуговицами... Френч!  Френчевая такая вещь! И  воротничок  -  бархоточка.  И
говорит:  "Здорово! Я не ожидала. Ты превзошел мои ожидания".  А я улыбнулся
так,  мурлыча, как  довольный тигр, и говорю: "Вы даже не представляете, что
будет в следующий раз. Я в вас поселил  своего вестника. Навсегда. Он  будет
беречь ваше настроение. Настроение на меня  и для меня". А  она так  ручкой,
как всю мою речь перечеркнула: "Не  надо! Этого вот -  не надо! Насылай чары
на своих девиц. Со мной  этот номер  не пройдет". Прошел  ведь!  Страшно.  И
тяжело.  Нельзя рассказывать, а  молчать не могу. Сейчас... Собраться нужно.
Сливаешься в копье, в стрелу, в  луч. Зрачок. Это вход.  Выход,  вход в нее,
выход, вход к себе.  Вонзился,  зацепил, вырвал. Их потом видно,  тех, в ком
гости побывали.  У  них один  зрачок больше  другого.  Тот,  сквозь  который
ранили. Точнее  не могу сказать. Это неописуемо. Пакостники - так бросают, с
кровоточиной. Бережливые - частичку себя  оставляют.  Вживляют. Она  ведь не
помнит.  Многое не  помнит.  "Нда?  Потрясающе!" -  и  смеется. Губы тонкие,
четкие, как чеканенные,  высеченные.  И лучики в  египетских глазах. Глаза у
нее  цвет меняют,  ты  видела? Когда устанет  -  золотистые, как отяжелевшее
солнце. Когда грустит - серые,  как церковные сумерки. Когда радуется - все,
июнь, свежая  зелень,  томная  зелень! Я  подарок  ей  искал  когда, колечко
присматривал, мне продавщица:  "Она у  вас маленькая? Гибкая?  Зеленоглазая?
Страстная,  как дракон, но  осторожная, как скорпион?". По мне ее различали,
представляешь? Она не помнит. Многое не помнит. Мы постоянно пили. Я сколько
раз отнекивался,  что денег уже нет, что  почти уже горячка началась,  а она
нет.  Не могла иначе.  Причем я же понимал,  почему! Многое  понятно, но  не
многое приятно. Вадим. Она его до сих пор боится.  У тебя когда  ключ брала,
он с выставкой  в Дальноводске был. Что было!  Я думал, у меня сердце лопнет
от отчаяния.  Это  даже не  замечательно, не  славно  было,  я  не знаю, как
сказать.  Она  позволила, по срокам  позволялось.  Я  уже готов  был  в  ней
навсегда остаться, и тут вот опять! Я как  раздвоился. Я солнечный,  жгучий,
осязаемый и  я же воздушный, весь как дуновение. И я всем светом в нее ушел.
Остался  зыбкий  ветерок. И все  вокруг  такое  сразу  беспощадное, нет,  не
безжалостное,  жалость   ни  при  чем,  а  беспощадное,  как  развеять  меня
собрались. Развеять. По пылинкам. Меня!  Живого!  Она, кажется,  догадалась.
Может, и нет. Но она ведь сделала! Просто укрыла собой, окутала.  И  я в ней
затеплился  и опять засиял. В четыре утра только я ее  на машине отправил. И
на тебе! "Вхожу", -  говорит,  - "открываю  холодильник, а там бутылка пива.
Откуда? Просто  села за стол  и стала ждать. Ничего  не  стало.  Только  я и
дверь. Вот, сейчас, войдет. Вот,  он ходил и вызванивал меня у подруг.  Вот,
он не нашел  меня и опять  вдрызг. Вот, он войдет, и кому я потом нужна  без
ног?". Представляешь, это мне? Я не вор и не грабитель, я в нее не врывался.
Я  не взломщик, я отмычек не подбирал. Мне поначалу нужно-то было чуть-чуть.
Чуткости.  Чтобы  мой запах  не  развеялся  зазря.  Чтобы  звучание  мое  не
рассеялось в тишине. Чтобы  свет  моих глаз не  погас в  темноте. Чуткости и
доверия. Я же  не  настаивал! Я же  не требовал  ураганов  и  вспышек!  Сама
пожелала! В чем я виноват? В чем?
     Клавдия еще виднелась, но уже совсем неразличимым пятном:
     - В том, что влюбился. И влюбился без памяти.
     Владов встал и начал  выбираться наощупь.  Где-то впереди  должны  были
оставаться постель, вода и запас сигарет. Этого отнять было невозможно.

     Куда-то вошел, кого-то ждал, никого не дождался, вышел.

     Посреди Даниила что-то  хрустнуло. Вверху Даниила  зашумело. В передней
части Даниила приоткрылось.  Появилась картинка. Несколько зыбкая, но весьма
правдоподобная.
     - Я  никуда не добрался, что ли? -  прогудел  Даниил, разглядывая стол,
заставленный  бутылками,  тарелками  и   чем-то   незнакомым.  Это  Клава-то
разбитная? Как  раз сбитная. Сбитная, но пышная. В  карих  грустинках: "Чего
уж! С кем ты еще поделишься? Так ведь? Мы одни ее и знаем. Валяй".
     - Мы же столько раз об этом говорили, что рано или поздно третий станет
лишним. Ей хотелось оставить все как  есть. Я - для праздника, для праздника
души и тела, он - для будней. Я  просто представил однажды:  уйду я  - и это
станет отлучением  ее от церкви моей души. Уйдет она -  и мир отлучит ее как
изменницу. И не в этом даже дело. Дело во мне и в  ней. Дело - между.  Между
нами.  Копилось, копилось,  и раз потом! Мне сон был.  Смертобойный  сон. Из
таких, которые как  наяву. Из тех, которые не надо осмысливать,  обдумывать.
Которые  как  готовый ответ на загадку,  которую  наяву не можешь разгадать.
Дело не в том, что мне это снилось, дело в том, что это был ответ.

        НЕОЖИДАННЫЙ ОТВЕТ

     Даниил  топтался. Не то  что  открыть  дверь страшно - за ручку даже не
возьмешься.  Хрупкая и  ломкая,  из пузырчатого стекла. Глянул на  повестку.
Нет,  нельзя уклоняться. С такими титулами не шутят. Как войти-то? "А ты иди
как есть", - раздалось, и, - "нет, сынок,  я тебе  не помогу,  здесь ты сам.
Только запомни: все, что в тебя  запало,  за  Дверью  окажется  перед твоими
глазами".
     Владов не стал открывать Дверь. Владов раскрылся сам.
     Мимо  пронеслись, толкаясь, какие-то  резвуны  с рюкзачками, ранцами  и
дипломатиками. "Где у вас учительская?" - схватил Владов за плечо отставшего
парнишку и обомлел. "Не может быть, чтоб ты не знал", - попятился Данилка, -
"не позорься!". Владов, опасаясь оглядываться,  зашагал вверх по лестнице на
знакомый этаж. "Перемена, что ли?" - собрался спросить у странного охранника
в  огненной накидке, но  тот  почтительно  склонился,  и Владов,  пробираясь
сквозь  толчею  расшалившихся  малолеток,  вошел  в класс. "Так я и знал!" -
ахнул Владов,  оглядев  оставленных после занятий. - "Я же  предупреждал!  С
каждого  теперь  спросят!". "Зато  у нас новенькая",  -  наперебой загалдели
великовозрастные  неучи, -  "не  так обидно!".  "Здравствуй", - улыбнулся от
заоблаченного  окна сияющий  старец, и Данилка хотел броситься  к его ногам,
но: "Здравствуйте", - от стены, испещренной огненными строчками, приблизился
вовсе никогда не умиравший. "Так  это",  - Даниил расправил  на похолодевшей
ладони  повестку, - "судилище или  училище?". Тот,  кому  и  не суждено было
умирать, веско  произнес: "Вам  решать. Или  мы - ваш  ответ, или мы - ответ
вам". "Довольно  неожиданно",  -  пробормотал,  насупясь,  Даниил  Андреевич
Владов,  вполне живой  человек, но тут различил, что  по  классу веет что-то
ободряющее всех и каждого, и, собственно, никто уже ни в чем не сомневается.
В  чем все еще сомневался Владов,  так это в том,  как может получиться, что
надписи  на  стене высвечиваются на никому  не понятном  языке,  но при этом
каждый из присутствующих,  - надо заметить, что прогульщиков не оказалось, -
каждый по-своему  понимает  данные, условия и поставленный вопрос. Однако же
никто больше не сомневался, и стопка исписанных листов на столе у окна росла
и росла. "Я понимаю, что я не вновь зачисленный, напротив, я просто долго не
отвечал  урока, но почему", -  Даниила перебили. Все трое  разом.  В  один -
единственный голос:  "Мы -  только Основатель и Попечитель.  Если ты однажды
осмелился начать оценивать, так принимай их решения". Владов открыл классный
журнал.   "Ты   не   подумай",  -  растерянно   бросил   Даниил   насмешливо
поклонившемуся Сашке,  - "я знаю кто.  Мне надо знать,  под какой фамилией".
Пока все шушукались и  подхихикивали, Даниил шел между парт, подошвы опуская
приглушенно, и конечно! Зачем же отвлекать? Пусть  соберется с мыслями. "Она
что, с Сицилии?" - выкрикнула Марина. "Дура! Где ты видела рыжую сицилийку?"
-  и Милош запустил  в  Марушку томиком  Данте.  "Вот  так  живешь-живешь  с
человеком,  и  на  тебе - подвох!  Вместо педофила -  геронтофил!" - и Милош
получил  от Марины  в затылок очередь  лимоновских  "Лимонок". "Не перевирай
насчет  подвоха,  черная!" - затряслась Лариса. - "По владовскому оригиналу:
прежде чем предаться радостям любви, принюхайся - здесь может быть подвох!".
"Мои  сеансы явно  не пошли  ей  на  пользу. Да,  ми-лоч-ка?"  -  и Леночка,
наморщив носик, - "что? Наконец-то истинная арийка? Или  Прибалтия? Или...".
"Шумят  все.  Не  могу  сосредоточиться",  -   и   Зоя  придвинула   Владову
разграфленные листы. - "Подскажешь?".  Владов опять никак не мог  надышаться
этим ее яблочным, настоянным, но: "Нет. Нужен твой ответ. Только твой. Никак
не мои подсказки",  - и  что ж  ты! Опять  на  коленях томик  Ахматовой! "Ты
списываешь?"  -  а  перед ней венчальная  корона и владовские  письма!  "Мне
задано  подвести  итог и  сделать выбор, а я не знаю даже! Тут столько  дат,
столько событий! И как их сравнивать?" - а Владов никому в глаза  так  прямо
не смотрел! "Кто  во снах высасывает твою кровь?  Кто во снах  является тебе
зеленым огнем?  Все ты  знаешь. Все  просто. Как живешь,  так и решай", -  и
тянут за рукав. "Простите меня! И меня! И нас!" - и Владов присматривается к
веренице  лиц. "Да что  вы! Я сам  виноват перед вами!  Да когда  это  было!
Конечно...", - в  лоб целует, плеч касается,  крестит исчезающих из  памяти.
Вдруг, сбивая с ног, все к выходу. "Что?" - и Владов рыщет среди всех, с кем
успел когда-либо сродниться.  - "Где ты? Зоя!". И Трое уже приближаются, что
ж так грустят? "Вы всех освободили", - взвесил на ладони пуд листов - кто из
Них? Кто из Них Троих решил за Всех? "Вы всех освободили. Что ж, Мы в вас не
ошиблись", -  и на крыло  печать  прикосновением поставил. "Я... Мне... Я не
могу без нее! Прости  меня,  но святые  дары  одному - это кара!" - и Владов
что-то   лица   своего  никак   не   найдет.  Совсем   расслезилось.  Только
переглянулись, и на стене вспыхнули буквы:  "Может  быть...  Когда-нибудь...
Мне надо убедиться". "Да уж... И решено-то на троечку, и не в  твою пользу".
"Но как же! Разве я не стою, чтобы!" - и Владов опрометью бросился в окно.
     Взглянул вниз. Ничего особенного. Черная земля. Голубые реки.
     Взглянул вверх. Ничего особенного. Голубое небо. Черное солнце.

        БЕСПЕЧНЫЙ ЕЗДОК

     "Вот так вот, да? Поезжай  один?! Вот и поеду!". Почему бы и не поехать
за тридевять земель обустраивать довольство близких? Тебя ведь никто не ждет
в эти три дня? И ты не назначал свиданий долгожданным. Что тебя держит?
     Ненасытный рюкзак все  никак не  хотел наполняться  - и Владов рылся  в
требухе  шкафов:  что  еще  скормить  этому  кожаному  захребетнику?  Блэйк,
Новалис,  Ницше - это ясно,  это как  всегда, "Доверие"? Нет, после, сверху,
"что -  сверху?"  - сердце остановилось, чуть не  слетев с  обрыва, и Владов
замер, никак не узнавая: "Откуда? Я же сжег!". Просто кусок льняного полотна
со стойками, вытачками и стежками, но воротник! Слева, у самой кромки, вечно
теснившей  сонную  вену  -  полукружье  разрывинок  и  почти истаявшая  тень
розоватой помадки...  А  Зоя ведь  шептала: "Господи, какие дураки!  Сверху,
снизу,  между! Да  ты уже мне в  кровь влился! Я  просто стану сейчас  твоей
кожей, твоей  белоснежной кожей!"  - и Владов  влился в распахнутую  полость
рукава.
     Взвесил на  ладони стопку макетных листов. "Я доверяю  вам  в последний
раз",  - усмехнулся,  глянув  на  обложку: поверх  орнаментальных  излишеств
тиснения название покоилось  рублено, ровно и ясно. Только  вот вокруг  этой
прямодушной  белизны  мерцали  золотистой   изморосью,  вонзаясь  во   мглу,
готически  ссеченые  обводки.  Владов, как  это  всегда  случалось,  раскрыл
Сашкину  книгу наугад.  Раскрылось: "Что  нас  здесь  держит?  -  привычка и
страх"[6], - и Даниил шагнул на ослепший проспект.

     Что-то  Владову, конечно,  нравилось.  Что-то Владову нравилось в  них.
Что-то Владову нравилось в этих поездках. Что?
     Иногда  ему входилось  внутрь вагона.  Иногда его вносило.  Иногда  его
вносили - и осторожно  складывали с плеч лицом вниз в предназначенное место.
На  полке, как назло, никогда  не оказывалось ни  приятных собеседников,  ни
милых  собутыльниц,  и  Владову  поневоле  приходилось  приглядываться  к  -
сокупникам?  сокупейникам? совокупникам? Фу ты, черт, как их назвать?  Какие
еще  "попутчики"?! Что вы несете? С чего  вы взяли, что  Владову  с ними "по
пути"? "По путям" -  это да, но! Кто-то рвался из чернохолмской глухомани  к
белореченским  светлицам;  кто-то,  откопав  в  душе  причудливый самородок,
мечтал сбыть его втридорога белореченским оценщикам; кто-то просто свыкся  с
необходимостью  хоть  изредка появляться  перед лицом родни  -  кровной  или
сводной... Один  только  Охтин  никогда не был  вполне уверен в  том, что из
очередной поездки  выйдет толк, один только  Владов, высаживаясь в  Троицке,
надеялся  обессмертить  листы истории  сердец,  и вообще:  Даниил  Андреевич
Владов - только один.
     "Ты  - ответь!"  -  набычился  златозубый  брюхан. -  "Ломает?  Верняк,
ломает! Думки прут?".
     "Прут  -  хоть  пруд  пруди!"  -   ру-ру-ру,  губочки-трубочки-дудочки,
трудодни мудотни, одиночь невмочь:  звуки вязнут на  зубах, скулы стали  как
осколки скал, веки набрякли,  устав приветничать, -  все лицо уже как мягкая
маска на черепе скрытника.
     "Беспонтово башляешь, короче", - просипел, кашлянул, всхрапнул.  Совсем
молчок. Быкан молчок.
     "Угомонился, наконец-то",  - толстячок из-под храпящей громины выдернул
полу замусоленной кожанки. - "Я бы их отстреливал, честное слово".
     "О!  Предлагаю  тост за  пулевое  настроение",  -  пора  тебе,  Владов,
открывать  студию Стакановского  и Наливайко-Дайченко, - "за пули, безмолвно
летящие стройными рядами и колоннами! О! И в том стрррайуйесть... прамижутак
мааалый... быть мооожеэээт... эта пуля... для меняааа...".
     "Мальчик-мальчик",  -  покачал   головой  заскорузлый  горбоносец.  "Не
понял", -  Владов, ошалевший,  заглянул  в стакан,  - "опять,  чтоль,  водка
неправильная? Почему горбоносец?  Нос с горбинкой или  носит горб?". Владов,
сощурившись, решил  получше  вглядеться,  но в  худосочном свете  приоконной
лампы  уже не рассматривались ясно ни лицо национальности, ни национальность
лица.
     "Мальчик-мальчик", - снова  покачал головой весь какой-то заскорузлый и
пошедший трещинами завсегдатай солнцепека, - "что поешь? Нехорошо поешь". "Я
ж  о себе", - Владов  покрутил стакан,  - "пью и  пью себе, пою  о себе",  -
Владов покрутил бутылку, слушая, как донышко шуршит о тряский столик. "Рюмке
крюк,  а рюмке крюк", - стучат  колеса, толстячок на пачку  "Бонда"  смотрит
неотрывно, а у этого  сопляка ведь  из-под мышки  что-то выпирает,  чтоб  ты
сдох!  Угощаю,  угощаю!  Свинцом  отдает,  самопал, наверное.  "Кррасть!"  -
всхрапнул бычара, и  под  носом  треснувший стакан.  "Да вы что?" - оторопел
Владов,  стряхивая  с колен брызги водки. -  "Перепились, что ли?"  -  вслед
воняющей  тени успел  еще  выкрикнуть,  но в ответ лишь  получил недоуменное
отражение -  по ту сторону дверного зеркала размахивали рукавами между полок
мятые пиджаки.
     "Был  бы  под  пулями -  не ехидничал бы!" - взвыл  и взвизгнул изрытый
траншеями морщин горец.
     "Хррякать!  Всех-всех",  -  свинохорь  и  хрюкосвист  почесал  грудяную
проплешь под влипшим в пот крестом - и даже выцарапал сукровь.
     Ктобыл-ябыл,  тыбыль-небыль,  отробы-утробы!   Любовники   во   Христе,
кровники в Аллахе, чеченский волк орлу-мутанту не брат и не сосед, да третий
рейх,  да третий  Рим, да Новый Вавилон на ваших Араратах!  Владов  устал от
охтинской околесицы и вышел проветриться.
     Постоял-постоял, постоял-постоял.  Раскачивало и встряхивало совершенно
всерьез, он даже признал, что взаправду,  но  вот эта  слепая стена справа с
бесконечной  вереницей ни  к чему  не  относящихся  поручней -  это вот  уже
непрофессионально!  Кому охота, вцепившись в  поручень,  пялиться  в  стену,
безузорную  и бесцветную? Хоть бы одно окно проделали-то для приличия! Слева
- тоже  сплошной бедлам! Откуда в купейном вагоне  могли взяться  закоулки и
тупики?   Даниил  решил,   что   если  его   насильно  впихнули  в  новейший
экспериментальный вагон, то,  значит, так надо. Кому надо - этого он сказать
бы не смог. Без языка особо не разговоришься. Без губ - тоже. Без глаз и без
носа  говорить  вообще не  о  чем. Охтину вдруг  показалось,  что  за  такой
непотребный вид могут и наказать, и тут же спрятался в ближайшую  раскрытку.
"Даниил Андреевич, сколько  можно ждать? Прекратите скрываться!" - прозвенел
голос,  до того  ничей,  что  Охтин  решил  -  лучше  умереть,  чем  сдаться
незнакомке. В ответ его стали вытаскивать, и, кажется, поранили  - откуда-то
из живота засочился ручеек, и с каждой капелькой Даниил слабел. "Мы залижем,
залижем",  -  загорланили   наперебой,  и  в  ранку  один  за   одним  стали
втискиваться шероховатые язычки.  "Отче  наш", -  прошептал Охтин,  и  понял
вдруг,  что  обладатели  язычков  уже  дерутся, не желая вставать в очередь.
"Госп", - и вздумал перекреститься, но рук-то не было! "Прекрасно!" - засиял
Владов,  лучась  чем-то   оранжевым.  -   "Кто   хочет  целиком  и  сразу?".
"Поздравляю, Даниил Андреевич", - и Лариса начала прибавлять к  поздравлению
все  заслуги  Владова.  С  каждым  титулом  на Владова  ложились  отметинки,
прорезались  морщинки,  все в нем сминалось, перетекало  и  затве