"Братва, бросаем пить, Данил
Андреичу выезжать пора. Не волнуйся, Андреич, сейчас  допечатаем.  Буран  на
дворе - может, переждешь?". Им плевать, что  я Владов.  Они  не хихикают над
Охтиным.  Да,  они подневольные люди. Но!  Если за  тиражом приезжаю я, а не
Данилевич, они каждую страничку дважды отсматривают. А все почему? Я однажды
мыкался  по этажам,  в окна выглядывал,  все сигареты  у  печатников скурил.
Милоша нет  и  нет. В окнах вместо  Милоша, вместо крытого грузовика, вместо
кабины с  припевающим  Милошем...  Пурга  - это мягко  сказано. "На  дорогах
Чернохолмской  области во время февральских буранов погибло восемь человек".
Это - никак  не сказано.  Когда тебе в зрачок стреляют ледяной иголкой - что
ты вообще скажешь?  Ты, неверующий  блядун,  только  падаешь лбом в сугроб и
сипишь:  "Господи, спаси!". А  я еще ждал.  Милош  не из тех, кого всю жизнь
ждут. Борко - он из тех, кто даже при смерти к тебе стремится. Я - ждал.  На
улицах  - ни поэта,  ни вора, ни  одного  полицейского  жезла. Только бушуют
клубы ледяных опилок.
     Ляп в стекло! Перекошенный Милош. "Данила, не дури,  ночевать будем. На
трассе нет никого. Нет трассы. Ничего нет". "Зачем  же ты приехал?  Вернулся
бы в Чернохолм". "Кто тебя,  дурака, знает? Вдруг попрешься меня откапывать?
Там - ничего. Выйдешь и уснешь до весны".
     Черноробы,  стриженые, сгрудились вокруг, заартачились: "Братва! Теперь
конвойка  не  приедет,  валим  все!".  Старший,  самый  клыкастый,  рявкнул:
"Стоять! Всем остаться! И ты, Данила, не выпендривайся!  Ночуйте здесь". А я
что? Что я-то?  Я молчал.  Милош сам и  сощурился: "Так. Так-так. К  утру не
успеем -  все будут знать, что "Славия"  с первой  же попытки не уложилась в
сроки.  Так, Данила?".  А я-то что?  Ты  не боишься - я тебя  не  брошу.  Ты
боишься  -  спи  спокойно,  дорогой  товарищ!   По  твоей  могиле  пройдутся
смельчаки. Что? Тебя пожалеть? Вот и заводись.
     Милош  таращился  в молочное  марево,  вопил:  "Загогулина!  Забыл, как
называть!  Поворот!  Где  дорога?  Говори!   Насколько   правее?".   На  три
сантиметра. Ну,  на четыре. Метр левее. Хорошо идем. Если  я молчу,  значит,
все хорошо. Понял?
     Не  понял, и у моста через  Калиновскую Протоку слева-сбоку  набросился
сугроб.
     Тихо.  Заглохли.  Не шевельнулась ни одна  снежинка. Милош, зачарованно
улыбаясь  в  беззвездную   пасть:  "Это  мне  казнь,  Данила,  за  побег  из
монастыря", - и  тут  же  в  лобовое  стекло  грохнулась  глыбина  крупинок.
Верещат, и  с разбегу бросаются, и скатываются со стекла,  невредимые. Милош
бьется в  педалях,  в  рукоятях:  "Не выедем, не выезжаем, Данила, по колеса
занесло!".
     Я поднял  воротник.  Я  натянул перчатки. Я  взял  лопатку.  Дверцу  не
откроешь - снаружи давят, еще щели, твари, заколачивают ватой! Я пнул дверь.
Меня  вырвали. Змеи в  рукава.  В зрачки  вонзаются зубы  змей.  За  шиворот
врываются, разворовывают по кусочку и визжат: "Живой! Живой!". Нечем дышать,
в  самое  горло  вколачивают  кол,  каждый зуб  облизывают,  языки  ледяные,
влажные. Пока в уши бьют наотмашь, на каждой ресничке висит по зверенышу,  и
мажут ледяной жижкой. Разведешь веки - на! держи! в радужке шуруют  ложкой и
выковыривают тепло.
     И  валишься,  валишься  в податливую мглу, и  пришептывают:  "Останься!
Успокойся!  У  нас влажная пещерка, извилистая.  Там уютно  и  покойно,  там
бархатные  ладошки  поглаживают  сердечко,  там  целуют в  ушко  колыбельные
сказки, там", - бляди там! на тебе в снежное пузо! По комку выкопаю напрочь!
Слезай с плеч, тварь, ползи извилистой поземкой!
     Милош  выпал. Милош  выпал  в  ревущую  склоку  ледяных  чешуек.  Милош
понимает только по-хорватски. Уже облепили, и связывают ветряными веревками,
и все, рухнул по пояс в  нарастающий курганище. Сверху лилась  лавина. Да, я
подошел.  Вру.  По  болоту  не  ходят.  По болоту  не  плавают. Если  кто-то
всасывает ноги - ты можешь только вырываться и выползать. Да, я выворотень и
выползень. У Милоша так вообще глаза уже тоской застыли, в  полынье  зрачков
еще булькнуло: "Брось!".
     Я  вытерпел  одну  пощечину.  Ровно одну.  Щеку  жгло. Глаза слезились.
Прищурился. Подумал  пару  раз.  "Каждый должен однажды совершить  то,  чего
совершить никогда не мог". Нет. Не пойдет. Слишком сложно. За такую мешанину
можно  схлопотать  от  мастеров  мысли пятернею  по щеке. Второй пощечины  я
дожидаться  не  стал. Вдохнул обольдившуюся  дурь,  выдохнул:  "Господи!  Да
пребудут во мне Ангелы  Твои как при  жизни, так  и  при смерти!".  Уперся в
решетку радиатора и вытолкнул трехтонник. Под  завязку загруженный альбомами
трехтонник. Как  вытолкнул? Очень просто. Почему вытолкнул? Потому что нехер
любоваться  блядскими полночницами посреди заваленной сугробами степи. Домой
надо ехать. Надо  слушать Второй концерт  Рахманинова,  надо  смотреть,  как
Роберт  Де Ниро охотится  на  оленей, и  под  все это дело потягивать кофе с
коньяком или "Балтику",  темную,  номер  шесть. Что  ж вы  такие  настырные?
Почему вытолкнул да почему! Возьмите справочник по психологии  и  почитайте.
Там  такого  не пишут?  Значит,  я  неизвестный науке  зверь.  Спокойно!  Не
увешивайте меня крестиками, не пляшите вокруг: "Чудо! Чудо!". Я не настолько
самовлюблен, чтобы считать себя достойным спасения. Просто "в любой ситуации
надо совершать наиболее  возможное, и  совершать наилучшим образом".  Это не
вписано в  энциклопедию  философии? Значит, я неизвестный науке зверь.  Вам,
Лариса,  с  вашим: "Это активация  невостребованных резервов!"  - я  советую
заткнуться.  Иначе  ненароком  обольете  коньяком  и  без  того  замызганную
тельняшку.  Нет,  и  свидетелей  нет. Милош не  видел. Милоша хватил снежный
столбняк.  Такое  бывает. У хорватов нет прививок  от  снежных столбняков. У
русских -  есть. У  сына Охтиной -  есть.  У Владова внука  -  оказались.  У
русских  есть  все.  Почти все.  Не хватает  только уверенности в  том,  что
хочется смотреть, как Роберт Де Ниро охотится на оленей. А так - и грузовики
заводятся,  и Милоши отогреваются. На  три  пальца  правее. На  два  мизинца
левее, а  то попадут.  С обочины  взметнулись фонтанчики разрывов. На стекло
попытались  набросить снежную  сеть.  Снова  залп.  Вдоль трассы  -  очередь
снежных залпов, вдогонку. Поздно. Мы уже в Чернохолме.  Мы уже на свету. Так
и, промчавшись сквозь ночь, окунулись в зарю...
     За второй партией приехали в Троицк  через неделю,  и стриженые угрюмцы
усадили  в  курилке,  обсели: "Как добрались? Как  оно  было-то?".  "Ничего.
Кометы не падали.  Лава не текла. Нормально",  - и тихо, и  никто  не курит.
Спички  пододвинули,  и  старший,  одним жестом притушив огоньки  глаз:  "Не
беспокойся, Даниил Андреевич!  Тебя никто  никогда не задержит". Это  просто
поразительно!  У  Ларисы  я только  и  занят тем,  что вслушиваюсь  в  чужое
ехидство!  Снимите ваш кафтанчик! Конечно, Владов, горделивая сволочь, глаза
бы  тебе   повыколоть,  даже  не  моргнул  хитрыми   миндальками,  блещущими
безуминкой: "Спасибо. Я боюсь сквозняков".
     Лена Данилевичу все коленки из®ерзала, пока он нудил:
     -  Даниилу  Андреевичу  нужно  настоять  на  своем, мы понимаем.  Брату
угодить  -  дело  святое. "Славия" прогорит,  а Охтину что? На пузырь  водки
всегда  монет  наскребет.  Я  против  печати   "Доверия".  Я  вообще  против
вымудривания проектов века. Кто за?
     Владов  выудил  из  кармашка  тесных  джинсов  серебряный  портсигар  с
неизменным Bond'ом. Блестящий портсигар  черненого  серебра  с  драконовитой
чеканкой. Щелкнул шлакированной зажигалкой - клинк! Пламечко рвется, жадное,
неуемное,  и  сквозь него Данилевич  с  загустевшей  бородой.  Данилевич! Ты
что-то хотел сказать? Нет, ты что-то хотел! Нет, ты! Нет?
     Леночка, разомкнув припухшие губки:
     - Я...  Кхм. Я... Только  не так. Ха-ха-ха! -  и спряталась в  ладошки.
Развеялась, взошла полукружьями глазинок,  а в них, в каждой черточке зрачка
- живет полулуние. А Охтин ведь, весь аистный Охтин, купался в этих приливах
- от черных глубин сквозь озерную просинь,  по теплым травянистым протокам к
обережьям карих ободочков, где трепещут русалочьи нежности... Леночка обычно
разговаривает  мраморно, мокро сцеловывает  с зубок  рокотинки,  речь  ее  -
льющееся  лунное марево,  не как  сейчас, накатами холодных, зыбких волн,  с
перестуком зябких отомстинок:
     -  Надо  голосовать  тайно.  Иначе нам всем завтра придется  обриваться
наголо. Так ведь, господин Охтин?
     - Хоть  кто-нибудь даст  мне  стул?  - Охтин покачнулся. Охтин не пьян.
Охтин стеноспин.
     А  Леночка кошачьи так  притерлась  к плечу Данилевича, и он,  мурлыка,
порыкивает басисто:
     - Нет, просто интересно, чего  вы стоите без  вашего хорвата? Без - его
охранников, без - его знакомств, без - его разговорчивости?
     А Леночка обычно подглядывала в ванную: "Ой, как интересно! Покажи, как
ты бреешься. А хочешь -  я покажу?". И -  показывала. Шипела в изнеможении и
царапалась.  Охтин,   одурело  пялясь   в  разошедшуюся  ширинку  леночкиных
шортиков:  "Чего?  Почему  -  без?".  В  гудящем  куполе  болтался  меж ушей
неугомонный  язычок, звякал:  "Опять  синеватая?  Таинственная?  Травянистая
пропасть? Колючая пустошь? Что-нибудь построим? Кем-нибудь  заселим?". Охтин
пристрелил звонаря и короновал Владова:
     -  Научитесь из®ясняться, господин художественный редактор! Что  значит
"без"? Я  не оставлю  Милоша. Милош меня не  оставит. Что,  - а  никто  и не
слушал. Все спешно  царапали  что-то на  клочках.  Леночка раскрытую  ладонь
ковшичком подносила. А ведь шептала: "Мне с тобой так ладно! Лад и Лада!".
     Кудряшов, кашлянув, приподнял два пальца:
     - Можно я? Какова ваша концепция? Что мы будем издавать завтра? То, что
вам наутро взбредет? Хотелось бы обоснованности.
     Вам нужна концепция? Вы на каждую концепцию найдете контрацепцию! Будет
вам концепция. Хорошо. Мне хорошо. Мне Ангел высмеивает смелость:
     - Что мне нужно, господа? Часы "Фанатик" за  семьдесят рублей. Глотнуть
водки, любуясь  Робертом  Де  Ниро. Все. Остальное меня не привлекает. Милош
закладывает ресторан. Мы выкупим  тираж. Проведем  презентацию. Представимся
Госп... ааа...
     - Вы скоро тут?
     Даниил подавился своим сердцем:
     - Мммммыыы...
     Марина. В черных кружевных колготках. И в черных кружевах засосов.
     Лопнула струна: "Сгинннь",  -  а Охтин прикипел  к  стене  под  варевом
слезливых поцелуев.
     -  Давай уйдем, милый, вместе уйдем! - и твердый ее язык, вонзающийся в
сжатые губы.
     - Да, наверное, уйдем.  Правда,  уйдем.  Нечем  любоваться, -  и пальцы
плямкнулись об обслюнявленные груди.
     Охтин успел увидеть, как за спиной у Марины что-то блеснуло. В льдистых
нежинских глазах лопнулись черные промоины.
     -  Ты не понимаешь, миленький!  Давай уйдем, - и  пятится,  и пятится к
столу, - раз и навсегда уйдем.
     - Куда? Куда ты соб, - Даниила отклеило от стены, и  еле не упал Марине
между бедер, - ралась? Дальше неба не сбежишь.
     - Вот и  пойдем  за небо! - из черного окна  пахнуло  гнилью, и Леночка
вскочила, и Охтин пялится в визжащие  дыры: "Что вы рты  пораззявили? Я что,
стоматолог?"  -  а   перед  Охтиным  обрюзгшая  девочка  с  пожухшей  грудью
тараторит:
     - Мы же оба этого хотим, правда? Мы же оба хотим быть вместе, навсегда,
чтобы нас никто не разлучал, правда?
     Яркий зайчик. Охтин сощурился, чихнул  и засмеялся. Еще  бы! Сашка тоже
зайчиков с ножа пускал!
     В шею шмель.
     Под плафоном люстры покачивался клетчатый бумажный ангел. Владов дернул
нитку и ангельскими крыльями промокнул укус.
     Кто-то  шваркнул  в  стол  лицом  гологрудую  смеяну.  "Вы  потише!"  -
прикрикнул  Владов,  вглядываясь  в  мраморное  изваяние   на  другом  конце
кухоньки. - "Еще локоть сломаете или клюв разобьете!". У изваяния из кулачка
сыпались бумажные снежинки.  Даниил поклонился и прямиком шагнул в холодрыгу
вечера. Хохотнуло, закружилось все вокруг. Наплывали балконы. На каждом Лена
всасывала  червя.  Данилевич вз®охивал. Чмокались губки. Марина  извивалась.
Владов неудержимо толстел, прохожие  вжимались в дома. Владова болтало между
тротуарами. Я, Охтин, плелся следом, не возмущался - пусть парень припевает.
Вроде ему станцевалось. Чинно следуя проспектом, не забудьте - я бываю очень
зол.  Но я не стесняю. А  Карпатский бульвар - наваливается гулом на плечи и
стесняет. Повсюду какие-то тормашки и окантовки. Запонки и подтяжки. Конечно
же,  Владов  услышал  гусляра  и  все.  Читает,  мол, стихи проституткам. Я,
кажется,  заказал Второй концерт Рахманинова  для гуслей с тамбурином, а  он
оглох,  что ли? Ему - глаза не положены.  Нет ушей -  пусть отращивает. Тоже
вот - шнурки у меня модные. Подлежат конфискации.  Пизда без шнурков -  и то
распускается. Хватит хохотать, выключай нахер, я устал.

     В  жизнь сочную, здоровую, набившую оскомину  -  подпустить немножечко:
пару струек: яду - легчайшее  безумие,  беззлобное: зажжет -  живое: чуткое:
смертное возмутится скорым течением времени - раз умереть, так враз, сейчас!
задохнувшись извержением ярости вечной: несвычной - только не отвергни!
     - Покажи медальон.
     В глазищах твоих:  зеленой излучине:  плеснула насмешка -  и  пальцы  в
перламутровые пуговицы вцепляются, расщелкивают - первым обнажился крест - и
только после:  словно плод, готовый выпасть из  листвы: в  ладонь склоняющим
утомленную  тяжестью ветвь - и  он: занесший когти: чудовищный,  чеканенный:
вспучивший рубиновое око.
     -   Мне   в   Снагове  один  монашествующий  старикашка  не  сдержался,
предсказал, что умру на пике страсти.
     - Так-таки уж и на пике?
     - На нем.
     - Умрешь?
     - Умру.
     - Умри.
     Локти вздернула дерзко: высвободила грудь  навстречу поцелую - под вдох
впечатался  дракон:  чешуйчатый, черный:  Великий Змей,  встающий  мстить за
непочтение  - неожиданным: яблочным  настоем: брызжет прокушенный холмичек -
полнится ладонь: терпко так,  нестерпимо: не вместиться всей тебе - выстлать
тебя: не своевольничай, не  бейся! - и невмочь  уже из  мочки ушка выцеплять
зубами  сережку - вскрикнула птичьи, отчаянно: "Что ж,  чертенок, пропаду  с
тобой!" -  и  напрочь, безудержно - только  мне  ночевать  в каждой  ямочке,
только  мне начаться в мелких  жилочках - выстлаться вдоль голеней и уйти  в
пахучее, беленящее - драконьим зубом впиться до сердца.
     Зоя, Зоя,  злая моя премудрость - томная дрема,  не ставшая мертвящей -
рассек мальчишеской  гордостью, как клинком,  как  лезвием -  до  глубокого,
пульсирующего, звездного  - запрокинулись в небо -  балуемся,  как дети: как
впавшие в  детство:  как  падшие  в  облачное,  млечное,  безмятежное  -  мы
врываемся  в небо, бесчинствуя в покоях отцов - и  Ангел вдыхается в затхлые
комнаты,  путает  стрелки часов, высветляет: тени ресниц, и ресницы  теней -
тихо целует:  в ложбинку, во впадинку: там, где покоится крест: тихо целует:
свежим сном.
     Я пьян тобой и ночью, я пьян, ян...

     "Я не делал  этого, Вадим", - выдавил Владов и горло отпустило. Владова
внесло в кухню. "Мать,  что  я ел!", -  Владов сыпался болотистыми змейками,
каждая  норовила  обратно,  поглубже,  в  берлогу, и там, выгнувшись  дугой,
билась  в  корчах.  Владов рвал  язык  и сыпался  мягкими,  еще  тепленькими
чешуйками.  Выворотилась королева. Владов,  прижав покрепче сердце, заглянул
ей  вслед. Мантия  кислочков,  сбившаяся  набок, вхлюпывалась  в  решетчатое
жерло. "Там же люди живут!" - вжикнуло ожегом, и сердце затряслось в решетке
пальцев. "Мать,  что я ел?" - пискнули Данилки и скопом бросились в кровать.
"Кучей теплее",  -  смирился  Охтин, и шебуршистые  Данилки  натащили  в уши
шероховатых охтинок. Пробежался от подошв до самой макушки пушистый соболек,
и Охтин, скукожившись под одеялком, остался совсем один. Сердце, испугавшись
биться, замерло. "Только  бы  не заметили",  -  сизой  дымкой пахнуло где-то
между  ушами. Тут  же  шаркнули. Одна  встала  у  затылка  и  начала  спешно
перелистывать  тканые  странички:  листнет,  прочитает,  визгнет,  вырывает,
листнет, прочитает,  визжит: "Лживы! Лживете!  Лжить!".  Левая  нависла  над
сердцем и надвигалась медленно,  медленно, боясь дохнуть, и пасть раскрывала
глубокую, куполистую. Охтин тихо-тихо,  стараясь не шелохнуть упиравшейся  в
ухо  плюшевой подошвы, спихивавшей  с подушки  продуваемую сизым  сквозняком
голову,  тихо-тихо  натаскивал  на  лоб  одеяло,  а  ноги,  бестолковые, все
вытягивались, и встряхивались под хлопавшимися сверху охапками холодков.
     "Блядские   полночницы",  -   отчетливо  щелкнул  челюстями  человек  и
с®ежился. Тянуло по ногам сквозняком, и с набатным звоном вбивалось сердце в
копну  рук  и  ног.  Поскрипывали  петли  раскрытой  двери,  и откуда-то  из
лестничных пролетов втягивалась в комнаты холодная ладонь. "Не дождетесь. Не
выйду к вам.  Никуда  не выйду. Никогда не  выйду",  -  пробормотал Данилка,
закопавшись  в одеяло.  Тут же  капель в  затылок: "Нельзя  так", - и голову
сковало журчащей речью: "Ты нужен.  Без тебя невозможно. Невозможно жить", -
и  к сердцу метнулись  острые  ногти.  Охтин еще успел  вцепиться в  краешек
покрывала, но было поздно. Ноготки воткнулись под подушечки пальцев, скинули
мизинчик.  Безымянный,  хрупнув  суставом, встал  и  застыл. Средний терзали
злобно  и  оцарапали.  Оставшиеся -  в  крючок, намертво, и пока  трещало по
волокнам  льняное  покрывало,  Охтин  просипел:  "Господи!  Прости, Господи!
Святый Бессмертный, прости!". Хрястнулась люстра, и грохот лифта  сбросил  с
постели.
     Метнулись  тени  от  чирка  спички, и в  нестерпимо  засиявшей  пустоте
никаких таких блядских полночниц. "Бабы были, были", - забил скулами Владов,
и   Милош,  угрюмый  как  никогда,   продырявил  ртом  разбитую  в   крошево
прозрачность подбородка:  "Пойдем,  передохнем". Завернув  за  угол,  Владов
возмутился:  "Кто  вам  позволил  перестраивать   квартиру?   Я   немедленно
выселюсь!". Какой-то губошлеп забебешкал: "Это, вообще-то, наше общее", - но
Владов,  вглядевшись,  аж  задохнулся: "Шпагин,  вон!  Выходите  вон!".  Зоя
вскочила  с  постели, протянула  вспухшие  ладони  с  обломавшимися ногтями:
"Владов, что  ты, отсюда не выходят,  здесь нет выхода", - и Вадим  прямо  в
трусах кинулся  к мольберту:  "Рахманинов, Данил, ты же любишь, останься!  Я
смог, он как живой, останься - полюбуешься!". "Вы лжете. Все-все-все лжете",
- протянул Охтин, -  "почему останься, если нет выхода?" - и бросился прочь,
а двери подворачивались сами собой, и  ведь ни одна не закрыта! Все настежь!
Все настежь, как так можно? В комнатах клубился гомон.
     "Вот  он", - схватил Данилу за  локоть  дед Владислав, - "а  вот они!".
Охтин, задыхаясь  от волнения, поклонился  пышноусому серьезнику,  настолько
одинокому, что прямо  совсем ничей,  и  властнику в  чернецком  балахоне,  с
пронзительным, до дрожи пробирающим взглядом. Дед вскинул брови вопросиками,
а Охтин все, уже оглянулся. Позади,  в самом конце коридора,  чернел квадрат
окна. "Надеюсь, не Малевич?" - Владов изящно взмахнул в черную бездну, гости
присмежили  веки, оценив шутку. "Все  в зал, все в зал!"  - радостно забил в
ладони  Владов, - "у нас об®явилась редкостная диковинка - Разбитый Квадрат,
Малевич,  соавтор перед вами". Пока  толпа сочилась  мимо,  пока восхищались
пируэтами Зои  и Вадима, пока  дед укорял: "Ну что вы позабили  всю свободу!
Да, он  любит вас,  но не  всем же скопом собираться!"  - пока  мимо Владова
сочились  когда-либо  виденные  лица,  плечи,  локотки...  "Вы  знаете  что,
Фридрих?"  -  Владов запнулся.  - "Господин  Ницше, вы  прощены, ведь  вы не
предавали. Вы не страшились овладевших вами настроений. Вы не отвратились от
Духа Господня,  пронзившего  вас насквозь. Идите.  Вас  ждут. Вы знаете, как
добраться. Это просто  и легко. А вам",  - Владов потянулся к уху Дракулы, -
"я должен  кое-что  передать, меня проси