ще за хулу на Республику ссекли на майдане  ханским  велением
головы семерым, средь которых даже и мулла был; сами татары арестовали, не
дожидаясь слова из миссии. Ныне же визирь усмехается:
   - Плохой твой слово, плохой... сапсем яман! [яман - плохо (тат.)] Кырым
не Русистан; Аллах челавэку язык дал, гаварыт пазволил; как же казнить  за
мысл?
   Согнувшись вдвое, оглянулся, прокурлыкал  по-татарски  что-то  длинное,
видно - перевел; хан хихикнул, калга с нуретдином  губы  раздвинули,  даже
сейменский ага, здесь безмолвный, смехом пошелестел.
   Мансурова словно забыли. В ответ визирю пискляво пролопотал хан;  калга
каркнул; нуретдин кивнул медленно. Визирь  разогнул  спину,  повернулся  к
комиссару.
   - А, зачэм долго гаварыт? Слушай слово хана, Мансур: сабак ты,  гразный
сабак! язык свой забыл, Аллаха забыл, пыредков забыл... тьфу!..
   Скривился, сделавшись похож лицом на печеное яблоко.
   - Нэт угавора! Кырым вам конницу давал? Давал... гдэ пабэда? Адын, два,
тры тыщ джигит к Аллаху  ушлы!  -  гдэ  пабэда?..  Шайтан-дэло  -  на  цар
встат... В Кырым - хан, в Русистан - цар, нэт?  Иды,  Мансур,  иды...  нэт
угавора!
   Потер руки, меленько рассмеявшись.
   -  Вэрховный  твой  -  пхе!  пайды,  скажы:  Кырым  нэ   знай   ныкакой
Вэрховный... наш гасудар - султан  Порты  [Оттоманская  Порта  -  Турция],
хункяр [хункяр (кровопроливец) - один из титулов султана] и падышах... вот
так скажы!
   Визирь говорил все визгливей, перхая и плюясь.  И,  сбитый  поначалу  с
толку, Кирилл понял, что пришло время огреть камчой, чтобы помнил пес, кто
хозяин.
   - Великий хан! - хоть и  знал,  что  слова  единого  не  поймет  азиат,
обратился к возвышенью,  намеренно  презрев  визиря.  -  Предательство  не
красит властелина. Ханство свое получил ты из рук Республики Российской  и
верностию ей обязан...
   Остановился, дабы утяжелить намек. Вымолвил веско:
   - Если же  мнишь  для  себя  пользу  иметь;  врагу  России  предавшись,
вспомни: достаточно в Крыму войск, дабы мятеж ордынский на корню  пресечь.
Всему воинству твоему хватит столкнуться и с гарнизоном севастопольским...
   - Ай, Мансур, Мансур... глупый твой башка!  -  уже  откровенно  смеется
визирь; изо рта брызжут капельки слюны. - Зачэм  грозыш?  У  Кырым  сытрах
нэт; Аллах укрэпыт, султан паможэт... слыхал, продавший вэру, такое слово:
газават [священная война (тюркск.)], а?
   Отошел, уселся на ковер, скрестив ноги, мигнул снизу  вверх  хану;  тот
кивнул торопливо. На плечо поручику легла тяжелая ладонь сейменского аги.
   - Ходы, свыня...
   ...Вечером сквозь решетку  крохотного  оконца  увидел  Кирилл  Мансуров
ровную кучку голов посреди дворика, у  фонтана.  Без  ужаса,  отстраненно,
узнал: гусары, вахмистр, писарьки из миссии. Подумал: вот и смерть.
   И  ошибся.  Далеко  еще  было  до  смерти;  впереди,  вскорости,   трюм
корабельный, и Стамбул, куда привезут его бакшишем [бакшиш -  дар  (тат.)]
ханским султану, и замок Семибашенный: долгие восемь  лет  без  света,  на
мокрой соломе, с крысами в обнимку... а затем, по замиренью  императора  с
султаном, выдача, суд военный и лютая  стужа  акатуйская.  И  уж  потом  -
смерть.
   Всего этого не ведал пока.
   Как не знал  и  того,  что  в  этот  самый  день,  утром  еще,  янычары
высадились в Керчи и на Арабате, сбив заслоны, что орда татарская,  хлынув
с Яйлы, окружила полумесяцем Севастополь - и гарнизон  фортеции,  в  ответ
ультиматуму, изготовился к обороне.
   Именем Империи Российской и Государя...


   У "Оттона" гуляли - шумно, враздрызг, с боем посуды; не утихало  целыми
днями, а в последнее время, как сгинули куда-то патрули греков-гетеристов,
пошло и по ночам. Цены взбесились; ассигнаты Республики рухнули в грязь  -
расплачивались золотом и британскими пашпортами; на  худой  конец,  шло  и
платье. Некому  было  разогнать  шваль,  да  и  редкие  попытки  урезонить
кончались мордобоем: терять нечего! фронт почти лопнул, Дибич  со  дня  на
день войдет в Одессу - вот и торопились догуливать, чтоб в Сибири  было  о
чем вспомнить.
   Смешалось все: офицеры, солдатня, канцелярские  крысы,  контрабандисты,
цыгане, арнаутские головорезы - было бы на что, а ежели на  мели,  иди  на
улицу, разживись... Мещане уж и носы  не  высовывали  с  темнотою,  и  все
равно: что  ни  вечер  -  визг,  а  наутро  из  разбитых  дверей  крючьями
вытягивают зарезанных не за кошелек даже, за сюртук либо салоп поновее.
   Славно гудели, от всей души. Но корнет, тесно вжавшийся в  темный  угол
напротив входа, не слышал криков; одна лишь мысль: не  пропустить!  Твердо
решил: если и сегодня не отважусь, застрелюсь. Глядел, не отрывая  взгляда
от ярких дверных стекол, вытягивал  шею,  когда  с  гиканьем  вываливалась
пьяная  гурьба,  волоча  полуодетых  девиц,  аж   через   улицу   пахнущих
шампанским.
   И углядел! Кинулся, не чуя ног под собою, махом перелетел дорогу, телом
преградил путь.
   - Мадемуазель! молю... два слова!
   И страх лютый,  сердце  разрывающий:  вот,  сейчас...  полыхнут  гневом
дивные очи! изогнется бровь строго: что вы  себе  позволяете?  и  пройдет,
сгинет навеки, и ничего уж более не будет, никогда, никогда не будет...
   Пал на колени, глядя, словно на икону.
   - Дивная!.. простите вольность мою... единый  вечер  оставлен  мне  для
встречи... не откажите!.. завтра на позиции...
   Не думал, каков в ее глазах; она же, посмотрев,  оценила  сразу  всего:
серый мундир с корнетской лычкой,  разномастные  пуговицы,  ясные,  широко
распахнутые глаза; прикинула: не более шестнадцати...
   Господи! какой букет! розы темного  пурпура...  где  ж  добыл  такие  в
апреле?.. у греков разве... но какова ж цена?!
   - Богиня! примите... знаю, ничтожны для вас цветы, но  -  осчастливьте,
молю...
   Сам смелостью своей воспламенялся; и вот уж - о, счастие! - ведет Ее  к
себе ("не смейте и думать, Дивная, о худом... честью клянусь, одного  лишь
жажду: видеть вас, наслаждаться беседою с вами...") и не  лжет,  не  лжет!
страшно и подумать о прикосновенье к неземному... увидел Ее третьего  дня,
мельком, из окна лазаретного -  и  вспомнить  после  не  смог,  лишь  одно
вставало пред взором внутренним:  ясное,  будто  зорька  в  имении,  столь
радостное, что от одного лишь сознанья - ВИДЕЛ! - легче становится жить; а
еще - локоны, небрежно выбившиеся из-под капора,  светлые-светлые  завитки
да профиль точеный... и вот - увидел на улице: шла через  весеннюю  грязь,
словно паря над нею, будто  и  не  касаясь  земли...  до  самого  "Оттона"
проводил; что Ей там? Не посмел ни войти следом, ни после подбежать, когда
вышла...  никак  невозможно,  не  представлены,  да  и  вел  Ее  под  руку
поручик-фат, она же была печальна и дика, словно отвергая сию фривольность
самим видом своим...
   Кто он  Ей?  Муж  ли,  брат,  возлюбленный?  во  сне  убил  в  поединке
ненавистного противника, на следующий же  день  -  опрометью  к  "Оттону",
будто на дежурство - и увидел, на сей раз одну, и вновь  грустную,  словно
бы даже в слезах; фат оскорбил Ее! -  подумалось  с  ненавистью,  но  и  с
удовлетвореньем; подойти - и она моя! - но не посмел, а послезавтра уж  на
позиции... нога залечена... - и осмелился, наконец! и  вот  она  рядом  со
мною, и впереди ночь, и я из®ясню ей  все  чувства  свои;  откажет  ждать?
пусть! тогда - в бой, и умру счастливым, ибо говорил с Нею...
   Вот уж и крыльцо...
   - Присядьте, мадемуазель... извините беспорядок сей кельи... - бормотал
что-то совсем уж невпопад, суетливо прибираясь, не отводя глаз от Нее, уже
скинувшей накидку, уже сидящей на оттоманке, - присядьте... угодно ль вина
немного?
   Не увидел, почувствовал улыбку, знак согласья. Откупорил бутылку;  сего
добра довольно - однополчане  изрядно  снабдили  империалами  [империал  -
золотая монета], дабы закупил в Одессе.
   - За вас, Дивная, за вас,  светом  Авроры  восходной  дни  мои  суетные
озарившую...  -  лихорадочно  отыскивая  слова,   никак   не   мог   найти
значительных, умных, пристойных случаю; потому безбожно пересказывал  речи
из книжицы маменькиной о Поле с Вирджинией, опасаясь одного лишь:  как  бы
не поняла, что не свои слова говорит. И  ощущал  во  всем  теле  мерзейшую
дрожь, словно бы каждая клеточка тряслась.
   Так же молча приподняла бокал, пригубила.
   Щегольски отряхнув (подсмотрел у капитана Быкова!) опустошенный  фужер,
корнет ощутил теплое прикосновенье к сердцу, изнутри. Дрожи стало поменее,
и руки вроде окрепли; впервые осушил так вот,  до  дна,  ранее,  по  чести
сказать, не доводилось - маменька заповедала...
   - Позвольте еще?
   Кивнула. О, богиня! безмолвна, загадочна...
   - Сколько лет вам, дружок?
   О,  какой  голос,  словно   звон   хрустальный,   словно   два   фужера
столкнулись...
   - Богиня, позвольте еще фужер? Мерси...
   - Но сколько все же?
   - Семнадцать...
   Ничто не дрожит более; корнет блаженно улыбается, любуясь нежным ликом,
но отводя все же глаза, чтоб не оскорбить нескромным взглядом.
   - Как странно, мне показалось - не более  шестнадцати.  Вы  еще  совсем
мальчик...
   - Я не мальчик!
   Вскинулся обиженно: ах, вы так? - так вот же вам! - не спросясь, осушил
еще бокал.
   - Я корнет Республики Российской... и я влюблен! в вас! я очарован!  не
смейте не верить мне...
   Отчего казалось страшным вымолвить заветное? - вовсе не страшно...  вот
только еще немного вина, совсем немного... Богиня, я  буду  убит!  я  знаю
наверное, что жизнь моя кончена, но вы подарили мне счастье... и мы  уедем
с вами в именье, к маменьке... впрочем, отчего  именье?  я  буду  убит!  и
революция помянет меня на победном пиру...
   Совсем близки Ее глаза, словно небо опрокинулось вдруг и пролилось  без
остатка в дешевый нумер... о мой  кумир!  нас  мало,  очень  мало,  но  мы
сразимся с деспотизмом, Дибичу не  одолеть...  ваше  здоровье!..  маменька
будет  весьма,  весьма...  а  обещанье  мое  Вареньке  утратило  силу,  не
сердитесь, Дивная, то было детство... лишь вам верю без остатка, весь ваш,
и, хотя молод, прошу руки... нет, я не мальчик!.. а вы скверная,  зачем  с
поручиком шли?.. гадкая, гадкая, обожаю... ах, сколько грязи вокруг...
   Все вертится, идет хороводом перед глазами; где вы,  любимая?  ах,  как
тепла ваша рука... позвольте коснуться губами...  нет!  не  гневайтесь,  я
не... о, благодарю вас... вы совершенство, а все вокруг изменники и враги,
только капитан Быков орел... видели бы вы,  как  он  пьет  из  двух  бу...
простите, это - за Конституцию! но следующая  вновь  только  за  вас...  я
представлю вас Быкову своею супругой и маммменька  будет  тоже  рада...  а
клюква у нас отменная, и мы с Варенькою пойдем в лес...  мы  ведь  возьмем
Вареньку? она чудесная, чудесная... а Стаська Бобович оказался изменником,
представляете, любимая? - Стаська! под одною шинелью с ним под Винницей, а
он...
   Нежные-нежные, прохладные  губы  чуть  касаются  горячего  лба;  тонкие
пальцы невесомо пробегают по щекам...
   - Каково имя ваше?.. впрочем, нет, не нужно... меня ведь  убьют,  я  не
хочу знать его, у богинь нет имен... а  я  Вад...ик!  Вадим...  о,  милая,
милая, милая... мы будем вместе до конца!.. ах, как славно мы умрем...
   Все требовательнее тонкие руки, они проникают под сорочку (как?  где  ж
мундир?), они гладят грудь, как некогда маменька... маменька-а-а!.. но что
вы? как не стыдно?.. не надо, не нааа... а ласковые  пальчики  обвили  уже
всего, и никак  не  вырваться  из  об®ятий,  но  вот  уже  тело  не  хочет
вырываться и покоряется душистому, светлому, оплетающему,  втягивающему  в
себя - и все тает, уходит, гаснет в  сумасшедше  раскручивающейся  сладкой
круговерти...
   И пришло утро.
   Еще  не  раскрыв  глаз,  протянул  несмело  руку  к  стене   -   пусто!
Вскинулся... Простыни смяты, сбились  на  пол;  никого  рядом...  лишь  на
подушке - волос... длинный, светлый, шелковистый. И во  всем  теле  играет
незнакомая радостно-торжествующая сила;  даже  густая  тяжесть  в  затылке
отступает пред нею, неодолимой.
   Бережно-бережно снял с подушки бесценную нить, поднес  к  губам.  Была!
была и пропала, дивная...
   Коснулся шеи привычно - там, на цепочке,  образок  маменькин  в  окладе
скверного золота; вплести реликвию! ведь найду же  ее!  и  никогда  уж  не
расстанемся. Ощупал недоверчиво шею, грудь, и еще раз  -  нет  образка.  И
перстенька, Варюшей даренного, когда в полк  убывал,  тоже...  скатился  с
пальца, нешто?
   Свесился растерянно с кровати, заглянул на пол пыльный: да где ж оно?
   А на полу пустые бутылки, с полдюжины, да  букет  позабытый,  смятый  в
метелку, да еще кошелек быковский - наизнанку вывернут, пустой  совсем.  И
сапоги пропали...
   Гадко, гадко, гадко!
   Ни вина купить, ни на фронт пойти.
   Плачет корнет...


   "...и посему, полагая Долг Воинства Росского пред грядущими поколениями
и  Отечеством  нашим  исполненным   с   честью,   а   равно   и   сознавая
ответственность перед Россией в годину  опасности.  Империей)  Оттоманской
приуготовленной, - ПОВЕЛЕВАЮ:
   - всем частям, кои войску  Романова  Николая  сопротивленье  продолжают
оказывать, сложив оружие и отойдя с позиций  своих,  поступать  впредь  по
собственной воле и усмотренью,  оставаясь  в  уверенности,  что  Отечество
подвига их не забудет.
   Первоприсутствующий Управы Военной Малороссийской и Новороссийской,
   Главнокомандующий Армией Республиканской и Верховный Правитель
   МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ".


   С утра затворилась Лизанька в будуаре; рыдала, не отпирая никому,  даже
и супругу. И только услышав ясно, хоть  и  через  двери,  негромкий  плач,
Воронцов  окончательно  понял:  вот  и  все.  Пусто  во  дворце.  Терзаясь
всхлипыванием жены, спросил негромко: "Душа  моя,  золотко,  прикажи,  что
сделать?" В ответ - то, что и ранее.
   Ушел к себе; бродил по кабинету,  размышляя.  Со  дня  смещенья  своего
инсургентами хоть и не был уж  губернатором  Новой  России,  а  города  не
покинул. Пусть и полагал сию революцию вздором,  а  интересно  было:  куда
вывезет? Вывезло куда и  предполагал.  Недаром  на  приглашение  в  Управу
войти, еще с год тому, ответил, покачав головой: "Из  нашей-то  соломы  да
лепить хоромы? Увольте..."; после уж и не подходили.
   Лизанька - иная; что ж! -  полька,  вольность  в  крови  бурлит.  А  не
понимает, что подлинная вольность не вино французское, пробки  вышибающее,
а британский эль, коему для вкуса отстояться надобно.
   Посмеялся: вот уж и эль в пример беру. Впрочем,  к  Британии  испытывал
чувства трепетные с малолетства; батюшка приохотил. Все восхищало, даже  и
недостатки, к коим, к слову  сказать,  лишь  надменность  и  относил.  Но,
признавая, оправдывал: кому ж, как не сынам Альбиона, надменными и быть?..
над всей Европой возвысились силою не меча, но закона. Думая о том, светло
завидовал...
   А Лизанька -  что  ж,  дама,  сердечко  чувствительное.  Жалеет  Сергея
Ивановича, не  разумея,  что  решился  уже  Верховный  и  не  отступит  от
принятого.  (Сам  я,  -  размышлял  порою,  -  окажись  на   месте   вождя
инсуррекции, иначе б не поступил.) Просьбам жены слезным не смог,  правда,
не поддаться; испросив встречу, привел с собою  в  Белый  кабинет  некоего
господина, казалось, из одних лишь рыжих бакенбард состоящего. Представил:
"Прошу, Сергей Иванович, сие - my old friend [мой  старый  друг  (англ.)],
капитан Дженкинс, чей клипер стоит  ныне  на  рейде  одесском.  Одно  лишь
слово, и вы - матрос; море ничье, мир огромен, команда  надежна!  а  Штаты
Северо-Американские конституционеров  не  выдают...";  и  бритт,  разобрав
кое-как, о чем речь, закивал согласно: "O, yes, yes!"
   Как и предвидел, отвечено отказом; не обессудь, Лизанька...
   Представил  супругу:  сидит  заплаканная,   носик   покраснел,   локоны
развились; когда такова - ни в чем отказать  ей  не  в  силах,  все  готов
простить, как некогда, сломив гордыню, простил жестокий куриоз  с  заезжим
из Петербурга арапом.
   Об одном только Сергей Иваныч и попросил: "Кто из штаба пожелает, прошу
в месте на судне не отказать!" И добавил еще: "Идите, граф!" - так, словно
все еще оставался властью высшей. Лишь позже  понял  Воронцов,  что  слово
"граф" сказано неспроста; титул прозвучал признаньем неизбежного...
   Михаил Семенович присел в кресло, налил себе сам, прислугу не беспокоя,
рому; сперва, как обычно, на самое донышко, затем, помедлив, добавил  еще.
Закутался по-домашнему в плед.
   Противу кресла, на стене - карта. Добрая  печать,  британская.  Как  на
ладони и Малороссия, и край Новороссийский. Прежде по делам губернаторским
необходима была, после  снимать  не  стал  из  любопытства.  Пока  интрига
завязывалась,  следил  нередко:  как  оно  там?  Куда  катится?  С   марта
наскучило. По  стылым  февральским  степям,  лихо  волоча  батареи,  дошел
Паскевич до Херсона, рассек фронт, отрезал Тавриду от Одессы; и  распутица
весенняя уж никого не выручила, разве чуть добавила огоньку в  play  [игра
(англ.)]. И пошло, пошло... куда конь с копытом, туда  и  рак  с  клешней;
даже и Гика, господарь молдавский, поживиться решил, кинулся  с  гайдуками
своими на Тирасполь. Право же, в обиду сие Сергею Иванычу:  единая  победа
мартовская - и над кем  же?  Небось  по  сию  пору  господарь  портков  не
отстирал после Дубоссар.
   Нежданно пугала тишина. В последние месяцы, волей-неволей став хозяином
штабной квартиры, успел от беззвучия отвыкнуть. Люди, люди, люди... теперь
же  -  никого;  последние  вечор  ушли  с  Дженкинсом.  С  гостями,  пусть
незваными, попрощался учтиво, как должно, как истый  gentileman;  лица  их
словно в единое слились, столь одинаковыми  казались  при  прощании.  Одно
запомнилось: непривычно льдистый проблеск в  синих  глазах  отца  Даниила.
Видно, проснулась все же под самый конец умная немецкая кровь...
   Ударили часы. Полночь. И опять,  наважденьем,  примерещился  Верховный:
сидит, видимо, так же, у стола, в свечном мерцании. Ждет.  Считанные  часы
остались: не позже  рассвета  войдет  Дибич  в  Одессу,  авангард  его  уж
выступил  с  Нерубайских  хуторов...  сия  последняя  весть  ад®ютантом  с
аванпостов принесена поздним вечером. Да, ждет.
   Представив, невольно вздрогнул. Признался  себе:  сострадаю.  И  оттого
раздражился не на шутку.  Да  разве  же  штыками  Конституцию  утверждают,
господа?! парламентарно, никак по-другому...
   Однако в России? God only know [одному Богу известно (англ.)].
   А тишина густела, накатывалась, подминала, и море,  гудящее  за  темным
окном, бессильно было прийти на выручку; штормовой ветер бился в стекла  и
откатывался  вспять,  оскорбленно  воя.  Суда  небось  прыгают  на   валах
мячиками...
   Каково ж там, у Дженкинса, ушедшим?..
   Не вытерпев тиши, хлопнул  в  ладоши.  Мгновенно  вошел  Яшка,  servant
[слуга (англ.)]; замер вышколенно. Не уловив приказа определенного, подлил
рому в бокал, проскользил по паркету тенью, присел  у  камина.  Под  тихое
шуршанье сухой щепы несколько унялась непонятная, неотступная  весь  вечер
тоска.
   Завтра  представляться  Дибичу,  подумалось  некстати,  дела   статские
принимать; больше некому...
   Облегченно ощутил легкую дремоту; провалился было, но  не  спалось,  не
спалось... С досадою открыл глаза.
   Да, некому больше,  а  хлопот  немало;  помощь  Севастополю  из  Одессы
пойдет, неоткуда  иначе,  а  судов  в  порту,  считай,  нет...  разве  что
купеческие реквизировать?..
   - Яков!
   Нет Яшки, вышел беззвучно.
   И вновь навалилось...
   And, however, is this country really doomed  by  thee,  my  Lord?  [Но,
однако, ужель и впрямь эта страна обречена, Господи? (англ.)]


   Одно еще не было безразлично: кто придет брать?
   Если Дибича посланцы, ладно; сие неизбежно, так сам себе определил.  Но
не было доверия к оставшимся. Зачем задержались? Пленив, уж  не  отпустят;
злопамятен  Николай  Павлович...  южанам  изловленным  Пестелева  судьбина
райскою  долей  покажется.  Разве  что  выдадут