близко грянула канонада.
   И почти сразу же, так же внезапно, пушки стихли, а в  полумраке,  после
краткого затишья, взорвался  надрывный,  неистовый,  протяжно  вибрирующий
вопль:
   - Аааааааааааааа!
   Еще мгновенье - и вот уже выметнулся из густеющей мглы, разметав  туман
конской грудью, вестовой  от  Щепилло.  Осадил  коня  почти  перед  мордой
Абрека, с трудом выпрямился.
   - Ваше превосходительство! Дальние  хутора  взяты!..  захвачены  обозы,
пленные,  два  орудия...  Полковник  Щепилло  велел  доложить:  преследует
скопища в направлении балок, не да...
   Поперхнувшись, завалился назад. Тьма, не разглядеть, сильно  ли  ранен,
мертв ли; жаль, по голосу - мальчишка совсем. Ну, на то война.  Кто-то  из
свитских, спешившись, склонился над телом. Бестужев плотнее стянул  крылья
бурки.
   - Лекаря, быстро! Выживет - представить!
   Рев наступающих все нарастал.
   - Ну-с, господа... с Богом!
   Бестужев-Рюмин не торопясь вытащил  из  ножен  кривую  саблю  и  погнал
вороного вниз, во мглу, туда, где, распаляя себя утробным воем,  наступала
пехота.


   Всю ночь в пригородных садиках не прекращались стычки. Гайдамаки,  сами
ли сообразив, по приказу ли гетьмана, заранее отрыли рвы,  утыкали  тайные
ямы   заостренными   кольями   и   сопротивлялись   всерьез,   с   яростью
необыкновенной. Славно дрались; без сомнений, нашлись учителя из тех,  что
бились с ляхами под Брацлавом.
   К  утру,  однако,  перестрелка  стихла;  не  стало  слышно   и   воплей
солдатиков,  исподтишка   подсекаемых   ножами.   Над   городом   занялось
мучнисто-серое, в цвет влажной соли, утро, хоть и тем радующее, что уж  не
сеяло сверху  промозглой  моросью.  Ветер,  наконец  изменив  направление,
приподнял посветлевшие после дождя тучи и гнал  их  вспять,  туда,  откуда
приволок намедни: на ту сторону Днепра и  далее,  в  Тавриду.  Но  все  же
солнца  не  было,  и  небо  нависало  над  головами  опрокинутой,  скверно
сполоснутой чашей плохого стекла.
   Увязая в глинистой жиже, Бестужев  медленно  шагал  по  узким  улочкам,
обходя вмятые в грязь тела павших. Странно... усталости не  было,  хоть  и
вторые сутки не спал. Потому и пошел вот так, пешком, муча свитских: город
притягивал. Ранее  бывал  тут  проездом;  единственное,  что  запомнилось:
нечего смотреть. Теперь же хотелось увидеть в подробностях; как же, первый
город, им, Бестужевым, лично взятый... Так бы и впредь; тогда уж и в спину
никто не посмеет попрекнуть недавними подпоручицкими эполетами.
   Жителей не видно; попрятались, как, впрочем, и следовало ожидать. Город
же вдруг раскрылся совсем иным; стоило лишь приглядеться,  и  ясно:  вовсю
расстраивается, пуще прочих новостроев  екатерининских,  кроме  разве  что
Одессы да Севастополя. Кое-где даже и замощено: грубо, щебенкой...  а  все
же!  -  не  Азия  какая-то,  почти  что  Европия...  иль,  того  пуще!   -
Россия-матушка. И средь  домов-мазанок,  чем  к  центру  ближе,  тем  чаще
высятся серокаменные, с мансардами, кой-где и с мезонином. Стены,  правда,
пообгорели, плетни повалены, пух-перья вьются в воздухе, оседают в грязь.
   Невольно Бестужев прислушался к тихим голосам за спиной. Кто говорит? -
не понять. Однако же складно.
   - Светлейшим князем Потемкиным-Таврическим сей город  заложен  в  честь
императрицы...
   Короткий смешок.
   - Вишь ты, и тут Катьке потрафил, жох!
   - Надо думать... Зря что ли самолично посетить изволила?
   Генерал, не оборачиваясь, махнул рукой. Разговор оборвался.
   Остановились у собора, схожего с грудой кирпичей.
   Ишь, махина заложена, - лениво подумал Бестужев.  -  Когда  ж  достроят
такую-то? - не при нас уж, видать. Оглянулся,  прикинул  пройденный  путь.
Однако же! и не заметил, а  версты  с  три  отшагал.  Ну  и  славно:  хоть
раздышка малая, левой-правой, ни о чем не думая,  ничем  душу  не  терзая.
Глядя на недостроенный собор, припомнил рассказы о нем,  слышанные  еще  в
Киеве: мечтал светлейший всей Европии нос утереть, да не успел, помер,  не
хватило богатырю силушки... теперь достроят ли? И сам  себе,  едва  ли  не
вслух, ответил с веселой злостью:  а  достроим!  Мы  и  достроим...  когда
победим. Самое придет время строить и обустраивать!
   Только вот победить бы...
   Бездумный покой исчез, словно и  не  было;  вновь  подступили  нелегкие
мысли.
   Что ж, город отбил, приказ исполнил; уже и депеша о сем в Киев послана.
И что с того? -  ежели  сам  Кармалюка  отошел  невредимо,  да  сухиновцев
сберег, да прочей швали  у  вора  несметно!  Вот  ежели  б  исхитриться  к
генеральной  баталии  хама  вынудить  и  основные  скопища  его   конфузии
подвергнуть, да разогнать по  степи,  да  пустить  татар,  чтобы  нарубили
вдогон в охотку...  иное  сложилось  бы  дело;  сами  б  мужички  ружьишки
побросали, на коленях приползли бы с вожаками повязанными... Сие и была  б
истинная виктория! Контрибуция фуражом да провиантом,  рекруты.  Но...  не
настигнуть.
   Разве что сам вернется, город отбивать. Вся на это  надежда.  Сам  себя
повязал Катеринославом гетьман:  рассылал  по  селам  универсалы  корявые,
сулил навеки  учредить  на  сей  земле  страну  Гайдамакию,  в  городе  же
Катеринославе престол гетьманский поставить. Назвался груздем, так теперь,
кроме кузова, лезть хлопу некуда; мужик - что  лошадь:  доверчив-доверчив,
ан если учует слабинку, не пощадит - скинет и продаст, аки Пугача некогда.
   Михаил Петрович покачал головой. Поймал  быстрый  сочувственный  взгляд
Горбачевского. Что скажет Ваня? - ведь здешний, должен мужика понимать.
   - Майор, как думаете: вернется гетьман?
   Горбачевский пожал плечами.
   - Как я думаю, так вернется. Нет у него иного пути.
   Значит, так и есть. Вернется. Подтянет основные толпы, завернет в  них,
как в тулуп, Первую Мужицкую, вытащит из  размокшей  грязи  страшные  свои
дроги с косами на дышлах и колесных втулках и - кинется  отнимать  столицу
своей Гайдамакии. И было б сие отнюдь не скверно, ибо тут мы его и  примем
на штыки...
   - Мишель... Михаил  Петрович...  изволь!  Батюшка  здешний;  был  вчера
Кармалюкою порот за отказ ножи святить...
   Плотная кучка свитских расступилась, пропуская Щепилло, волочившего  за
рукав рясы худенького попика с непотребно расхристанной  гривой  полуседых
волос;  вокруг  головы  -   кровавая   тряпица;   идет   медленно,   глаза
затравленные.
   - Не страшитесь, батюшка! - постарался Бестужев, чтоб  мягко  прозвучал
голос. - Не страшитесь, все худое уж позади; живы - и слава  Господу...  а
от Верховного за мужество награду обещаю!
   Порывисто,  едва  не  напугав  до  смерти   страдальца-попа,   подошел,
приложился к грязной мозолистой руке. Перекрестился. Попик, никак того  не
ждавший, зарделся, что твоя девица. Не из сытых батюшка,  простецкий,  сам
себе и кормилец, по рукам судя.
   - Воистину! - дребезжит голосок. - Попустил Господь,  и  сгинули  полки
Антихристовы, и не восстанут вновь...
   Невпопад сказал поп, сам не понимая того. Не дай Бог, не восстанут;  не
приведи Господи, не двинет на город гетьман...
   Дернулось веко у генерала.
   - А Кармалюку сам видел? Каков вор есть?  -  поспешно  перебил  батюшку
Щепилло, упреждая отчаянную бестужевскую вспышку.
   - Дак как и казаты, каков? - дикой смесью  языка  русского  с  наречием
малороссийским покоробило слух; из киевских бурсаков, видать, попик. - Сам
собой видный, одет паном, зрак сатанинский... а бачыть бачыв, вот як  вас,
добродии; сам Устим Якимыч мэне слухав та й наказав  стрильцям  пивдесятка
канчукив [канчуки - плети (укр., польск.)] видсчитаты...
   - Обывателей обижал?
   - Дак... як казаты? - Попик замялся, не зная,  чем  потрафить  грозному
генералу. -  Хиба  и  да,  хиба  и  ни...  Которы  богатии  -  тим  скрыни
порозбывалы, але душегубств не було особых... разве вот жидивськи хаты  до
витру пустылы... А так - ни, простых людив не забижав, вертав що у скрынях
набралы хлопци...
   - А солдат гарнизонных?
   Не отвечая, священник перекрестился.
   - Всех?!
   - Ни... Которы до нього пишлы, тих не тронув...
   Уловив в глазах  генерала  скуку,  Щепилло  оттянул  батюшку,  отвел  в
сторонку, похлопал по плечу: "Иди, отче, иди с Богом..."
   Сразу забыв старика, Бестужев смотрел вниз, туда, где в торчком стоящих
ивовых зарослях, упираясь в днепровский  берег,  высились  руины  намертво
выжженного потемкинского дворца. Все это уж не занимало. Иное мучило.
   - Полковник Щепилло!
   Вытянулся Мишель, тезка; глазами ест начальство в полном  фрунте.  Лишь
где-то под ресницами, совсем незаметно, смешинка.
   - Тебе с кременчугцами встать тут, - небрежно указал генерал в  сторону
шляха, отчетливо видного за испепеленными пятнами  еврейской  слободки.  -
Окопайся, на совесть только, чтоб без нужды потерь не иметь. Ну да не тебя
учить. Времени - час. Нет, - расщедрился, прикинув, - два. Ясно?
   - Так точно!
   - Полагаю, пойдет на город  гетьман  тем  же  шляхом,  каким  отступал.
Уязвимее места в обороне не найти, - добавил Бестужев.  -  Так  что  сюда,
всего скорее, и сухиновцев пошлет. Выдержишь со своими?
   - Постараюсь, Мишель! - меж ресниц Щепиллы сверкнули искры.
   - Отменно. Теперь не мешало бы и откушать, господа.
   Уже отворачиваясь от собора, Бестужев не удержался и еще раз медленно и
истово перекрестился. Над площадью, надсадно вопя, металось растревоженное
воронье.


   И еще одну, третью по счету, ночь, так и не  поев  толком,  не  сомкнул
глаз. После слов попика, хоть и несвязных, подкатило к сердцу. Велел вести
пленных.  В  штабную  квартиру  заводили  гайдамаков  по  одному;  коротко
расспрашивал; выслушав, нетерпеливо отметал хамов взмахом перчатки.
   Первый взмах Ипполит встретил без понимания, замялся. Пришлось  сказать
внятно, без экивоков. Младший Муравьев  побледнел:  "Ты  шутишь,  Мишель?"
Посмотрев в глаза командующего, понял: не до  шуток.  Вскинулся,  выбежал.
Пришлось звать ад®ютанта, тот  -  Щепиллу;  тезка  выслушал  без  истерик,
послал к Туган-бею за джигитами.
   Те не замедлили явиться. Всю ночь без  отдыха  вытаскивали  мужиков  из
толпы, вели к генералу,  после  -  выволакивали  обратно  и  здесь  же,  у
крыльца, надсадно хэкая, рубили - с оттяжкой, почитай наполы.
   Ничего интересного не дал допрос: хамы как  на  подбор  были  истинными
хамами: косноязычны, перепуганы, готовы на все, чтобы  только  жизнь  свою
жалкую сохранить; редкие от двери сразу  же  в  ноги  не  кидались.  Но  и
прекратить все, приказать не вести более - не  сумел;  впервые  так  остро
ощутил себя хозяином жизней человеческих - не в бою! совсем иначе! - да  и
ненависть жгла,  стоило  лишь  припомнить  безнадежное  крестное  знамение
катеринославского батюшки.
   Уж посветлело в окне, и  татары  по  второму  разу  поменялись,  когда,
крепко  ударив  в  дверь,  вернулся  Ипполит.  Бледный  дожелта,  с   враз
осунувшимся лицом. Не сдерживаясь, не присев, выкрикнул:
   - Мишель! Богом молю, Богом... что ж делаешь? Выйди погляди: в  капусту
люди нарублены! ты же здесь, как некий Писистрат!.. как  Ирод!..  Батый  с
татарвой своею!
   Сорвался на сип петушиный, поперхнулся, смолк.
   - Сядь!
   Бестужев сдержался. Не вспылил, не указал на  дверь.  Это  же  Ипполит,
Ипполитушка,  мечтатель  хрустальный...  ищет,  милый  дружок,  красоты  в
войне...
   - Сядь, говорю! Заладил, загомонил: Писистрат! Батый!  Ирод!  Суворова,
чай, в Ироды не произведешь - а не он ли Емелькиных воров вниз по Волге на
релях [реля - перекладина (устар.)] пускал?
   - Опомнись, Мишель! Мужик, тут рубанный, не виновен, что таков  есть...
не мы ль ему вольность сулили? не мы ли за него, за мужика, кровь  пролить
встали?
   - Кровь?!
   Бестужев не выдержал-таки, вскочил, метнулся  было  к  Ипполиту;  вновь
сел, заметив в дверях скуластую рожу.
   - Да, за него! Но не в том беда, что глуп мужик; в том  беда,  друг  ты
мой, что не видит он воли своей, не  знает  пути...  Думай:  ежели  лошадь
лечить взялись, а она, дура, коновала лягает - чем ее взять? Бить  должно,
пока не смирится! - не так?
   Уловил в юных глазах смятение; наклонился, уперев кулаки в  стол,  ловя
бешеным взглядом взгляд Ипполита, не отпуская, не давая отвести зрачки.
   - Сие - гверилья! Гве-ри-лья!! И  -  только  так.  Вспомни:  кто  Риегу
супостату предал? не мужик ли, хоть и гишпанский?.. кто карбонариев живьем
в Неаполе варил? - не мужик ли? С кем воюем? Скопище! Сущее стадо!  Ваньку
Сухинова не забыл, чай? Он ли мужичкам своим  разлюбезным  отцом  не  был?
Кто, как не он, брата твоего на коленях молил оружье им раздать? Мужик  за
землю свою горою встанет! - так не он ли, не Сухинов говорил? И где ж ныне
Ванька?
   Будто громом ударило  Ипполита;  зрачки  поползли  вверх,  под  веки  -
вот-вот чувств лишится.  Ништо!  Так  его,  пусть  привыкает;  пора  уж  и
взрослеть!
   - Белую Церковь помнишь ли? Иль напомнить?! Изволь: в огонь швыряли,  в
огонь... слышишь?! - кто по-господски одет - в огонь; у кого руки чисты  -
в огонь! Всех, Ипполит... кого ж миловать?
   - Не надо... не надо, Мишель... - уже со слезами.
   - Надо! - как гвоздь вбил.
   И отлегло. Шумно выдохнув, упал в кресло; указал на другое, ближнее.
   - Сядь, мон шер. Понимаю, тяжко. А мне, мне - скажи! - легко ли? Знаешь
ли, как иначе? Подскажи!
   Всхлипнул младший Муравьев; не по-взрослому откровенные, крупные  слезы
мелькнули искорками на щеках, отразив огонь свечи. Странно:  не  полегчало
на душе; сломал мальчишку, а себя вроде  не  убедил.  Поднялся,  прошел  к
двери, махнул вскинувшемуся было татарину: погоди!
   Огонек метнулся в  шандале,  тронутый  сквозняком.  Бестужев  судорожно
скинул ментик,  отшвырнул  не  глядя;  дернул  ворот  сорочки,  с  треском
разорвав тонкий батист. Провел ладонью по щекам. Господи, как же зарос...
   Лишь сейчас, впервые за трое суток, вспомнил о туалете.  Куаферов  нет,
зато Прошка с бритвою наготове. Распорядиться ли? Позже, позже...
   Всхлипы стихли; Ипполит расправил плечи,  прерывисто  вздохнул.  Широко
раскрытые голубые глаза вдруг сузились, блеснули одичало, словно  у  зверя
затравленного.
   - Ваше превос... Мишель, друг мой... не могу спорить, не умею;  Мишель!
- не нужно, молю... хочешь? - изволь! - на колени встану...
   - Ах, Ипполит!  -  с  невыразимой  тоской  уронил  Бестужев,  явственно
отказывая в дальнейшем  разговоре.  Но  тем  лишь  раззадорил  юнца:  ярче
выступили на первобритом лице  ямочки,  и  пушистые  ресницы  взметнулись,
приоткрыв горькие упрекающие глаза.
   - До конца с тобою пойду, Мишель, и чашу заедино выпью до  дна,  стойно
Бруту! И потому - вновь молю: не нужно...
   Генерал внезапно обмяк, став словно бы на полвека старше  себя  самого;
ссутулившись, тяжело осел  в  кресле,  потер  подбородок,  скорбно  качнул
головой.
   - Ах, Ипполит... - повторил горестно.  -  Что  ж  тебе  ответить  могу?
Искренность ценю. Однако же прошу  немедля  отбыть  в  Винницу,  к  Сергей
Иванычу... Не смогу с тобою рядом воевать.
   И стало вдруг тихо. Так тихо, что и шаги часового за окном  слышны;  да
что там! - и потрескивание пламени свечного.
   - С фронта гоните? - беспомощно.
   - Отнюдь. Но и на фронте вам, поручик, с такими мыслями не место...
   - Позвольте откланяться?
   - Извольте, поручик Муравьев!
   Когда дверь, тихо скрипнув, притворилась, выпустив  Ипполита,  Бестужев
скривился, как от зубной боли; сжал кулаки. Что ж, так! никак  иначе...  а
все же сунувшемуся минуту спустя татарину вновь отмахнул рукой: погоди!


   Под утро наконец захотелось есть, резко, налетом - вспомнило тело,  что
вот уж четвертый день и пятую ночь кряду обходилось разве  лишь  сухариком
да глотком из фляги навскидку.  Радостный  ад®ютант  захлопотал,  забегал;
лично,  ординарцам  не  доверяя,  внес  на  подносе  хохлацкие  разносолы:
холодная свинина с хреном и укропом моченым, сало, приправленное чесноком,
да  полдесятка  огурчиков  малосольных,  в  рассольной  слизи   и   мелких
соблазнительных пупырышках. И - хотелось вроде бы! - а  не  пошло;  совсем
немного под®ел, скорей даже перехватил, чтобы забить нудьгу в нутре. Запил
глотком мадеры. Велел ввести для допроса гайдамаку, невольно  сбереженного
вспышкою Ипполитовой от сабли татарина. Заране почти решил: подарю  жизнь.
Однако никак не ждал, что будут у хлопа такие глаза - добрые, синие-синие,
почти укрытые сивыми бровями. И  борода  с  изрядной  сединой,  нечесаная,
однако  и  не  диковидная.  С  лукавинкой  глядит,  словно   бы,   смертей
наглядевшись, забыл о страхе.
   Пока стучали по коридору сапоги  татарские,  пока  шуршало  за  дверью,
накинул ментик. Запустив ладонь под ворот, потер без жалости грудь  слева:
часто в последнее время покалывало, словно в сердце оседала вся боль,  вся
усталость телесная. Что ж, иного и ждать не стоит;  одного  хочется:  если
все же победа суждена, так дождаться...  хоть  одним  глазком  увидеть,  а
после можно и на погост, пускай без салютов; впрочем, пустое!..
   Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.
   - Спал ли?
   Спросил и сам упрекнул себя:  зачем?  -  невольной  издевкой  прозвучал
вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.
   - Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы,  паночку,  очи
нэ зимкнулы...
   Как понять? - дерзость ли, простодушие ли?
   - Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори что знаешь...
   - Алэ ж про що? -  словно  бы  ожидал  приглашения  пленный;  опустился
скоренько в кресло, давеча  Ипполитово,  умостился,  словно  навечно,  как
только хохлы и умеют: руки на коленях,  плечи  -  к  спинке,  голова  чуть
внаклон. - Що видаю, скрывать! нэ стану...  навищо?  [навищо  -  зачем,  к
чему? (укр.)]
   Ночью, взятый в стычке, не  успел  гайдамака  сорвать  шевроны;  они  и
выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен,
как доложили, трудно - дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль
не намертво. Считай первый "сухиновец" среди пленных  под  Катеринославом;
это его и отставило в конец очереди,  это  и  спасло  в  конце  концов  от
татарской сабли.
   - Скрывать не станешь? Похвально.  Ну,  говори.  Хотя  б  про  гетьмана
вашего!
   - Устым-то Якымыч? А що? Добрый гетьман,  дило  знае,  вийско  в  руках
дэржыть, бо и сам колышний жовнир  [бывший  солдат  (укр.)]...  уся  спына
канчуками поризана... а вояка гарный [хороший (укр.)], це усим видомо...
   - Так он беглый, Кармалюка?
   - По-вашему, паночку, по-москальски казаты, так  биглый...  алэ  ж  хто
його пытав: чи хоче вин у вийско, чи ни? Узялы. А вин нияк не  миг  спокий
маты [быть спокойным, сидеть смирно (укр.)], колы Вкраина стогне...
   - Хорошо. Хватит об этом! - Бестужев, словно бы  равным  сочтя  мужика,
прервал его мягко, без гнева. - А сам-то ты... как звать-величать?
   - Панасом... Хоменкины мы.
   - Что ж, Афанасий Фомич, славное  имя.  А  верно  ли  донесли,  что  из
сухиновских ты?
   С подвохом спросил, словно бы не  заметил  шевронов.  Ждал:  отпираться
станет мужик; не может  ведь  не  знать,  что  изменников  из  Первой  без
проволочки рубают. И - ошибся. Кивнул пленный, словно  бы  и  с  гордостью
даже.
   - Точно так, паночку. Першой Мужыцькой Риегиного полку уряднык.
   - Под Брацлавом был?
   За последнюю соломинку ухватился Михаил Петрович. Миловать? Блажь!  Вот
сейчас скажет мужик: "Нет", - и груз с  плеч,  можно  татарина  звать.  Но
гайдамака усмехнулся только вопросу.
   - Пид Брацлавом? А як же ж...  поранэнный  був  двичи,  та  и  нагороду
одержав вид самого Сухинова, вид Ивана Иваныча...
   Сунул руку за пазуху, вытянул нечто. Молнией ослепило Бестужева: крест!
Ваньки, друга дорогого, крест нательный - в мужичьих руках. Ужель и впрямь
награда? Иль - граблено?!  Нет,  -  образумил  себя.  -  Немыслимо.  Мужик
нательный крест не снимет; все пограбит, а против Бога не  пойдет.  Нельзя
не поверить: награда!
   - Что ж, солдат! - расчетливо-спокойно встал,  подался  вперед,  впился
глазами - с нед